— А может, ты, Лука, жидковат для этого дельца? — хмыкнул один из быков по кличке Злой, крупный вислоухий парень лет двадцати пяти. Он был на редкость безобразен, голова его выглядела слегка примятой, как будто он только вчера выкарабкался из материнского чрева. Огромные уши бестолково торчали по сторонам, и казалось, что они существуют отдельно от своего хозяина. А когда он открывал рот, то видны были почерневшие осколки выбитых зубов.
Свое погоняло Злой оправдывал сполна, и на нары он попал в неполные семнадцать лет за то, что во время семейной пьянки, сильно разобидевшись на отчима за свое бесправное детство, проткнул ему горло разбитой «чебурашкой». В колонии он был «гладиатором» у весьма уважаемого вора, который толкал Злого в пацаны, и, если бы авторитета не перевели в другую колонию, возможно, он сумел бы заработать еще какое-то количество очков, что непременно сгодилось бы в продвижении по воровской лестнице. Второй срок он вновь получил за мокруху — раздробил череп сокамернику, и очевидцы, понизив голос, в котором слышались страх и уважение, сообщали, что череп бедняги трещал под его могучими кулаками, словно яичная скорлупа.
А воры после этого случая стали посматривать на Злого как на потенциального «мясника».
— Уж не хочешь ли ты помочь? — угрюмо произнес Лука, хотя прекрасно понимал, что если Злой осерчает, то Лука сделается беззащитен, словно гусеница перед танком.
— Не будем скалиться, — миролюбиво протянул Рваный, раздвигая губы в блаженной улыбке, — покажи молодежи, на что способен.
Лука свесил ноги со шконки, неторопливо вдел босые ступни в тапочки и почесал затылок: мол, ну вот, довыпендривался, бляха-муха. Его движения были неторопливыми и по-крестьянски уверенными, будто он шел не убивать, а пахать. Он хотел показать остальным, что хорошо владеет собой и ни от кого не зависит.
Керосин по-прежнему безмятежно спал, и его ровное размеренное посапывание органично влилось в дружный храп прокуренных глоток. Он спал так спокойно, как может спать младенец под боком у заботливой матушки.
Лука взял со шконки подушку и подошел к Керосину.
— Не дрейфь, Лука, — весело подбодрил его Рваный, — навались на него сразу, он и загнется.
— Ноги подержите, когда он биться начнет! — жестко потребовал Лука.
Керосин спал до завидного сладко, высоко задрав носопырку, из которой кустиками торчали мелкие рыжеватые волосы. В эти минуты он напоминал притомившегося озорного мальчишку.
— Падла! — процедил сквозь зубы Злой. — Если бы ты, Лука, не отважился, так я бы его собственноручно придушил. Тем паче опыт кое-какой у меня имеется.
— А жалко бы не стало? — с улыбкой подзадорил Злого Рваный.
— Жалко, спрашиваешь? Это не про меня! — Злой почти обиделся, недовольно фыркнув. — Я любимого отчима розочкой замочил! У меня даже тогда рука не дрогнула, а такую гниль раздавить и вовсе благим делом будет.
Лука с минуту наблюдал за спящим. Внутри предательски шевельнулась мысль: бедняга даже и не ведает, что находится в нескольких секундах от смерти. А потом, взяв поудобнее подушку в обе руки, Лука навалился на его лицо всем телом. Керосин замычал, стал биться, пытаясь сбросить с себя Луку, но тот крепко держал его голову.
— На ноги садись! Ноги прижми, сказал! — громко шептал Лука.
Двое «гладиаторов» быстро сели на ноги Керосину. Еще минуты три тот яростно корчился, точно змея, прижатая к земле рогатиной, а потом как-то сразу обмяк и затих.
— Кажись, издох! — торжественно объявил Лука, повернувшись к Рваному. — Ну что, убедился?! На понт здесь брать ни к чему. Я не дешевый фраер, если сказал, что порешу, значит, так оно и будет.
— А ручки-то у тебя дрожат, — протянул, усмехаясь, Рваный.
— Чего ты удивляешься, Рваный, я ведь — вор, а не мокрушник.
Лука убрал подушку с лица Керосина. На лице покойного застыла гримаса ужаса, рот был широко распахнут, нечто страшное проступало в его лице. Арестанты невольно переглянулись — не каждый день они видели убийство.
— Ты посмотри, как рожу-то у него перекосило, как будто бы к нему сам черт пришел попрощаться.
— В чем дело, братишки? — спросил из своего угла Чешуя.
