Детектив, или Опыт свободного нарратива - Юханан Магрибский 2 стр.

Жена (Наталья, см. портрет № 5, к которому добавлю, что жена она на словах, бумаг же и штампа нет, наследства не будет. Так вот, жена) могла бы убить, скажем, из ревности. Но, умная женщина, она сперва позаботилась бы о завещании. Вряд ли она.

Дочь (Ирина, см. портрет № 6) получает всё, и потому более всех подозрительна. О, до какого же зуда в зубах, до какой ломоты — такая возникает невольно, если подумать вдруг об очень холодном мороженном или о целой ложке жёлтого, липового мёда, которую ешь всю — не из жадности, а от одуряющего запаха, дурмана трав и сладости, возьмёшь в рот, и будто весь попадаешь в бадью густого, липкого, сладкого до невозможности, обложного, с кристалликами, с крупинками — вот до такой ломоты в зубах, до истомы Игнат хотел Ирину. Слюну сглатывал. И рыл под неё.

О, читатель! Какого человека ни возьми, в любом есть горшок дерьма. Нехитрая истина, все анатомы убеждались в ней. Самый чистый цветок изучи под микроскопом, сочти все движение соков по его жилам, узнай из какого сора какие цвет, проследи, чтобы жертва узнала стыд — и отыщешь порок. Игнат тщательно искал, глубоко зарывался, зорко примечал, ворошил и тянул. Перетряс всю Сеть, проверил контакты, знакомых, по косточке, по суставу, по хрящикам и прожилкам разобрал Ирину (куда там портрету № 6!), как вивисектор разбирает — иначе не скажешь, — малую птаху, почти с любовью к ней. К ней, умершей под его ножом. Но если страсть и рвала когтями ошмётки души Игната, то не любовь, а ненависть, ибо только ненавидеть он мог предмет, столь занимающий его воображение. Как лошадь ненавидит хлыст дрессировщика, как медведь — звуки циркового оркестра, но садится на велосипед и крутит потешно маленькие педали, едет кругами по арене, и ничего не может с собой поделать. Вот так Игнат не мог совладать с собою, и ненавидел за это и себя, и Ирину.

Эх, читатель… Как подённый труд, как скучный фильм, как затянувшаяся осенняя морось, целыми неделями не сходящая с посеревшей и помутневшей сцены небес, вот так невыносим, медлителен, тяжек английский детектив.

Промотаем его сюжет с такой скоростью, чтобы кадры разных сцен промелькнули перед нашим взором, и поспешим скорее к самому желанному — развязке. Что нам томиться долгими поисками убийцы? Если бы в этом была вся соль, читатель, вся повесть моя состояла бы из одного имени, а лучше так — «дворецкий». Но ведь нет! А потому…

Вот, комната в богатом доме, куда приглашают по очереди Наталью, Ирину и даже няньку. Стол с зелёным сукном, гипсовый бюст Ленина и бронзовый — Александра Второго, золочёная чернильница, груда бумаг, прижатая полированным малахитом. В тяжёлом кресле следователь в штатском платье, рядом худыми пальцами барабанит по краю стола Игнат (см. портрет № 1 — смотри и помни, что такие бывают!), следователь задаёт обычные вопросы, Игнат — странные и колкие, как двухдневная щетина. «Если я правильно заметил, вы предпочитаете чулки в чёрный ромб. Скажите тогда, отчего курица, которую вы вчера жарили натёрта была эстрагоном, а не кориандром?» (Понять, отличит ли Наталья эстрагон от укропа). «Часы в вашей столовой спешат на три минуты, а часы в гостиной — отстают на пять. Когда вы говорите, что отлучались от постели умирающего в три часа, по каким часам следует вести счёт? Что вы делали в те восемь минут зазора, за которые убийца мог задушить жертву подушкой?» (Это — старой няньке, которая отвечала таким длинным причитанием, что следователь замахал руками на старуху, и отпустил её с миром). «Была ли у вас интимная близость с кем-либо из гостей дома, в особенности с Никоновым?» (см. портрет № 3; это Ирине, с шипением сквозь сжатые зубы).

