За две недели, проведенные в Коктебеле, Аля всего несколько раз сталкивалась во дворе с хозяином, да и то случайно. Флигель стоял на отшибе, отделенный от дома пышной зеленью тамарисков, бытовых проблем никаких не возникало – чего было надоедать человеку?
Но когда Максим сказал, что в доме Глеба Семеновича много книг, Аля вдруг почувствовала, как соскучилась по чтению. Это занятие тоже словно растворилось в том мире, из которого она сбежала и о котором не жалела. Ни о чем не жалела, обо всем зареклась вспоминать – а о книгах вдруг вспомнила с каким-то щемящим, печальным чувством. «Я на правую руку надела…»
«Вот это ты перестань! – сердито приказала себе Аля. – Хотела все то забыть – и забыла, и прекрасно!..»
Ахматовские стихи, конечно, были совершенно ни при чем, но и их она на всякий случай старалась не вспоминать – не бередить душу.
К Глебу Семеновичу Аля зашла в первый пасмурный день, наконец-то выдавшийся в Коктебеле.
Она не сразу поняла, что это шумит в ушах, проснувшись днем и услышав, как тихо барабанят по крыше дождевые капли. Молоденькая татарка Гюзаль, продававшая на пляже пахлаву, как-то объяснила ей, что дождевые облака здесь расстреливают из специальных пушек, чтобы хорошо вызревал виноград.
И вдруг – шелест капель по листьям айвы, влажный, напоенный множеством запахов, воздух, врывающийся в комнату через открытое окно…
Когда Аля шла к дому по узкой дорожке, обсаженной розами, ей то и дело приходилось переступать через больших улиток, во множестве выползших из-под кустов на асфальт.
Она осторожно постучала, потом толкнула дверь, не дождавшись разрешения войти, и еще раз, уже стоя в первой комнате, позвала хозяина.
– Ох, извините! – Глеб Семенович выглянул из маленькой кухоньки. – У меня тут чайник шумит, а слух совсем стал ни к черту. Наконец-то дождик, а? Вот и славно, а то розы мои совсем пожухли. У вас все в порядке?
– Все в порядке, Глеб Семенович, – кивнула Аля. – Я просто так зашла. Но я вас долго не буду беспокоить, я только…
– Да что вы, какое беспокойство! – махнул рукой хозяин. – Наоборот, я рад. Проходите, Алечка, чаек заварим. Вы такого не пили – из коктебельских трав.
– Я знаю, на набережной продают, – кивнула Аля, удивившись, что он помнит ее имя.
– Ну-у, на набережной… – приобиделся Глеб Семенович. – Обижаете старика! Это я сам на Карадаге собирал, от одного запаха голова кругом идет.
Пока хозяин заваривал чай, с колдовской сосредоточенностью засыпая в заварник сухие травы из десятка полотняных мешочков, Аля украдкой наблюдала за ним. Она вдруг поняла, что он только с первого взгляда показался ей полненьким и смешным – наверное, просто из-за розовой лысины.
Теперь, присмотревшись к Глебу Семеновичу повнимательнее, она увидела, что он крепок, коренаст, и даже простые брюки и рубашка из серого льна сидят на нем ладно – похоже на летчицкую форму! Правда, лысина и в самом деле была смешная, незагоревшая.
– А мне Максим секрет открыл, что у вас книг много, – сказала Аля, когда Глеб Семенович наконец сел с нею рядом за дощатый стол на веранде. – Я подумала: может, вы мне дадите что-нибудь почитать? Я только дома, на пляж брать не буду!
– Ну конечно! – Але показалось, что он даже обрадовался. – Только не знаю… Что вас интересует, Алечка? Может статься, не подойдет моя библиотека…
– А я посмотрю, – улыбнулась Аля.
– Действительно, что зря говорить. – Глеб Семенович улыбнулся в ответ. – Просто я как-то видел, ваш супруг детективы покупал на набережной, ну, я и подумал…
– Это не мне, это он читает. – Аля снова не сдержала улыбки. – Все-таки как-то странно, что вы здесь! – вдруг, неожиданно для себя, выпалила она.
– Почему? – удивился Глеб Семенович.
– Ну, полярный летчик, из Москвы. И вдруг в Крыму…
– И вы, наверно, подумали: какая-нибудь романтическая история, безответная любовь? – засмеялся он.