Только сейчас Лука заметил, что камера проснулась. Храп прекратился. Никто не спал. Все со страхом наблюдали за тем, как Лука осторожными, но вполне привычными движениями прикрыл глаза покойному. Можно было подумать, что он далеко не впервые присутствует при таком событии.
— У тебя что, бельма на глазах? — грубовато отозвался Лука. — Запомоенного порешили!
— Гнить ему в земле, гаду!
— В общем, так, бродяги, неизвестно, какая у нас с вами будет дальше житуха… У каждого свой перст и свои сроки, но быть в петухах даже год — это дрянная доля. Как потом на воле после такого позора людям в глаза смотреть? Так что Керосин свое сполна получил.
— А дальше-то как быть, Лука? Менты хату откупорят, а на полу жмурик стынет. Хозяин-то умный мамонт.
— В хате нас тридцать рыл, следовательно, столько же свидетелей… Но пасть все должны держать на замке. Дежурному по этажу скажем, что как только фары продрали, увидели, что Керосин уже гикнулся. Стылый в углу лежит. Если мы все хором будем дуть в одну дуду — что никто ничего не видел, то спрос с нас невелик, и волки тогда не подкопаются… А если кто-нибудь будет вякать, как босявка, — в голосе Луки послышалась угроза, — и правда выпрет новой раскруткой… Клянусь господом богом, сделаю все, чтобы гаду на пересылке матку вывернули!
— О чем базлаешь, Лука, ведь ты же за народ старался! Как ты мог подумать такое?! Да каждый из нас язык в задницу засунет.
— Вот и лады, — не сумел сдержать вздоха облегчения Лука.
— Только ответь нам, Лука, неужели нам весь срок в запомоенных ходить?
— Есть выход, братва. — Лука старался не смотреть на покойного, вытянувшегося во весь рост у самых дверей. Сейчас тот казался особенно длинным. Непроизвольно Лука уже трижды бросал взгляд на бездыханное тело, и ему очень трудно было избавиться от наваждения: в недалеком будущем он видел себя таким же распластанным. — Вчера по тюремной почте звякнули, что в Печорскую колонию перевели Варяга. Того, что за смотрящего по России… Только он один и сможет нам помочь… Если нет, тогда сидеть нам до конца срока на параше. А это хуже смерти!.. Так что же мы решим, братва?
— Обратиться надо к Варягу, это наше право!
— Мне приходилось слышать, что вор он с понятием, кому как не ему помочь нам в беде. Завтра утром черкну маляву, — подытожил Лука, окончательно успокоившись. — А Ореха знавал я… Гнилая рыбина!
* * *Варяг внимательно перечитал маляву. За последнюю неделю это было десятое послание. В шести малявах заключенные писали о беспределе администрации, где просили благословение на бунт, спрашивали совета, как действовать дальше, когда «разморожена» будет зона. В остальных извещалось о региональном сходняке и разъяснялось решение недавнего толковища.
Любопытным было последнее послание — его отписали сидельцы из СИЗО, которые оказались запомоенными, выпив по глотку чифиря с опущенным, не ведая о его петушиной масти. На девять писем Варяг отозвался сразу и рассчитывал, что в этот же день они дойдут до адресата, но малява, поступившая десятой, была позаковыристей. По воровской солидарности, он должен был подтвердить решение Ореха и тем самым еще глубже затолкать несчастных блатных и мужиков в петушиное сословие, но неписаные законы и «жизнь по правде» не всегда совпадают.
Варяг дважды перечитал письмо. Он понимал, что в этих краях он единственный, кто способен помочь бедным зэкам, и обращались бродяги к нему с такой же надеждой, с какой тяжелобольной взывает в своих мольбах к господу богу.
Невольная вина арестантов состояла в том, что они слепо доверились новичку и не распознали в нем опущенного. По-человечески это можно понять: не у каждого запомоенного написано на лбу, что он пидор. Это в колонии они заметны и шастают по территории, словно тени, а в следственный изолятор опущенные, еще не отвыкшие от воли, могут входить с повадками подпаханников.
Мужиков было жаль, однако Варяг даже не представлял, как им помочь. Он долго раздумывал над ответом, а когда на решетки легла темнота и заключенные неторопливо разбрелись по своим шконкам, он, оставшись один, взялся писать ответную маляву:
«О беде вашей наслышан. Науку вы получили такую горькую, что, вспоминая вас, зэки еще долго будут креститься. Орех не толкал „черемуху“, что обратной дороги из зашкваренных нет. И вы это знаете… Но все-таки не существует такого закона, чтобы по вине одного петуха страдало три десятка человек. Мое слово такое: вы сумеете отмыться, если отдраите камеру так, чтобы в ней не пахло птичьим духом! А стол, где жрал петух, вы должны отскрести добела. Обещаю свое заступничество на сходе». И поставил подпись: Варяг.
