С одной стороны, понять его было можно, хотя до этого момента я представлял себе убитых горем отцов иначе.
– Пора за работу, – объявил я, ни к кому конкретно не обращаясь, но так, чтобы Дубов меня услышал.
– Сиди! – повелительно сказал он. – Ириша пусть идет, а ты останься, писатель. Дело у меня к тебе есть. Важное.
– Если разговор пойдет о наших с Игорем отношениях, – быстро сказала Ириша, – то мне тоже хотелось бы поприсутствовать.
– Отношения! – желчно передразнил Дубов. – Знаю я ваши отношения! Одно паскудство!
– А вот автору статьи «Великая сексуальная революция» ты, папа, говорил, что…
– Я много чего говорил! – заорал Дубов голосом испорченного вокзального репродуктора.
– Ты говорил, – упрямо вела свое Ириша, – что девочек, начиная с четырнадцатилетнего возраста, нужно продавать в публичные дома, чтобы до замужества они набирались там необходимого в семейной жизни опыта. Я ничего не перепутала, папа?
– Вот пусть те, у кого денег нет, и продают своих дочерей, – отрезал заботливый отец, избегая прямого ответа. – А то ноют, зарплаты клянчат, пенсии…
Я осторожно снял руки со стола и ухватился ими за ремень джинсов, чтобы не дай бог не дать им волю. Начистить сволочи морду – дело нехитрое. Труднее сорвать сволочи все ее сволочные планы, пресечь на корню ее сволочные начинания, а саму сволочь изничтожить так, чтобы и духу ее больше не было.
«Труднее и важнее, – твердил я про себя, как заклинание, – труднее и важнее». Это сработало уже примерно на второй минуте, и я обнаружил, что способность спокойно воспринимать общество Дубова опять вернулась ко мне.
Ириши в комнате уже не было, он все-таки услал ее куда-то, а Чена выставил за дверь. Надо полагать, действительно намечалась доверительная беседа. Дубов ерзал, потел, яростно хрустел суставами пальцев и явно маялся, не зная с чего начать. Наконец, уже порядком заинтригованный, я услышал:
– Ни хрена не помогают таблетки, ютить их мать! Народные средства, они надежнее, как полагаешь, писатель?
– Рассол? – предположил я, скользнув взглядом по западноевропейской сервировке стола, не содержащей каких-либо опохмелительных средств.
– Еще кваску посоветуй попить! – съязвил Дубов, извлекая из-за пазухи пузатую бутылку. Для меня было полной загадкой, как эта тяжелая литровая емкость до сих пор удерживалась с помощью одного лишь пояска халата. – Полечимся? – вопрос был задан с энтузиазмом уже начавшего исцеляться больного.
– Да мне вроде не от чего, – уклончиво ответил я, пытаясь получше рассмотреть бутылочную этикетку. На ней красовалась голопузая мулатка, не внушавшая мне особого доверия.
– Не кокетничай, – отрезал Дубов, наполняя мой стакан до половины. – Настоящий ром, кубинский. А это, – он извлек из кармана плоскую металлическую коробку с яркой нашлепкой, – сигары, тоже кубинские. «Партагос эминете».
Осталось только бороду отрастить, и будешь вылитый Фидель Кастро, подумал я. Главный патриот России, а по совместительству еще и Кубы. Дубов – си, янки – но. Интересно, в Гаване тоже существуют подземные переходы?
Свой стакан мой ненавистный собутыльник наполнил с соблюдением джентльменского этикета – на два пальца, только если приставить их не к донышку, а к верхней кромке. Щедрые излишки пролились на скатерть, распространяя по комнате терпкий, экзотический запах. Стало очень романтично. На мгновение мне показалось, что мы сидим на берегу Карибского моря под пальмами, а легкий бриз разносит вокруг запах перегара из открытого рта сморенного сном пирата.
Выцедив свою первую лечебную дозу, Дубов запихнул в рот ломтик рыбы, снятый с бутерброда, и стал проталкивать его в глотку концом вставленной в рот сигары. Не потрудившись обрезать ее кончик, он долго-долго прикуривал, громко чмокая губами. Наконец навстречу мне устремилось первое облачко голубоватого дыма, вслед за которым долетели и приятные новости:
– Уф-ф! Полегчало! Ничто так не прочищает мозги, как ром, писатель. А мне необходимо собраться с мыслями. У меня их…
Испугавшись, что сейчас на меня обрушится поток неудержимой пьяной болтовни, я напомнил:
– Вы хотели со мной поговорить. О чем-то важном… На какую тему?
– Это и есть тема, – важно ответствовал Дубов, щелкнув пальцем по горлышку бутылки, которую тут же вновь накренил над своим стаканом. – Тема для настоящего мужского разговора.