Ну не крыса? Сволочь, крыса, но убил-то не Игнат! Ну никак ему не подсыпать было яду старому Марлену Андреевичу.

Созвав всех четверых (см. №№ 3, 5–7) ходит опасным и хищным среди жертв, рассевшихся на креслах, немилосердно дымит трубкой и тычет чубуком то в один, то в другой номер, называя по имени всех, даже няньку, ибо Игнат знает больше нашего. Нянька, к слову, осталась в доме приживалкой — Ирина успела к ней привыкнуть и просит остаться, пока горе не отпустит. Так вот — Игнат: — Помните ли вы, Ирина, что в 14:35 заканчивались занятия в среду, восьмого октября, но преподаватель отпустил вас в 14:03, судя по счастливому инстаграмму Вики Кржаевской. Ровно двадцать четыре минуты на дорогу, и вы были бы дома. Но вас нет! Об этом известно со слов — чубук упирается в старуху — сиделки, которая не могла отлучиться в магазин, и ждала вас с минуты на минуту, но вас не было ещё три часа. Считать ли совпадением исчезновение Никонова из клиники ровно в это время? Чубук в доктора, тот: «Что вы имеете в виду?» — «А то, что и в среду, и в пятницу, а также, двадцать седьмого, тридцать второго и двунадесятого числа вы проводили время с Ириной в гостинице «Империал», в номере 221 б. Вы позаботились о записях в учётном гроссбухе, но коридорный берётся вас опознать».

Доктор вскакивает и сжимает внушительные кулаки. Голова его опущена, как голова быка перед боем. Он гудит (не слишком, впрочем, связно): «Как смеете вы!.. Вы!.. Вы! Этот непорочный цветок! Вы — лжец, вы оскорбили девушку».

Ирина густо краснеет и не может вымолвить даже слова в оправдание, чем решительно себя компрометирует. В момент самой долгой и напряжённой паузы, когда тишина звенит, как натянутая струна, различим стук сердца доктора (давно запущенное воспаление, к кардиологу не пойдёт, умрёт в 56, инфаркт) и слова церковнославянской молитвы — в дыхании княжны. Доктор оседает в кресло — приступ тахикардии.

Знакомый нам по вскрытию Викулова (см. портрет № 4) анатом осматривает грузное тело сиделки (№ 7). Оно лежит в тёмном, глухом коридоре, постельное бельё, которое несла нянька — рассыпано. Игнат осматривает корешки книг, ему скучно. Щёлкает фотоаппарат, Ира видна в мутном венецианском зеркале, неподвижная и бледная, как видение. Анатом констатирует сердечную недостаточность. В его голосе досада и вопрос — и зачем вы меня вызвали? Мороз же, ветер, другой конец города, семь часов утра. И хоть бы кофе, так ведь нет.

видна нам, но не слышна. Крохотные скрытые камеры установлены вне и изнутри дома. В сцене задействованы врач Никонов (см. портрет № 3) и Наталья (см. портрет № 5). Наталья кричит, с заметной театральностью размахивает руками. Никонов пытается оправдаться, и таким особенно мил. Пощёчина; кольцо ссадило кожу — останется след, Наталья рыдает, Никонов обнимает её за плечи.

Так вести себя могут только давние любовники, когда над их скудным счастьем, несвитым гнездом, нависает полная градом чёрная, клубящаяся туча. Игнат в своей конуре, где неубрано и грязно, где коробки из-под пиццы переложены распахнутыми, разворошёнными книгами, раз от раза пересматривает трёхминутную запись. Он давно всё понял, но такая, читатель, тоска сжимает его сердце, что невольно хочу сказать тебе — пожалей его. Я не могу.

следует быть написанной рукой Агаты Кристи, ибо у камина, в богатом кабинете, собираются четверо и чудак-сыщик, он-то и предъявляет обвинение. Я не берусь это писать. Предоставляю читателю самому вообразить недостающие подробности, а для того, чтобы разбудить воображение, скажу только, что родившая днями кошка спешно уносит из людной и дымной комнаты слепых котят — за шкирку и в другое гнездо. Впрочем, кошка так, ни к чему — черта, деталь.