Всеобщее отчуждение обитатели камеры триста восемьдесят пять почувствовали мгновенно. Даже на прогулках узники из других хат старались держаться от них на значительном удалении, как будто опасались, что зараза способна зашкварить даже в узеньком тюремном дворике. Кожей чувствуя всеобщую враждебность, слыша перешептывания за спиной, несчастные зэки уже всецело ощущали себя отверженными.
После СИЗО их растолкают по многочисленным колониям России, где они пополнят петушиные углы и бараки и превратятся в безропотную обслугу каждого похотливого арестанта. Они будут обязаны выполнять самую грязную работу, от которой даже обыкновенный «чертила» воротит рожу, и вынос параши из камер для них станет столь же привычен, как утренний обход начальства.
Им не положено будет пить чифирь, к которому каждый из них привык настолько, что не представлял себе тюремного бытия без этого горького напитка; именно он позволял им хоть ненадолго позабыть оставленную волю. Опущенным не положено будет участвовать в дележе посылок, а самый большой подарок, который они будут получать от осужденных, так это окурок «Примы», презрительно брошенный им под ноги.
Самое ужасное заключалось в том, что тюрьма уже отторгла от себя триста восемьдесят пятую камеру. По утрам из соседних хат раздавались задиристые голоса:
— Запомоенным из триста восемьдесят пятой наш пламенный привет!
Эти крики были голосами Тюрьмы, а они — что глас божий, и ничего тут не поделать, не ответить, не тем паче возразить.
Арестанты не препирались, молча проглатывали обиду и терпеливо дожидались, когда из Печорской колонии прибудет ответная малява от Варяга.
К смерти Керосина тюремная администрация отнеслась равнодушно — дескать, с кем не бывает… Следаки для приличия поспрашивали жильцов камеры и, натолкнувшись на единодушное молчание, скоро отступили. В свидетельстве о смерти было записано просто: «Острая асфиксия».
Малява от Варяга пришла на третий день. Она мгновенно отменила приговор Ореха, вытащив жильцов триста восемьдесят пятой камеры из разряда отвергнутых. Теперь уже никто по утрам не орал на них, а в тюремном дворике мужики по-дружески делились со вчерашними запомоенными драгоценными окурками.
— Так, значит, Варяг повелел столы отскоблить? — поинтересовался у Луки степенный мужик сорока пяти лет, которого все знали здесь под кликухой Петряк.
Оба они были матерыми зэками и в отличие от первоходок никогда не отказывались от прогулок, степенно накручивая километры в узком тюремном дворике. Во время прогулки можно было растрясти и размять застаревший остеохондроз, подышать свежим воздухом. Частенько можно было наблюдать, как какой-нибудь зэк, скрюченный ревматизмом и многими хроническими болезнями, мужественно, превозмогая жестокий недуг, приседает в уголке тюремного дворика.
Лука затянулся. Никогда никотин не казался ему таким сладостным: как вдохнул сизый дым, так и прочистил легкие до самых кишок. «Если такая радость содержится и в кокаине, то можно понять и тех, кто глотает „дурь“, — улыбнулся Лука собственным мыслям.
— Точно! — охотно кивнул он Петряку. — Мы не то что столы — шконки отскребли.
Лицо Луки расползлось в довольной улыбке: теперь он напоминал добренького деда, вышедшего во двор, чтобы вволю наглотаться осеннего воздуха.
— Сразу видно, что Варяг из настоящих паханов, мужика в обиду зря не даст!
— И то верно, — согласился Петряк. — На мужиках вся зона держится. Кто лес валит? Мужик! Кто в цехах работает? Опять мужик! Мужиков напрасно обижать нельзя. Если гайки начнут закручивать, так они такой бунт могут поднять, что не только администрации, ворам станет тошно. Вот так-то! А вы молодцы, не спасовали! Орех — такая гадина, он отца родного в запомоенные бы запихнул!
Лука счастливо улыбался. Теперь даже непогожие осенние сумерки воспринимались им как весенние деньки. Подумать только, еще вчера ему казалось, что он навсегда влился в касту запомоенных, а уже сегодня один из самых уважаемых людей тюрьмы угостил его папироской!
— Приходилось мне с Орехом дело иметь! Пес он неблагодарный, — охотно поддержал Петряка Лука. — Золотишко однажды я переправлял с его подачи. Хочу сказать, что если бы я был более доверчив, то до следующего срока не дожил бы. Вот такой расклад. Ха-ха-ха!
— А ты остряк, Лука!
— На том стоим!