– Нет, – слегка смутилась Аля, – я ничего такого не успела подумать. Но ведь и правда, как-то таинственно!
– Да ничего таинственного, Алечка. – Глаза его смеялись, но необидно, по-старчески. – Надоело мне жить в столице, довольно я ей послужил. «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря»… Знаете такие стихи?
– Не-ет… – протянула Аля. – Чьи это? Вот, и вы стихи читаете! – засмеялась она. – Просто удивительно, Глеб Семенович! Сплошные стихи здесь, из моря они, что ли, выплывают?
– Да что ж удивительного? – пожал плечами он. – Если и есть что удивительное, так только то, что выплывают до сих пор – несмотря на все это.
Он брезгливо кивнул в сторону набережной.
– А вам это все не нравится? – осторожно спросила Аля.
– А что в этом может нравиться? – пожал плечами Глеб Семенович. – Только я говорить на эту тему не буду. Не хочу, чтобы вы считали мои слова обычным старческим брюзжанием про нехорошую молодежь. Надо столько прожить в этом месте, так в душу его принять – чтобы понимать, о чем я говорю…
– А о чем все-таки, Глеб Семенович? – насторожилась Аля.
Дождь стучал по крыше веранды, ровно шелестел в саду, чистые капли стекали по виноградным листьям, обвивающим стропила.
– Не стоит об этом, Алечка, – твердо повторил он. – Вы юное существо, вам едва ли будет понятно. А сводить все к брюзжанию – повторяю, не хочу. – В его голосе мелькнули такие неожиданные командирские интонации, что Аля притихла. – Тем более что танцуете вы прелестно, я однажды наблюдал, – улыбнулся он. – С таким неоцененным очарованием! Супруг ваш, ей-богу, не дотягивает, уж вы извините.
– Да он мне не супруг, – не зная зачем, сказала Аля. – Мы просто так сказали, чтоб не приставал никто.
Она сама услышала печальные нотки, промелькнувшие в ее голосе, и поняла, что сейчас придется что-то объяснять, рассказывать… Ей совсем не хотелось этого делать.
Но Глеб Семенович был то ли нелюбопытен, то ли деликатен.
– Посмотрим книжки? – предложил он. – Все равно дождик теперь на сутки зарядил – вон, Святая вся в тучах. И море, слышите, штормит.
Войдя в большую комнату – такую же беленую, простую, как ее комната во флигеле, – Аля от изумления ахнула. Все стены в ней были заняты книжными полками из неструганых темных досок, на полу лежали стопки старых журналов с выгоревшими корешками.
– Ничего себе!.. – пробормотала она почти с испугом.
Глеб Семенович смотрел на нее с уже знакомой необидной усмешкой.
– Впечатляет, а? – заметил он.
– Д-да… В самом деле, как в Ленинке!
– Менее полный подбор, но более направленный, – заметил он. – Родители собирали только то, что любили, и я пустой книгоманией не страдаю. Читать, правда, всю жизнь было некогда, под старость только… Что вас интересует, Алечка?
– Я сама выберу, можно? – попросила она, подходя к полкам.
Ей стало ужасно интересно понять, какие же книги любит этот невысокий старичок со смешной лысиной и командирским голосом.
Как она уже догадалась, стихов было великое множество: все поэты, которых она любила, да еще те, о которых даже не слышала. Сначала ей захотелось почитать именно тех, кого она не знала, – Кузмина, что ли, или Георгия Иванова.
И вдруг, словно в душе решаясь на что-то, она сказала:
– Я «Поэму без героя» возьму, ладно, Глеб Семенович?
– Полностью на ваше усмотрение, Алечка, – подтвердил тот. – Не читали ее раньше?
– Читала… Перечитывать боялась! А теперь хочу перечитать, – ответила она.
– А вот еще, если хотите. – Глеб Семенович протянул ей тоненькую книжку, потрепанную и пожелтевшую. – Чудесные легенды о здешних местах, господин Маркс собрал. Только не тот Маркс, который Энгельс, – с улыбкой пояснил он, – а другой совсем. Как раз перед Первой мировой издал… А я, уже перед Второй мировой, нашел в букинистическом на Кузнецком. Перечитываю и люблю.
