Детектив, или Опыт свободного нарратива - Юханан Магрибский

Юханан Магрибский Детектив, или Опыт свободного нарратива

Сочиняем детектив.

Место действия: крупный сибирский город с университетом и аэропортом; название его мы умолчим, обойдёмся нарицанием, возведённым в ранг имени собственного — Город.

Время действия: нынешнее, злободневное.

Что случилось — разберёмся потом: в детективе главное — сыщик. Потому встречайте!

Очень молод, 23 года. Редкие, пегие волосы зализаны назад. Зубы кривые. Дурно пахнет изо рта. Курит трубку, набивая её скверным табаком. Курит недавно, но пальцы жёлтые, на зубах несмываемый налёт. Чуть что покрывается жидким, кислым потом. Сложения хилого; скабрезно шутит и беззвучно смеётся собственным шуткам, закинув голову. Чужим шуткам не смеётся вовсе — вместо того его красные, тонкие губы начинают виться насаженным на иголку червём, так что неясно — вызвана его насмешка услышанным или глупостью рассказчика.

Из любовного опыта, помимо школьных, вполне невинных, имеет один роман, доведённый до своего предела: мучительная для обеих сторон, два года длившаяся связь с одногруппницей…

Хорошенькая, невысокого роста, крепкого сложения, волосы роскошные, глаза крупные, всего боится, дни и ночи тратит на учёбу, но едва тянет, любит собак и никогда не смотрит сериалы. Впрочем к делу она не имеет решительно никакого касательства, потому ещё раз полюбуемся её крупными, красными, на ягоды калины похожими бусами, полной и крепкой шеей, белой грудью — и скорей забудем о ней.

…забудем, как пришлось забыть и сыщику, когда её младший брат (тяжелоатлет, к.м.с.) выставил ему на лестнице два передних зуба. Сыщику пришлось проглотить кровь, обиду и слёзы. После нескольких визитов к дантисту (втайне от брата оплаченных несостоявшейся невестой), ему снова есть чем закусывать длинный мундштук трубки (кстати: курит, подражая Холмсу). Впрочем, то ли от боли, то ли от непривычности ощущения, теперь он всякий раз чуть заметно морщится, едва фарфор зубов в задумчивости клацнет по янтарю чубука.

У читателя возникает закономерный вопрос — как сумел добиться своего от девушки этот малоприятный тип? Читатель, не поверишь! — умом.

В его узком, длинном, редкими волосами покрытом черепе сидел холодный как бестеневая лампа над хирургическим столом, и точный ум. Ум, изводивший, изматовавший своего владельца, ум, не склонный к фантазиям и дремотным мечтам, начисто лишённый сладости, медовости, ленивой и поэтичной приторности Манилова. Ум конкретный, деятельный и подверженный страстям.

Учёба ему, разогнанному десятиядернику, давалась чересчур легко. Кто знает, как много потеряло человечество, когда абитуриент (по глупой случайности, которая кончилась сломанной ногой и скальпированной раной на виске — ему везло на травмы) не успел подать документы на общую физику, и поступил, покорившись судьбе, на юрфак. Заметим, случайность была только пёрышком на перевесившей чаше весов. Гирей же — деньги. Стезя юриста прибыльна, а деньги для крысёныша с прищуром смотрящего на свет из выгребной ямы — замена всего того, чего он был лишён не по своей вине: обаянию, мускулам, мягкому баритону, холёности и доброте. Награда, желанная звезда, кусок свежего мяса, подвешенный на верёвке и остро пахнущий кровью.

Итак, вот исчерпывающий портрет нашего героя-сыщика. В довершение могу сказать, что ходит он обыкновенно в свитере (даже летом — мерзляк, да и — привычка), зимою нося поверх него пальто на птичьем меху. Снимает квартиру, раз в полгода с неохотой отправляется навестить родных в дальний областной городок, и, признаемся, с неохотой возвращается в Город. Мать и старую тётку он детски, щенячьи-ласково любит, отца презирает, но жалеет, передавая ему через мать к новому году и ко дню рождения серый свитер в чёрный ромбик и часы «Чайка» соответственно. Подарки не меняются пятый год подряд, ибо свитер отец губит, а часы пропивает, в чём исправно кается в слёзных письмах (лично предпочитают не видеться, при вынужденных встречах оба держатся сухо).