Мне не терпелось отправиться на поиски Натали, а я был вынужден сидеть и наблюдать, как надирается мой визави. Оставалось только надеяться, что процесс не займет много времени.
– Ночью ничего не слышал? – полюбопытствовал Дубов, с видимым усилием ворочая уже слегка одеревеневшим языком.
Пригубив ром, я признался:
– Ириша мне уже все рассказала.
– Что рассказала? Что она может знать, девчонка?!
– Ну… – Я пожал плечами. – Про смерть Володи, например.
– Да! Именно! – Дубов просветлел лицом. – Крыса угодила в ловушку! Помнишь, я говорил тебе вчера, что поймаю того, кто действовал заодно с Бурцевым?
– Разумеется.
За то время, которое понадобилось мне для этого лаконичного подтверждения, Дубов успел насупиться. Выпячивая губы с таким негодованием, словно они мешали ему высказываться отчетливо и ясно, он буркнул:
– И этому негодяю тоже удалось сдохнуть раньше, чем я надеялся. Он, мерзавец такой, умудрился виском о кровать приложиться! Только ногами сучил, когда мы подоспели. Плюс обгадился по самые уши…
Я промолчал. И не только потому, что мне никак не хотелось комментировать глупую смерть очередного фраера, сгубленного собственной жадностью. Просто мое внимание привлекла малиновая козявка, возникшая на желтой махровой ткани, прикрывающей телеса Дубова. То ли клоп, насосавшийся крови, то ли пляшущий мотылек. Больше всего меня поразило слабое свечение, исходившее от маленького пятнышка. Я напряг зрение.
– Халатом любуешься? – снисходительно усмехнулся Дубов. – Знатная вещь. От Риццоли. Одна моя монограмма, вышитая на нем, стоит больше, чем любая твоя книжка, писатель.
И опять я не произнес ни слова. На груди собеседника перемещалась никакая не козявка, а точка лазерного наведения прицела. Раньше я видел такое только в кино. Стало даже немного странно, что сцену не озвучивает соответствующая моменту тревожная мелодия.
Обернувшись к открытому окну, я увидел над зелеными верхушками деревьев далекую опору высоковольтной передачи. Она четко выделялась на фоне неба, но солнце, бьющее мне в глаза, мешало разглядеть снайпера, притаившегося среди переплетений стальной конструкции.
Сообразив, что так можно пропустить момент выстрела, я быстро повернулся к Дубову. Малиновая точка как раз пыталась прилепиться к его лбу, но съезжала, стоило лишь голове, взятой под прицел, слегка наклониться или качнуться в сторону. Уже порядком поднабравшийся Дубов был не в состоянии соблюдать статичную позу.
«Стреляй! – безмолвно крикнул я незнакомому снайперу. – Покончи со всей этой историей одним движением пальца!»
Лучшего исхода, чем внезапная смерть Дубова от прилетевшей издалека пули, трудно было пожелать. Как только его мозги со всеми накопившимися в них планами разлетятся по комнате, я смогу с легкой душой позабыть о кассете и смыться из опостылевшего дома на все четыре стороны. Тяжкий груз ответственности за других людей разом свалился бы с моих плеч, а уж о себе самом я сумел бы позаботиться. Привык, знаете ли.
Я глядел на Дубова, как смотрят на кудесника в ожидании чуда. Наверное, мои губы зашевелились в нетерпеливой молитве, потому что он подозрительно спросил:
– Что ты там шепчешь, писатель?
Красное пятнышко обосновалось в его левой глазнице, но в этот момент Дубов потянулся за бутылкой, и оно перепрыгнуло на стену за его спиной.
– Говорю, не налегайте так на ром, – соврал я, наблюдая за хлещущей в стакан струей.
– Лучше бы ты не налегал на мою дочь, – сварливо парировал Дубов.
Бутылка, которую он не успел донести до середины стола, взорвалась в его правой руке. Хлопок был негромким, но достаточно сильным для того, чтобы заглушить звук, с которым пуля врезалась в дальнюю стену, выкрашенную в унылый казенный цвет бурой тины. Я увидел, как в ней образовалась светлая воронка, осыпавшаяся на пол шелухой краски и сухой штукатуркой. Дубов смотрел только на мокрое бутылочное горлышко, оставшееся в его кулаке.
– Что за блядство такое? – возмутился он, слизнув с ребра ладони капельку крови.
– Ром перебродивший, наверное, – предположил я, украдкой наблюдая за новым перемещением лазерной точки. Она как раз мостилась на лимонном халате, выискивая место, где бьется встревоженное дубовское сердце.
– Перебродивший? – пьяно озадачился он, сменив бесполезный стеклянный огрызок на стакан, наполненный пахучей янтарной жидкостью. – Не может быть. Это же не бормотуха какая-нибудь!
