Я был твердо убежден в том, что если все безропотные пешки однажды вдруг заартачатся разом, то без их участия ни одна большая гнусная игра не состоится. И я был готов нарушить существующие правила даже в одиночку.
– Не бери дурного в голову, – посоветовал Дубов, которому надоело мое угрюмое молчание. – Все обойдется. У тебя есть я.
Мне даже саркастически усмехнуться не удалось в ответ на столь самоуверенное заявление. Я лишь медленно покачал головой и возразил:
– А я раньше думал, что у меня есть жена. И дочь. Честно говоря, их мне вполне хватало.
Дубов был слишком занят собой и своими грандиозными планами, чтобы обращать внимание на мою иронию.
– Жену известим, – отмахнулся он так, словно речь шла о сущей ерунде. – Поживет без тебя месяц, не скиснет. Жена должна ждать мужа. В этом ее высочайшее предназначение.
Заподозрив, что Дубова заносит в патетическую риторику, которая может продолжаться до бесконечности, я поспешил вернуть его на землю прозаическим вопросом:
– Как насчет бытовых условий? Питание, проживание, сигареты, чистое белье… Платить за постой мне нечем, предупреждаю сразу.
Он опять отмахнулся. Ну да, я ведь был для него всего лишь назойливой мухой, которую рано или поздно прихлопнут.
– Комната тебе выделена. Компьютер имеется. Завтракать, обедать и ужинать будешь вместе с нами. Чего тебе еще надо?
«Свободы!» – крикнул я мысленно, после чего напомнил:
– Сигареты.
– Распоряжусь. Все? Вопросов больше нет? Тогда слушай сюда. – Дубов чуточку прибавил значительности своему лицу. – По дому и в парке можешь перемещаться свободно, за исключением тех мест, где выставлены часовые. Ну, они тебя, куда не положено, и не пропустят… А еще держись подальше от Душмана, это тебе мой добрый совет. Он парень горячий, обид не прощает.
– Понимаю, – ханжески вздохнул я. – Лучшие годы проведены в афганском плену. Здоровье подорвано, нервы расшатаны… А тут я его по лысой башке. Обидно, конечно. Вы бы его на покой определили. Пусть бы раны залечивал ветеран. Душевные и физические. Все равно толку от него никакого.
– Ошибаешься! – воскликнул Дубов, резко подавшись ко мне и понизив голос до зловещего шипения. – Душман очень полезный человек. Вот ты, писатель, смог бы взять младенца за ноги и шарахнуть его головкой об стену? Нет? Я тоже не смог бы. А Душману без разницы, кого убивать. Я ведь не зря его из психушки вытащил… И не вороти морду, не вороти! – Дубов откинулся на спинку кресла и повысил голос, как будто вообразил себя по старой памяти выступающим на митинге: – Политика не делается чистыми руками!
– А какими руками она делается? – заинтересовался я. – Обязательно по локоть в крови?
Дожидаясь ответа, я посмотрел сначала на увесистый бюстик Гитлера, а потом на кудрявую макушку Дубова. Очень уж хотелось мне посмотреть, чем закончится столкновение двух этих мудрых голов.
– Не дай бог тебе узнать, какими руками делаются все важные дела в этом мире, – отчетливо произнес Дубов. Его глаза внезапно сделались мертвыми и неподвижными. – Не дай бог узнать это ни тебе, ни твоей жене… ни твоей восьмилетней девочке.
Последние слова Дубов произнес по слогам и с угрозой. Я внимательно смотрел на свои пальцы, не позволяя им сжаться в кулаки. И мне казалось, что в комнате работает не кондиционер, а невидимый нагнетатель минусовой температуры, так сильно сковало меня изнутри холодом. Если я ничего не произнес в эти секунды, то лишь потому, что мои губы точно примерзли друг к другу.
2Наше затянувшееся молчание нарушил бодрый телефонный звонок. Требовал к себе внимания обычный серенький настольный аппарат, но Дубов не сразу решился снять трубку. Я подумал, что после утреннего покушения он всегда будет вздрагивать и напрягаться, прежде чем ответить на звонок. Простое и привычное действие превратилось для него в серьезнейшее испытание нервов. Ему еще повезло, что неизвестные не заминировали унитаз.
– Слушаю. – Он взял трубку двумя пальцами и держал ее на некотором расстоянии от уха, словно это могло спасти его в случае взрыва.
Отдаленный голос говорившего звучал для меня, как шорох лапок жука, ворочающегося в спичечном коробке. Но тут Дубов, бросив на меня торжествующий взгляд, переключил аппарат на громкую связь и показал жестом: слушай, писатель, слушай внимательно и запоминай, чтобы не пропустить столь важное событие в жизни великого человека.