Отца зовут Николаем, сыщика — Игнатом. Остальные до времени пусть остаются безымянны.

В ласковом обращении влюблённой по первости девушки (см. портрет № 2) Игнат через Натика превратился в Наташу, что до конца дней заставило ненавидеть Игната Николаевича любимое народом женское имя.

Если Игнату немедленно, сейчас, с потолка, дать денег, счастья они ему не принесут. Жить он не умеет: путешествовать не любит, самая дорогая одежда сидит на нём мешковиной советского ширпотреба — не умеет носить. Мог бы водить ягуар, но с детства холоден к автомобилям. При этом Игнат умён и многое о себе понимает. В итоге деньги оказались бы тревожащей сердце суммой на счетах — и только. Зачем, в самом деле, деньги, когда нет мечты? Вот Манилову бы они сгодились — он бы так бесполезно, так чудесно пустил бы всё на ветер! Хотя, одно применение деньгам найдёт точно — процентов десять от них ушло бы на дорогие подарки и рестораны, ибо вкус на женское тело у молодого сыщика отменный, а голод всё той же крысы.

А чего ты хочешь, читатель? Это герой нашего времени — невыносимый мизантроп и гений в одном лице. Доктор Хаус. Холмс XXI-ого века. Другие герои наскучили или перевелись, а потому на сцене — этот. Каков бы ни был, другого нет. Разыграем с ним пьесу.

Для пьесы нужны персонажи — представим их, одного за другим набросаем портреты крупными мазками.

Антагонистом выберем Вячеслава Никонова. Вот это имя! Сразу понятно, что во всём противоположен Игнату. Тридцать семь — самый расцвет сил, врач-реабилитолог. Здоровье из него лучится как банный жар сквозь кожу, когда выйдешь на мороз с парилки. Невысокий, крепко сбитый, с крупной, низко сидящей головой и большими серыми глазами, с большими и крепкими, как две моржовые ласты, ладонями. Ему бы вязаный свитер с мягким воротом, шкиперскую бороду с проседью, походку вразвалку и широкополую шляпу — и пиши с него потрет бывалого, просоленного всеми ветрами китобоя, даром, что в море никогда не был. Хорошо подбирает на слух гитарные аккорды (хотя дворовый самоучка), поёт обаятельно и спокойно, картавя с лёгким горловым курлыканьем. Подражает вальяжной манере Льва Лещенко и предпочитает романсы. Вообще, всё, что бы он ни делал, носит отпечаток личностного обаяния. Впрочем, помимо медицины и романсов, ему ничего не даётся. Готовит на все праздники, но из рук вон плохо. Мясо горит, рыба нестерпимо пахнет илом, рис сбивается в липкий ком, а вместо лазаньи получается манная каша с мясом, хотя и довольно вкусная. Вбивая в стену гвоздь, вобьёт не то и не туда, меняя колено под раковиной, непременно зальёт соседей, увлечётся посадками цветов — вырастит фасоль и белену. Но домашние его бесконечно любят и всё прощают.

Женат на красавице, двое детей, старшему в сентябре в школу. Недавно узнал, что супруга снова на сносях — оттого сам дышит весной и жизнью, как ветер над тающим снегом в середине апреля.

Заслуженно пользуется славой отличного врача. Его пациент в недавнем прошлом, а ныне покойник, — наш следующий портрет.