– Перебродивший? – пьяно озадачился он, сменив бесполезный стеклянный огрызок на стакан, наполненный пахучей янтарной жидкостью. – Не может быть. Это же не бормотуха какая-нибудь!
Его речь стала похожа на жужжание. Так быстро и целеустремленно умеют напиваться только на Руси и только с похмелья. Дубов уже успешно залил и глаза, и горе, и скатерть белую, но не собирался останавливаться на достигнутом.
В своем вычурном старинном кресле он даже отдаленно не напоминал изысканного аристократа, для которого этот предмет мебели задумывался. Осколки стекла и расплескавшееся по всему столу пойло выглядели как самое обычное банальное свинство. И вконец осоловевший Дубов в заляпанном ромом халате являлся его эпицентром. В наполненной желтой жидкостью тарелке перед ним плавал окурок сигары.
– Выпей со мной, писатель, – попросил он, налегая в основном на гласные, которые давались ему легче. – Помянем грешную душу…
Не доведя фразу до конца, Дубов запрокинул голову и принялся вливать ром в возмущенно заурчавшую глотку. Получалось, что он поминал самого себя. Еще пока что живой, но уже смертельно пьяный. Красная метка утвердилась сначала на его вздрагивающем кадыке, потом переместилась чуть выше, огладив задранную нижнюю челюсть, блестящую от стекающих по ней капель.
– Ыэк! – простонал Дубов и замер, прислушавшись к острым ощущениям в своем организме. На его лице отразились невероятные страдания, которые испытывал насилуемый желудок, принявший натощак третий стакан подряд.
Около секунды точка прицела краснела на обращенной ко мне переносице, как у какого-нибудь индийского брамина, но невидимый снайпер прозевал то мгновение, когда Дубов резко подался вперед, выискивая на изрядно подмоченном блюде бутерброд посуше.
Над моим ухом словно увесистым прутом взмахнули: фрр… чпок! Это пуля, влетевшая в распахнутое окно, запоздало клюнула спинку кресла, заставив Дубова вздрогнуть.
– Нет, ну, самое нссстщщщ блссств…
С этими загадочными словами он начал недоуменно разворачиваться к расщепленному изголовью, но примерно на середине этого движения его сильно накренило, а потом и вовсе неудержимо повлекло на пол.
Дубов опрокинулся мягко и безропотно, как куль с мукой. Завалившись за стол, он стал недосягаемым для выстрелов. Хоть бери его в охапку и подволакивай к окну!
Этим я и занялся, убеждая вконец раскисшего «патриота России», что ему необходимо подышать свежим воздухом. Несмотря на его вялое сопротивление, мне удалось установить его вертикально и, придерживая под мышками, вынудить переставлять ноги в заданном направлении. Тело в сползшем халате никуда идти не желало. Тело стремилось улечься на пол и все громче пыталось заявить об этом.
Новых выстрелов так и не последовало. Вероятно, снайпер вообразил, что падение Дубова было результатом меткого попадания. А может быть, он просто не желал больше рисковать и теперь стремительно покидал свое укрытие. Не знаю. Лично меня не устраивал ни первый, ни второй вариант.
В отчаянии я уже подумывал о том, чтобы расправиться с Дубовым тем нехитрым способом, которым отправил на тот свет Володю, но в этот момент на шум явился узкоглазый Чен, живо заинтересовавшийся нашей возней.
– Что здесь происходит? – спросил он, стремительно приближаясь к нам. – Вам помочь, шеф?
Дубов пробуровил что-то совсем уж нечленораздельное, ловко выскользнул из халата и упал лицом вниз, спеша обрести, наконец, покой, который ему уже снился.
– Твой хозяин труп, – порадовал я Чена, сожалея о том, что это только метафора.
Пока он мял пальцами запястье безжизненной дубовской руки, отыскивая пульс, я смотрел в окно и невесело думал о том, что пьянство, к сожалению, вредит человеческому организму значительно меньше, чем пули.
3Когда Дубовым занялась его многочисленная челядь, сбежавшаяся на призывы Чена, я поймал за пуговицу одну из оливковых рубашек и поинтересовался о возможном местонахождении Натали. Паренек нахмурил лоб, усеянный перезрелыми прыщами, и припомнил, что молодая вдова, кажется, отправилась на теннисный корт.
– Неужели? – изумился я. – И как она смотрелась с ракеткой в своем траурном одеянии? Черная вуаль придала ей должный трагизм?
– Она вся в белом, – возразил прыщавый патриот. – И юбка вот посюда. – Он провел ладонью по той части своего тела, которая никак не могла принадлежать победительнице конкурса красоты, хотя бы и бывшей. При этом на лице паренька возникло мечтательное выражение.
– И с ракеткой? – уточнил я на всякий случай.
– Ну да, – нетерпеливо воскликнул паренек. – Пустите меня! Владимиру Феликсовичу плохо!