Суть обвинения: Никонов, узнав о болезни Викулова воспользовался своей репутацией и связями и получил аудиенцию. Неотразимым обаянием непоколебимого здоровья (видимость) очаровал сухаря Викулова и сделался с той поры его домашним врачом. Ничего не стоило после этого соблазнить его красавицу-дочь, в надежде, что та скоро получит богатое наследство и не будет скаредна со своим первым (Игнат подчёркивает это) любовником. Дело Никонова в шляпе, но тут сам Бог бросает кости, Викулов решается, и любовница его готовится стать женой. Трое свидетелей могут подтвердить, что слышали о подобном от Натальи и один — от самого Викулого. Значит, дело может сорваться — мачеха не даст послушной падчерице сорить деньгами, нужно действовать. И тогда Никонов ускоряет события, убивает старика. Тем более, что он — врач легко и мог достать яд.

И все доказательства длинным перечнем умозаключений. И плёнка, пожалуйста. И свидетели. Разве только не заснято, как Никонов сыпал яд в молоко Викулову. И ничего ты с ним, с Игнатом, — подлецом, мразью, дрянью, — не сделаешь, а он врёт! Врёт он, я тебе говорю! Я тебе говорю, читатель, неужели ты не веришь мне, неужели и тебя он смог убедить, своим гипнотическим, ржавым, мелким говорком, который так отвратителен, что начинаешь невольно прислушиваться к нему; он притягивает слух, как язвы и уродства притягивают взгляд. Но, говорю тебе — Игнат, Наташенька, будь он неладен, врёт.

Как всё было на самом. Рассказываю.

Началось всё с того, что жена Никонова повела его на спектакль. Женщина эта походила на стрекозу — прозрачные, лёгкие и блестящие накидки, которыми она так любила покрывать покатые плечи, были похожи на крылья. Крупные, сверкающие, чёрные очки превращали глаза в стрекозиные; тонкие руки, изломанные жесты, хищные повадки — постоянно внимательна и готова напасть. Такой она была, но роды и материнство чуть уплотнили, утяжелили порывистую, тонкую походку, она переменилась, стала сдержанней и тише, но не хотела позволить ни себе, ни мужу погрузиться в трясину быта, которая — чего там — тянула, засасывала, тащила. И вот, выбрала время, детей оставила матери, уговорила мужа-домоседа и — театр.

А в спектакле играла Наталья. Необычайно хорошо играла умную и величественную опальную королеву. И Никонов влюбился. Увидел бы её в кругу друзей, посреди русского застолья — усмехнулся бы, да и только. По профессиональной привычке врача стал бы отмечать недостатки, которые почти всегда во множестве сумеет отыскать опытный глаз. Вывернутые бёдра, неправильная осанка, тусклые волосы, серая кожа рук. Совершая привычную работу, мозг Никонова подобрал бы комплекс упражнений и поддерживающих препаратов, перед его внутренним взором проходил бы ускоренный фильм, где за полгода Наталья меняется, и спокойное, ровное дыхание здоровья возвращается к ней — пусть всего на несколько лет — а после ещё одна благодарная пациентка оставляет в его кабинете дорогой коньяк и запах тяжёлых духов.

Скажи, читатель, разве бы он мог тогда влюбиться? Нет, он любовался бы, как художник — картиной, как архитектор — собором, как поэт — изяществом сонета. Тёплое, густое и сливочное, как сгущёнка, чувство хорошо выполненной работы наполняло бы его широкую, крупную грудь, и в предвкушении этого чувства он отпил бы горячего глинтвейна или чая с коньяком и с довольной улыбкой огладил бы трёхдневную щетину на подбородке.

Но тут условность театра, где картонные мечи убивают насмерть и одним ударом, а юных красавиц играют престарелые примы, взяла своё. Он увидел не женщину, но роль, воплощённый образ — и вот он-то и покорил Никонова. Ни одну женщину, кроме собственной жены, он никогда не любил, но за десять лет брака краски потускнели и затёрлись, он успел забыл, как это бывает, и был вполне доволен собой, и вот потому-то его вовсе ошеломило вдруг разгоревшееся чувство.