— Я у тебя вот что хочу спросить, сколько лет ты нашей тюрьме-матери отдал?
— Семь ходок за плечами. Где только не чалился. В этом году двадцарик намотаю. Так что, считай, юбилей! Приглашаю.
И вдруг подумал о том, что окажись он в петушиной стае, то вряд ли сумел бы сейчас смеяться.
— А я не отказываюсь, — серьезно отозвался Петряк. — Срок у тебя для настоящего авторитета весьма приличный. И сам ты вор крепкий. С начальником тюрьмы мы приятельствуем, так вот я ему шепну, чтобы он тебя в нашу хату перевел. На Камчатке жить будешь, старина!
Такого предложения Лука не ожидал. Аж дух захватило! Сидеть на Камчатке означало попасть в высший воровской совет тюрьмы, от воли которого зависела не только судьба осужденных, но отчасти и благополучие начальника исправительного учреждения. Кроме того, ни для кого не было секретом, что на стол авторитетам жратву таскают прямо с базара. Достаточно у них и бухла. Подумав о водке, Лука мечтательно проглотил слюну.
— Вас же пятеро в камере, так это что… шестым?
— Ты вместо Фили будешь, его переводят в «Матросскую Тишину». Следаки на него что-то крупное откопали, скорее всего срок добавят.
Небо, голубое еще минуту назад, стало беспросветно серым. Заморосил дождь. Мелкий, частый. Он был таким же противным, как осенняя простуда.
Петряк остановился, поднял воротник и недовольно проворчал:
— Прорвало. Теперь до самой зимы такая сырость будет. Я вот что у тебя хотел спросить, Лука, неужели это правда, что ты замочил Керосина?
Петряк был из тех настырных людей, что способны расколоть даже мертвеца.
Лука немного помолчал, а потом тихо признался:
— Правда, Петряк.
Тот улыбнулся, сверкнув золотыми коронками, и отвечал дружески:
— А ты молоток, Лука. Хотя чего не сделаешь, когда припрет по-настоящему.
И Лука по хитроватой физиономии Петряка догадался, что от него невозможно утаить ни один тюремный секрет. СИЗО для вора такой же родной дом, как для медведя дремучий лес.
— Вот здесь как раз и приперло.
— Эй, начальник, в камеру хочу! Или ты меня простудить решил? Так не рассчитывай, раньше положенного срока все равно не сдохну, — заорал Петряк в зарешеченное небо, где по толстым прутьям вышагивал с автоматом в руках плотный сержант. У охранника заканчивался второй год службы, и он видел себя уже на мягком душистом сеновале в компании самых симпатичных сельских девчат.
— Чего орешь?! — зло крикнул сержант. — Не посмотрю, что ты авторитет, могу и прикладом между лопаток хряснуть.
Самым замечательным в его службе было то, что практически любой его поступок оставался безнаказанным: можно было не только смазать по роже зэка, который ему чем-то не понравился, но и натравить злобного пса на любого осужденного. И даже если кто-то из них затаил черную обиду, то можно было не расстраиваться по этому поводу — каждый отслуживший солдат мгновенно растворялся в бескрайних просторах России, и найти его было невозможно.
— В камеру бы его ко мне, — вполголоса огрызнулся Петряк, — я бы научил его дышать почаще.
Глава 20 РАЗГОВОР ПАХАНОВ
Орех явился в карантинный барак в сопровождении четырех «гладиаторов», на лицах которых отражалась решимость и готовность к действиям. Они напоминали свирепых бультерьеров, способных разорвать на части всякого, на кого укажет царственный перст их повелителя. Для них не существовало никаких авторитетов, кроме Мишки Орешина, а о Варяге они наслышаны не были.
Локалка охранялась солдатами из спецподразделения ФСБ, и своим внезапным появлением Орех давал понять, что его слово в колонии значит куда больше, чем авторитет пришлого смотрящего.
Зэки при появлении Ореха поспешно расступились. Всем еще был памятен случай, произошедший две недели назад: смотрящий колонии повелел опустить двух мужиков за то, что те посмели разговаривать с ним в пренебрежительном тоне. Сначала он влепил каждому из них по оплеухе, а потом отдал в пользование своим быкам.
Орех ступал по бараку уверенно, прекрасно зная, в какой стороне находится биндюга Варяга. У самой каморки он остановился — двое блатных встали на его пути и хмуро поинтересовались:
— Почему ты не здороваешься, Орех? В чужую хату вошел, а пидорку с головы не сбрасываешь?
— Уж не в кумовья ли вы играете, чтобы перед вами шапку ломать? — злобно пробасил смотрящий. — Где Варяг?