Пациент врача (см. портрет № 3) в недавнем прошлом, а ныне покойник — выживший в 90-е красный директор, в новом веке ставший крупным застройщиком. Был держателем контрольного пакета горно-обогатительного комбината — но мир мал, скуден и тесен. Чем выше, тем теснее — и тем сильнее толкают локтями. И его столкнули с высоты олигархата до однопроцентного акционера и почётного пенсионера орденоносного завода. Люди свои, добивать не стали. К тому же мужик был незлобный — проиграл и проиграл: плюнул, растёр, отряхнулся и пошёл дальше. Связи в мэрии и связи вообще у него остались, мужик, повторяю, был незлобный, деятельный, своих не кидал, с друзьями делился, а Город строился. Расселялись советские коммуналки и ветхие пятиэтажки. Нефтяные деньги, просочившись сквозь жирные (от нефти же) пальцы, закапали на почву — и сквозь неё к песку, к народу. А народ хотел пожить по-людски. Квартиры пользовались спросом, гос. ипотека позволяла тянуть непосильное без неё ярмо даже бюджетникам, если те хоть как-то вертелись, а под лежачий камень вода не течёт.

Дома росли в пёстром беспорядке, как грибы после дождя. Из них половину строил Марлен Андреевич Викулов, чем подкрепил своё пошатнувшееся было состояние. Но — все смертны — захворал и умер, зато — человеком уважаемым, состоятельным, допущенным в высокие круги.

Умер товарищ Викулов, вроде как, сам собой, но Игнат (он же — Наташа) успел просунуть свои сладострастно отрощеные ногти под крышку гроба. Венки уже заказали, скорбные духи слетались уже к разверстой могиле, готовясь услышать торжественные звуки отпевания. В предвкушении, заламывали они руки (или что у них там), и тосковали. Так вот, венки уже заказали, а он покоя не даёт — куратору из Следственного звонит: старик-де умер не сам. Да, суд. — мед. экспертиза ничего не показала, но почему? А делалась спустя рукава. Ну — инсульт на фоне давнего атеросклеротического процесса, что тут думать? И никто не заметил, что богатство покойного — веский повод для убийства. А его молодящаяся любовница, которая и гроша теперь не получит нет-нет, да и стала бы женой, дай срок. Но — обломилось.

Откуда известно? Слухами земля полнится. А Игнат не брезгует ни слухами, ни местной жёлтой прессой. Его мозг работает как обогатительный комбинат Марлена Андреевича (см. портрет № 4), из тонн руды выплавляя капли, слёзы, полезного, редкоземельного металла: из вороха шелухи, невозможной чуши, добывая нужные сведения. На этом, впрочем, сходства Игната и покойного Викулова заканчиваются.

Все мотивы к убийству на лицо. Остаётся проверить — и аспирант едет троллейбусом в морг, как простуженный Азраил служебным транспортом навстречу новому горю. Патологоанатом свой — почитывает параллельному потоку по субботам кое-что из тонкостей судмедэкспертизы, то есть, травит байки с феноменальной непосредственностью народного артиста на капустнике.

Диалог: «Можно взглянуть? — и глаза в пол. Царственное — Взгляните».

Ага! Наш Шерлок так и знал! 1) ногти синие, 2) зубы сжаты, лицо изуродованно гримасой и слишком красно, 3) пальцы скрючены. Яд! И если 1) и 3) ещё можно списать на инсульт, если 2) и 3) — тоже, то комплекс 1–3 взаимоисключающ. Да, инсульт, но на фоне отравления.

Дорогой читатель! Тебе не хуже меня известно, что род людской со дня его появления, или, уж по крайней мере со дня, когда Хам так неблагодарно нагрубил Ною, своему родителю, терзает проклятье ужасных болезней и телесных немощей, одно перечисление которых в сильные сердца вселяет ужас, в отважные — гнев, а в слабые — тоску. Моровые поветрия, язвы, гной, бубоны, опухоли, подагра, склероз, грибок на ногах, падучая, похмелье, пьянство, дурные болезни, от которых проваливается нос, а глаза делаются разного цвета, проказа, лишай, прочие коросты и, как говорили наши предки, — лихорадка, разумея под этим едва ли не всё от простуды до малярии.