Всё забыл. Думать не думал ни про деньги, ни про жену, ни про детей — влюбился как мальчишка в эту Наталью на десять лет себя старше, — и потому, в самом деле, искал возможность оказаться в доме Викулова. Чего только ни бывает.

Наталья не была горда. С благосклонностью она приняла ухаживания пылкого шкипера. В его поцелуях ей мерещилась морская соль, в дыхании — ветер, в голосе — отдалённые крики чаек и шелест волн о песок. Даром, что он никогда не был в море.

И вот всё бы ничего, но для Ирины (дочки, княжны: см. портрет № 6) их любовь очень скоро перестала быть тайной. Когда это стряслось, когда девушка всё узнала, она вышла прочь и не хотела возвращаться домой. Ходила по городу — тень среди теней, не узнанная и потерянная, бежавшая от кружащей над домом смерти, от призрака разлада и предчувствия беды. Ей казалось, что мир, как старая ткань, расползается под ей перстами, что как ни пытайся удержать, как ни хватай обрывки и клочки, они только быстрее рассыпятся в труху. И она скользила по улицам города прекрасным, потерянным, испуганным виденьем.

Вот как она проводила те часы после занятий, и будет корить себя всю жизнь, что так поддалась своему горю, погубив дорогих людей. Может и отца, и няньку уберегла бы, да что гадать.

Вот и всё, читатель. А яд сыпала нянька. Викулов был уже плох, тосковал, сам не раз говорил о смерти, и она, по-своему поняв, жалела старика. А смертей мало ли повидала? Не в первый раз.

Ирина как-то стала допытываться — а что ты-де, бабушка, сыпешь в питьё отцу? Тогда старуха её заболтала, но как беда случилась — всё вспомнилось и сошлось. Ужас вовсе обездвижил девушку. Для сироты предательство старой няньки было немыслимо, Ирина спрашивала себя, как нянька могла решиться на злодейство, ведь ей совсем скоро предстоять перед Богом, смерть в лицо дышит. Спрашивала — и не находила ответа.

В неделю она осталась совсем одна. Отец умер, отравленный нянькой, Наталья, которая могла бы стать Ирине старшей подругой, доброй мачехой, изменяла отцу, отдаваясь лучащемуся доктору. Мир, который был родным и уютным, растаял, исчез, растворился, и, как в загробном царстве, где можно встретить призраки умерших родных, но нельзя говорить с ними и быть узнанным, ходила Ирина по дому, и видела няньку, доктора, Наталью, но ни говорить с ними, ни верить им не могла.

И тут появляется Игнат. Сказать ему лишнее слово — и няньку схватят, но представить себе старуху за решёткой, в тюремной робе (воображению Ирины рисовалась череда каторжников, гонимых конвоирами во глубину сибирских руд через дикое поле: Рязань, Воронеж, Вятку и мимо Города, ещё дальше, в гибельную и холодную пустоту. Так вот, представить старуху за решёткой) она не могла.

И весь этот нехитрый, в общем, расклад, понял гениальный мозг Игната ещё в первые дни следствия. Но Игнат уже до одержимости хотел и ненавидел Ирину, а ещё учуял — как свежую кровь — близкий и дразнящий запах денег. С няньки взять нечего. Правда никому не нужна. А правда, смешанная с ложью, укажет следствию на Никонова — и тогда:

1) он насолит Наталье (ненавистное имя!)

2) за молчание получит деньги от Натальи и Никонова. Да, они не получили никакого наследства, но Ирина, светлая, чистая Ира, неужели она не поступится своим достоянием ради спасения ближнего? Заплатят. Хоть три шкуры с них дери. Богачей жалеть и вовсе нечего — зажрались.

3) А может и Иру.