– Вы сказали, глава президентской Администрации примет меня в следующий понедельник в десять часов утра. Я правильно вас понял? – уточнил Дубов специально для того, чтобы я как следует оценил всю значительность момента.
– У вас плохо со… связью? – удивились на другом конце провода. Судя по интонации, говоривший вначале собирался высказать неудовольствие по поводу слуха собеседника, но в последний момент избрал более тактичную формулировку.
– Связь нормальная, – заверил Дубов, хотя на его физиономии проступило обидчивое выражение. Развалившись в кресле, он смотрел на громкоговорящий телефон с таким видом, словно именно аппарат подпортил ему настроение.
– Тогда продолжаю, – пророкотал голос невидимки. – Вход в Кремль и выход из него вам определен через Троицкие ворота и Кутафью башню…
– Пешком? – растерялся Дубов. – Почему я не могу въехать через Боровицкие ворота, как раньше?
– Вы бы еще пропуска на эскорт заказали, – насмешливо отозвался голос в динамике. – Времена теперь другие, Владимир Феликсович. Проезд через Боровицкие ворота, а тем более через Спасскую башню разрешен только членам правительства и руководящему составу Администрации. Не стоит комплексовать по этому поводу, Владимир Феликсович. Сейчас почти всех так принимают.
Дубову не понравилось место, отведенное ему среди «почти всех».
– Там даже машину негде поставить, – продолжал привередничать он.
– Поблизости есть отличная автостоянка. Между Манежем и кассами Большого театра, знаете? Обычно все оставляют машины там.
– Издевательство какое-то! Только по автостоянкам я еще не шлялся…
– Один ваш звонок, и водитель подберет вас у торца Манежа. Туда две минуты ходьбы. Впрочем, – голос приобрел металлический тембр, – если вас это не устраивает, встречу можно отменить. Хочу только напомнить, Владимир Феликсович, что вы сами добивались ее и целый месяц осаждали меня своими…
– Ладно, ладно! – закричал спохватившийся Дубов, поспешно переключая разговор на подхваченную трубку. – Ничего отменять не надо. Записывайте меня на понедельник. Я буду.
Обменявшись с высокопоставленным невидимкой еще несколькими незначительными репликами, он закончил разговор и посмотрел на меня изучающим взглядом. Ему явно не нравилось, что я стал свидетелем того, как кремлевский чиновник ставил его на место.
Напрасно Дубов так настойчиво на меня пялился. По моему каменному лицу ему не удалось прочитать ровным счетом ничего, да и заговорить со мной ему пришлось первым:
– Слыхал? – Он указал подбородком на умолкший телефон.
– Вас в Кремль приглашают? – подыграл я. – Завидую. Вы полной жизнью живете. Точь-в-точь как у Высоцкого получается: «Или пляжи, вернисажи, или даже – экипажи, скачки, рауты, вояжи…»
– Какие еще скачки? – насупился Дубов. – Какие вояжи, к чертям собачьим? Речь идет о государственных делах!
Сказал бы еще: о делах государственных. Всего лишь маленькая перестановка слов, а как торжественно зазвучала бы фраза! Хоть сейчас вставляй в сценарий киноэпопеи под названием «Дубов в начале славных дел».
– Чему ты все время ухмыляешься? – подозрительно осведомился он. – Что это за бесконечные улыбочки такие?
– Представил себе, как забегают в Кремле, как засуетятся, когда наша книга выйдет, – беззастенчиво соврал я. – Думаю, у вас есть что порассказать о кремлевских нравах?
– А ты как думал?! Уж я разворошу это змеиное гнездо! – оживился Дубов.
Единственной привлекательной чертой в нем была детская непосредственность, сохранившаяся до солидных лет. Его настроение менялось быстрее, чем выражение лица карапуза, впервые очутившегося в цирке. Только что Дубова всего корежило от неудовольствия, а в следующую секунду он уже сиял в предвкушении дня, когда его фамилия вновь прогремит на всю страну. Что за неуемная жажда славы? Человеку до смерти всего ничего осталось, а он все суетится, пыжится, чванится…
– Пора браться за дело, – сказал он. – Встань и открой стенной сейф… Вон там, видишь?
В том взвинченном состоянии, в которое пришел Дубов после звонка из Москвы, хорошо бы ему самому прошвырнуться по кабинету, но он не мог отказать себе в удовольствии повелевать, направлять и руководить.
– Я не взломщик, – предупредил я, подходя к сейфу.
– Тебе достаточно только повернуть ручку, – успокоил меня Дубов, – он и откроется.