Весь этот оркестр недугов, все инструменты пыток живого тела, звучащие в лад с какофонией мировой энтропии, сравним по разнообразию и пестроте только со списком тех грехов и страстей рода людского, которые сами суть болезни души.

Так вот, наша повесть о вторых, не будем отвлекаться на первые. Не нравится тебе, читатель, инсульт и синие ногти, придумай себе инфаркт — и красные. Сказано — яд, значит, яд, нечего спорить.

Так вот, анатом взглянул прилежней, хотя и кривился. Куратор почесал в затылке, плюнул, и возбудил дело.

Кто был рядом с покойным? Сиделка, жена, дочь — бабье царство. Года три назад был и сын, но утонул, ныряя с яхты на Карибах — полгода траур не снимали. Но не о сыне речь. Итак — сиделка, жена, дочь. Кто ещё? Разумеется, врач Никонов (см. портрет № 3). Кто ещё? Всё — покойный к старости сделался нелюдим и избегал гостей. Кто мог подсыпать яд?

Игнат начинает рыть и грызть, как крыса — ворох грязного тряпья на задворках больницы, где умирают.

Что он нарыл? Всё, что нужно. Но сперва портреты.

Звать Натальей, 47 лет. Была хороша собой, но неудачная пластика ускорила старость как хворостина — осла. Держится королевой, статна. Говорит так, что речь по плавности и переливам звучания делается похожа на песню с невнятным, но родным мотивом. Голос грудной, низкий. Была актрисой, теперь руководит любительским театром. Редкие появления на сцене вызывают овации знающей публики. Замужем не была никогда, детей родить не успела, любовников перестала считать после пятого.

Пишет исторический роман с тремя любовными линями и войной немцев в Африке. Пишет неплохо, но безнадёжно старомодно и длинно. Живи при Пушкине — говорила бы на французском, была бы модисткой или куртизанкой. Поэта бы ругала, но читала бы всё, что пропустит царская цензура.

Вот дочь совсем не из этой повести, она из другого мира. Тихая, бледная красавица, с чертами грузинской княжны, в какую, несомненно, был влюблён Лермонтов, когда искал смерти и славы на Кавказе. Там, где ей следовало бы находиться, она одевалась бы в льняное платье с наборным серебряным поясом, с газырями на груди, чёрные свои косы убирала бы белым как снег платком. Когда она — юная княжна, склонялась бы к молодому гостю, чтобы самой наполнить его чарку из глиняного кувшина густым, чёрным почти вином, о, что за стихи о демоне и Тамаре сами рождались бы в разреженном воздухе гор.

Но её как, рыбу из воды, достали оттуда, и вот она здесь, в Городе, сирота и наследница богатств. Красива, скромна, тиха, говорит мало и негромко, девически краснеет, если гости за столом заговорят о любви. Набожна. Воскресные службы старается не пропускать. Учится на иностранной филологии — то ли романской, то ли английской: не помню. Но ей пошёл бы фарси. Девятнадцать лет.

Дать ли ей имя? Должно ли быть имя у прекрасной и тонкой девушки, сошедшей со страниц романа XIX века? Не звать ли её просто княжной? Нет уж. Раз случилось ей ожить, сердцу застучать и начать гнать по жилам кровь, а не чернила по строке, то должно быть имя. Нарекаю Ириной. Оставим её пока, ей тягостно наше внимание.

Если бы нянька не присматривала за Марленом Андреевичем, умирающим патриархом, то сама слегла бы, и сидеть тогда у её изголовья внучке, и без того убитой своим трудом. А так — сиделка в чужом доме, нужна и при деле.