Одна нестыковка — княжна, ещё не осознав весь его замысел, не видя нависших над собственной головою грозовых туч, поняла, что Никонову грозит суд, срок, гибель карьеры и репутации, а она жалела троих — вместе с нерождённой девочкой — его детей. Старших она на коленях качала и забавляла их не то английскими лимериками, не то рубайятами Хаяма. В любом случае, те не понимали ни слова, но она так ласково глядела, так весело говорила, что и им делалось весело. И они смеялись, и память об этом осталось в её душе драгоценной каплей янтарного счастья. И вот их отца губит этот гадкий человек. И она решилась на разговор с нянькой. Молила её всю ночь — и умолила во всём сознаться, обещая деньги и прощение за деятельное раскаяние.

Что старухе было её или божье прощение? Душа её давно почивала в раю, там, в сорокоградусном морозе, на кожаном сиденье, рядом с похмельно пахнущим, небритым мужиком, который в моменты высшего наслаждения упоённо и вслух читал Метерлинка, и смеялся, оттого, что понять его было некому — Галлия далеко, а Сибирь — вот она! Что ей было прощение? Но деньги помогли бы внукам, а старая кошка хотела принести им ещё одну задушенную мышь — самую жирную со всего подпола.

Нянька призналась Игнату, и тогда Игнат убил её. Много ли надо? Припугнул, старую, и по щекам нахлестал. Впрочем, убийцей Игнат не был. Не совладал с собой, когда понял, что старая, пощажённая им, никому не нужная женщина, рушит весь его замысел. Такая волна бессильного гнева плеснула на его жалкую душу, что он не помнил себя, когда кричал, топал, сыпал пощёчины. Его прошиб холодный пот, когда Игнат увидел, что старуха оседает. Но тогда гнев схлынул, уступая место холодному рассудку. А рассудку смерть старухи была выгодна.

И всё. Судьба Никонова подвисла на волоске. Наталья, пытаясь спасти любовника от суда, а Ирину от позора (пусть не в глазах людей, но в её собственных, в Ирининых глазах, чего девушка могла и не вынести. Так вот, Наталья) со всей убедительностью зрелой драматической акрисы просит Ирину уступить Игнату. И она уступает. Ему платят, упрашивая, умаливая принять деньги. Он даёт себя уговорить. И всё бы на этом закончилось, осталась бы торжествовать эта игнатовская бесчеловечная машинерия холостого разума, но.

Не удержался. Позвонил Ирине через две недели, назначил свидание. Или койка — хоть раз! — или никакие деньги не спасут их шкуры, все доказательства у адвоката, если его (Игната, портрет № 1) убьют, всё станет известно. Пришёл на тайную встречу (чёрти куда, задворки; боялся — и потому был сильно пьян), но вместо холодного и немого сопротивления княжны, которое он готовился уже брать приступами горячей страсти, его лезвие по горлу полоснуло. Это Никонов, врач, мнимый шкипер, всё узнал, понял — и не стерпел. Ирине строго-настрого наказал быть дома, а сам пошёл совершать единственный в жизни подвиг. Но многие и одного не совершают, а он смог. И ты сумей, читатель.

Господи, Господи! Чего стоило это Никонову. Думаешь так просто — убить? Сколько ночей он не будет спать, слушай шорохи в коридоре. Сколько раз он вновь и вновь будет представлять старую, замызганную, пыльную комнату, доски на окнах и тусклую лампу, как въелась в его память обстановка — низкая софа, подушечки, обтянутые потёртым дерматином, клетчатый, красно-чёрный плед, шкаф, который так сильно рассохся и накренился, что дверцы не закрывались вовсе, сушёные мухи на подоконнике, высохшие потёки белой масляной краски на раме — он помнил всё. Свои мерные шаги, тревожный стук сердце, дыхание, вспотевшую ладонь, которая сжимала бритву, ноготь большого пальца, которым то и дело Никонов пробовал лезвие на остроту — всё, всё, всё осталось с ним до конца дней, торопливые и неверные шаги пьяного Игната, его удивлённо распахнутые глаза, мысль, которая всплыла в этих двух озёрах будто рыбка в прозрачной воде — её можно было видеть, движение её плавников — уловить. Он помнил взмах. И всё, больше ничего не помнил, остальное — горячка и сон, не с ним и не в этом мире.