– Ему как раз хорошо, – возразил я. – Ты даже представить себе не можешь, как ему замечательно.
Дубовский орленок мне не поверил. Предвидя новые вопросы, он рванулся прочь, оставив мне на память маленькую перламутровую пуговицу.
Я хотел настичь его и уточнить, где находится теннисный корт, но в это мгновение что-то похожее на шлепок по заднему карману моих джинсов заставило меня резко развернуться на сто восемьдесят градусов.
– Привет! – сказал безмятежно ухмыляющийся Душман. – Хорошо посидели с хозяином?
Раскачивающийся с пятки на носок, с руками, заложенными за спину, он так и напрашивался на хороший нокаут, и мне стоило немалых усилий, чтобы не пустить в ход сжавшиеся кулаки.
– Я тебе не баба, чтобы мой зад оглаживать, – предупредил я.
– Шутка. – Душман улыбнулся еще шире.
– В следующий раз, когда вздумаешь шутить подобным образом, сразу обувайся в белые тапочки.
Он притворился озабоченным и поспешно направился к Дубову, страдальчески мычащему в окружении собравшегося вокруг него народа.
Не знаю почему, но что-то в поведении Душмана мне не понравилось. Словно он мимоходом обставил меня в какой-то неведомой мне игре. Постояв в тревожной задумчивости еще пару минут, я решил махнуть рукой на плохое предчувствие. Мне оставалось лишь разыскать Натали на теннисном корте, завладеть похищенной ею кассетой и забыть навсегда о существовании типов, подобных Душману.
Как говорится, вперед, труба зовет!
Провожаемый запахом нашатыря, я постарался незаметно улизнуть из комнаты, но, спускаясь по лестнице вниз, услышал за спиной мягкие, почти крадущиеся шаги. Разумеется, это был Чен, невозмутимый и грациозный, как кот.
– Иду гулять! – сказал я тем громким голосом, которым принято разговаривать с глухими или иностранцами, ни бельмеса не смыслящими по-русски. – Туда! – Я махнул рукой в совершенно неизвестном мне направлении. Даже для наглядности изобразил пальцами шагающую в воздухе фигурку.
– Не надо кричать, – поморщился Чен. – Я все отлично понимаю.
– Да? – Я приподнял брови. – А по твоему лицу не скажешь.
– Полегче, писатель!
Как бы невзначай, он прикоснулся к костяной рукоятке тесака, висевшего в замшевых ножнах на его поясе. Учитывая габариты Чена, этот нож должен был представляться ему чем-то вроде меча, а чтобы достать клинком до моей глотки, ему следовало прихватить в придачу складной стульчик или хотя бы доску скейтбордиста. Мы стояли на лестнице, он занимал позицию на ступень выше, и все равно его черная макушка маячила примерно на уровне моей переносицы.
– Мне не нужны провожатые, – сказал я. – Тем более такие невзрачные, как ты. Я не привык появляться на людях в обществе туземных пигмеев. Слишком экстравагантно.
– Мы пойдем вместе, – упрямо заявил Чен.
– Мне нужно подумать. Побыть одному, понимаешь? Ты будешь мне мешать.
– Нет. – Он спустился на ступеньку ниже и покачал головой, которая теперь едва доставала мне до подбородка. – Один ты никуда не пойдешь. Мне приказано не спускать с тебя глаз.
– У тебя не глаза, а щелочки. Что такими можно увидеть? – начал заводиться я.
Ноздри Чена сузились и побелели, но он промолчал. А я уже почти перешел на крик:
– До тебя что, не доходит? Я – гулять мало-мало. Твоя оставаться. Понимайт? Гоу хоум. Топ-топ отсюда.
Даже когда я начал издевательски коверкать язык, Чен умудрился сохранить довольно бесстрастное лицо. А по завершении моей тирады обнажил желтые зубы, напоминающие кривой, неопрятно законопаченный забор, и заявил:
– Хрен с морковку!
– Он у тебя и на гороховый стручок не потянет, малыш, – сочувственно сказал я.
Это была довольно удачная, но, к сожалению, моя последняя шутка на текущий момент. Должно быть, Чен успел ударить меня в корпус дважды, потому что у меня одновременно и дыхание перехватило, и сердце сбилось с ритма. Сами удары, стремительные, как броски кобры, я пропустил, воспринял только их тяжелые последствия, когда хватался за лестничные перила, чтобы удержаться на ногах.
– Достаточно? – полюбопытствовал Чен, теперь уже глядя сверху вниз.
Шансы свалить его с ног у меня, конечно, были. Но не больше, чем у «болвана» в польском преферансе сыграть мизер. Чен оказался бесподобным бойцом. Мои поверхностные навыки не шли ни в какое сравнение с его отточенной техникой.