Каждый, кто слышал в детстве поучительную сказку про Красную Шапочку, насторожился бы при этих словах. «Дерни, деточка, за веревочку, дверца и откроется… Бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?»
– Я не взломщик, – предупредил я, подходя к сейфу.
– Тебе достаточно только повернуть ручку, – успокоил меня Дубов, – он и откроется.
Каждый, кто слышал в детстве поучительную сказку про Красную Шапочку, насторожился бы при этих словах. «Дерни, деточка, за веревочку, дверца и откроется… Бабушка, а почему у тебя такие большие зубы?»
Отлично сознавая, насколько опасно соприкасаться с грязными тайнами, которые ожидали меня в сейфе, я не мог не ощутить болезненного любопытства, сгубившего немалую часть человечества со времен Адама и Евы. Каждому интересно знать, что находится за завесой тайны. Каждый стремится сунуть туда свой длинный нос и, рассчитывая найти свой заветный золотой ключик, забывает об элементарном чувстве самосохранения.
Впрочем, моему безрассудству имелось оправдание. Пока что Дубов держал меня в подвешенном состоянии, как какую-нибудь распроклятую марионетку. Он манипулировал мною с помощью той самой прочной и толстой лески, петлю из которой я снял с шеи дочурки немногим более суток назад.
Сейф распахнулся беззвучно и так легко, словно его массивная дверца была сделана из легчайшего пенопласта, а не из бронированного металла. В нише, открывшейся передо мной, я увидел внушительную стопку видеокассет, черные квадратики дискет в полиэтиленовом кульке, пухлый блокнот с тисненой обложкой и пару объемистых скоросшивателей.
– Возьми любую кассету, – великодушно распорядился Дубов.
Перебирая коробки, я обратил внимание, что видеокассеты не снабжены пояснительными надписями на торце. Лицевая сторона каждой коробки была снабжена фирменной наклейкой с коротким текстом, отпечатанным на лазерном принтере. Год, месяц, иногда дата. Фамилии, известные и не очень. События, многие из которых казались названиями политических блокбастеров.
Меня в первую очередь заинтриговала кассета, скорее всего посвященная недавнему взрыву в центре Москвы. «ПУШКИНСКАЯ ПЛОЩАДЬ. Июль—август 2000 г.». Гадая, почему «черный вторник» не имеет конкретной датировки, я повертел коробку в руках, невольно делая это так бережно, словно одно неосторожное движение могло вызвать детонацию очередного килограмма тротила.
Не знаю, какой именно цели добивались террористы, но вместе с дюжиной несчастных людей они убили еще трех «зайцев». Во-первых, посеяли среди москвичей такую панику, какой не было даже после взрывов на Каширке и на улице Гурьянова. Во-вторых, поколебали до основания «силовой» имидж президента. В-третьих, дали общественности новый «чеченский след» и очередную отдушину для выхода народного гнева.
Какое отношение имел Дубов к этому взрыву или каким образом взрыв повлиял на него самого? Мне очень хотелось это выяснить, но я услышал за спиной повелительное:
– Нет. Эту кассету оставь в покое, до нее доберемся потом. Начинай с 1999 года, с основания партии «Патриот России».
Я пожал плечами: зачем, мол, тогда была предложена свобода выбора? Но спорить не стал, взял коробку с надписью «ПЕРВЫЕ АКЦИИ» и вставил кассету в узкий зев видеомагнитофона.
Пульт находился в руках Дубова. То и дело включая отрывочные изображения, он перемотал пленку в только ему известном направлении, поудобнее устроился в своем кресле и сказал:
– Садись и смотри. Такого тебе ни в каком «Дорожном патруле» не покажут.
Как только смолк он сам, заговорил его телевизионный двойник, выступающий перед битком набитым залом. Аудитория состояла из пяти сотен стриженых молодых людей в оливковых рубахах, и Дубов обращался к ним с речью, пламенной настолько, что с его уст срывались облачка пара.
– Холодно было? – посочувствовал я, определив по цифрам в углу экрана, что митинг происходил мартовским вечером.
– Ты слушай, слушай! – возбужденно прикрикнул реальный Дубов. – Не отвлекайся. Это очень важно.
«Что может быть важнее этого? – поддержало его телевизионное изображение. – Здоровье нации предопределяет ее будущее! Нам не нужен СПИД! Нам не нужны наркотики, которыми травит молодежь вся эта черномазая публика, место которой в обезьянниках! Пусть забирают своих шлюх вместе с ублюдками, которых успели наплодить, и уезжают обратно в Африку! Или в Соединенные Штаты, там их американские защитники прав человека быстренько определят в гетто!..»