Всю жизнь проработала мед. сестрой, в буран, в непогоду, в минус сорок выезжала — было — в соседнюю область откачивать людей с мальчишкой-фельдшером и водителем-лагерником, который, выпив, рассуждал о Мандельштаме, поэзии зауми, обэриутах и, упомянув ненароком французское словечко, переходил, сам того не понимая, на французский, и тогда собутыльники не наливали ему больше. На русском он страшно, надсадно матерился, но трезвым был тих и ласков. От него мед. сестричка прижила троих детей: одного он сам, разодетый как на бал, водил в первый класс, а потом водка, драка, склока — и перо под ребра. Четыре дня хрипел, умирал, так страшно вращал распахнутыми, огромными на разом исхудавшем лице глазами, будто видел перед собой что-то похуже лагерного ада. Как схоронила его мед. сестра, так жизнь её и кончилась, умерла она, будто сама в могилу с ним легла.

Долгий срок (ей 75) доживала как придётся: заботясь о детях, потом о внуках — всем сердцем, но без души. Инстинктивной, животной лаской приголубливала детишек. Так кошка лижет котят и носит им задушенных мышей. Умрёт за них, а любила — сколько зим прошло — один раз, последний, чёрного кота с отмороженным ухом, вот тогда и жила.

Кому-кому, а ей точно имя не нужно — было, да она его изжила, став нарицанием. Мягкая, тяжёлая, тёплая, с пергаментной кожей и широкими ладонями, утешающим — всех одинаково утишающим — говорком, рассказами — одними и теми же, давно ставшими сказками, стёршимися, обкатанными в её рту, как галька. Такой же она сидела бы при лучине у изголовья сто или двести лет назад. Разве что уколы не умела бы ставить.

Вот вам трое. Ну, ладно — четверо, со врачом. Кто из них подсыпал яд? Во-первых, кто мог? Все могли. Этот яд не убьёт мгновенно, но приблизит смерть.

Читатель! Столько в периодической таблице химических элементов, столько причудливых соединений и путанных органических номенклатур — аденазинтрифосфорная кислота, фенолфталеин, дезоксирибо… а изотопы? Дейтерий и тяжёлая вода. А влияние пространственной ориентации на химические свойства, а алканы, названные почти именем греческих героев — то ли аргонавты, то ли Балканы, где был Тартар, и откуда всё всегда начинается? Освети, читатель, свои знания беспощадным светом теории электролитической диссоциации и выбери подходящий яд. Выбрал? Вот им и травили.

Все четверо могли подсыпать в питьё. Может статься — все четверо и подсыпали (помним «Убийство в восточном экспрессе» Кристи).

А выгодно кому? Быстродейственый процессор Игната, холодный, проклятый вечным кружением мысли, лишённый мечты — а наука без мечты немыслима, — он бьётся вечным, самодвижным биением, как задыхающаяся щука — об лёд, и хватает жадным ртом холодный воздух, и кусает острыми зубами всё, что подвернётся, а если нечего, то впивается в себя и изводит насмерть, оттого-то несчастный обладатель его, разума, худ, бледен, потлив, оттого и волосы повылезли к двадцати. Ну, что он там придумал, прицепившись к следствию, как клещ, дымя своей трубкой, кусая дедов длинный мундштук вставными фарфоровыми зубами?

Жена (Наталья, см. портрет № 5, к которому добавлю, что жена она на словах, бумаг же и штампа нет, наследства не будет. Так вот, жена) могла бы убить, скажем, из ревности. Но, умная женщина, она сперва позаботилась бы о завещании. Вряд ли она.

Дочь (Ирина, см. портрет № 6) получает всё, и потому более всех подозрительна. О, до какого же зуда в зубах, до какой ломоты — такая возникает невольно, если подумать вдруг об очень холодном мороженном или о целой ложке жёлтого, липового мёда, которую ешь всю — не из жадности, а от одуряющего запаха, дурмана трав и сладости, возьмёшь в рот, и будто весь попадаешь в бадью густого, липкого, сладкого до невозможности, обложного, с кристалликами, с крупинками — вот до такой ломоты в зубах, до истомы Игнат хотел Ирину. Слюну сглатывал. И рыл под неё.