Будучи обращенным к Дубову спиной, я изредка позволял себе закрывать глаза, но уши-то оставались открытыми, поэтому волей-неволей мне приходилось слушать эту галиматью.
Так маялся я что-то около пятнадцати минут, а когда дубовская речь сменилась уличными звуками и приглушенными репликами ломких молодых голосов, я обнаружил, что видеокамера снимает из темных кустов освещенный подъезд дома, очень смахивающего на студенческое общежитие. У входа собралась довольно большая компания чернокожих парней и русских девчат. Некоторые что-то прихлебывали из своих ярких жестянок, некоторые пританцовывали под отдаленную музыку и курили, а все вместе походили на людей, которые только что на славу повеселились и гадают теперь вместе, где бы продолжить развлекательную программу.
«Пошли!» – азартно скомандовал кто-то из невидимой засады в кустах.
«Гасим всех, без разбору!..»
«Колян, ты со своими от двери их отсекай!..»
«А-а-а, твари черножопые!!!»
«Меси! Меси их!»
Место действия моментально сделалось многолюдным и оживленным. Не менее трех десятков проворных фигур в куртках и вязаных шапочках с прорезями для глаз окружили черно-белую компанию, размахивая дубинками и оглашая округу воинственными возгласами. Мне показалось, что нападающие орут больше для куража, чтобы заглушить собственный страх.
Камера тоже продралась сквозь кусты и, пьяно кренясь из стороны в сторону, спешила поймать в объектив все новые подробности побоища.
…Рослый негр, успешно занимавший боксерскую стойку, пока ему не навернули по затылку кирпичом. Его темнокожие товарищи, по одному оседающие на землю, кто медленнее, кто быстрее. Ползущая на четвереньках девушка, которую охаживают дубинками по спине сразу трое. Еще одна девушка в плаще с оторванным рукавом, отбивающаяся от нападающих магнитофоном. Мельтешение ног вокруг упавших. Преследование убегающих. Мат, сопение, вопли. Тупые звуки от ударов чьей-то черной головы об асфальт…
В стоп-кадре застыл размытый силуэт одного из нападавших. Он как раз подпрыгнул над лежащим ничком негром, и было ясно, что оба его ботинка приземлятся прямо на лоснящееся черное лицо, разинутое в немом крике.
– В тот день мальчики впервые узнали, какова на вкус кровь настоящего противника, – торжественно прокомментировал происходящее Дубов. – Единая цель и общий враг – вот что крепче всего сплачивает людей.
– Мелковаты ваши патриоты России, – поделился я с ним своими наблюдениями. – И трусоваты. Половина из них только делали вид, что участвуют в драке, а сами просто вертелись вокруг да дубинками в воздухе махали.
Против ожидания Дубов не обиделся.
– Моим мальчикам и не потребуется из себя триста спартанцев изображать, – сказал он с загадочным видом. – У них другое предназначение. Время от времени на алтарь истории должны приноситься массовые жертвы.
– Зачем? – спросил я, удивляясь не столько дикому заявлению Дубова, сколько той легкости, с которой он оперирует пышными словосочетаниями. Алтарь истории! У меня бы язык не повернулся произнести что-нибудь в таком высокопарном стиле.
– А ты представь себе вот какую ситуацию, писатель… – Опершись на стол обеими руками, Дубов подался вперед, как будто изготовился к прыжку. – Взрыв на Пушкинской площади. Через некоторое время еще один – на Манеже. Или на Арбате, это особого значения не имеет. Главное, чтобы снова погибло побольше москвичей, а не гостей столицы… Страх и ненависть. – От избытка чувств голос Дубова сделался утробным, как у заправского чревовещателя. – Кровь и траур… Красное и черное, как на нашем знамени… СМИ голосят о происках чеченских террористов, народ требует расправы над виновниками трагедии. И тогда сотни юношей с чистыми славянскими лицами начинают свой крестовой поход против инородцев… Как ты думаешь, писатель, чем это закончится?
– Уж никак не разгромом врага, – буркнул я, представив себе, что останется от хилого воинства патриотов России после первой же стычки с хищной стаей чеченских боевиков.
– Вот именно! – обрадовался Дубов. – Для того чтобы окончательно разбудить совесть нации, мальчикам достаточно погибнуть, а не победить. Побеждать будут другие. Те, кто придет им на смену!
Я почувствовал себя запертым в палате с буйным сумасшедшим. Захотелось очутиться как можно дальше от этого безумца, брызгающего в запале слюной, очень даже может быть, что бешеной. Не знаю, как насчет рака желудка, но диагноз, поставленный Дубову собственным сыном, не вызывал у меня сомнений. Мания величия плюс маразм. Я бы добавил еще ярко выраженную шизофрению.