– Я почитаю, – кивнула Аля, глядя на него с благодарностью. – Я так рада, что к вам зашла…
– А вы еще заходите, – предложил Глеб Семенович. – Мне ведь, Алечка, скучновато бывает иногда, хоть я себя и приучил не скучать. Но с тех пор как Мария Юрьевна умерла, супруга, – одиноко. Летом, правда, писатели захаживают, но что-то пока не видно никого знакомых. То ли денег не стало, то ли в августе подтянутся. Заходите по-соседски!
Он завернул книги в кусок старой клеенки, чтобы Аля донесла их до флигеля сухими. Дождь действительно зарядил надолго, мерный шум волн доносился с моря, и вершина Святой горы была скрыта плотным серым туманом.
Оставив книги во флигеле на подоконнике, Аля взяла зонтик, предусмотрительно захваченный Максимом из Москвы, и пошла к набережной – пустой, просторной, чистой.
Она стояла у парапета напротив писательской столовой, смотрела на море, покрытое белыми барашками пены.
Горизонт скрывался в туманной дымке, но даль была такой же бесконечной, как вчера и как тысячу лет назад, и так же вскипала морская пена, и так же шумели волны, разбиваясь о темный Карадаг. И цвет горы Хамелеон менялся так же таинственно, так же беспричинно – как Алина душа.
Глава 15
Едва ли не впервые в жизни Але приходилось делать что-то не потому, что ей этого хотелось, а только потому, что делать было надо. И она впервые в жизни поняла, в чем заключается смысл любого умения и для чего оно вообще нужно. Для таких случаев и нужно: чтобы делать то, что делаешь, не думая и не отдаваясь сердцем.
Танцевать она как раз и могла не только не думая, но даже не замечая своих движений. Уж какое такое неоцененное очарование находил в них Глеб Семенович, Аля не понимала. Ей казалось, что она просто повторяет одни и те же заученные жесты, и улыбка не сходит с ее лица, как приклеенная. Впрочем, посетителям, а главное, хозяину «Водолея» нравилось, а до остального ей дела не было.
Дождь шел всего сутки: наверное, потом облака над виноградниками все-таки разогнали. Перерыва в работе никакого не было, даже еще больше народу, чем всегда, набилось во время дождя под ресторанный навес. Только этим и отличался тот день от обычных солнечных дней, которые начались уже назавтра и снова потянулись жаркой вереницей.
Под утро Аля вернулась из ресторана одна: Максим встретил каких-то институтских приятелей и с ними пошел в Тихую бухту. Ее тоже звали, но она отказалась, сказав, что устала и хочет спать.
– Ну, мы тебе тогда мидий жареных принесем, – успокоил Максим. – Отдыхай!
Еще раз порадовавшись про себя его покорной ненавязчивости, Аля отправилась домой. Книги лежали на подоконнике во флигеле, и она думала о них как о живых существах.
Спать ей совсем не хотелось. Она поколебалась: может, почитать «Поэму без героя»? Но тяжесть ложилась на сердце при одной мысли об этом, и, не в силах ее преодолеть, Аля открыла пожухлые крымские легенды.
Рассвет только занимался за окном, первые солнечные отблески робко вспыхивали на белом потолке.
«Красив был Черкес-бей, строен как тополь, смел как барс, в глазах купалась сама сладость, – читала Аля, с непривычки спотыкаясь на «ятях» и твердых знаках. – А для Гюляш-Ханым настало время слышать, как бьется сердце, когда близко красавец».
Она думала, что ей больно будет вспоминать Илью. Но при этих простых словах он вдруг и вспомнился просто – даже глаза его, похожие на прозрачные карадагские сердолики. Билось сердце – и успокоилось…
Аля читала легенду за легендой и чувствовала, как подступает к самому дому эта удивительная земля: ее сухие травы, палевые отблески солнца на горных склонах… Да он и стоял на этой земле, дом под тремя ливанскими кедрами, и тоже был ее частью. Все это не было просто южной бухтой, как море здесь не было просто морем. Она впервые почувствовала глубокую, неназываемую прелесть именно этого места, отделенного от всего мира лиловыми горами Янычарами…
Солнечные блики уже рассыпались по полу сверкающими пятнами. Аля отодвинула книгу, открытую на легенде о могучем солгатском хане Арслан-Гирее, и строки ахматовской «Поэмы без героя» зазвучали в ее памяти так ясно, как будто она уже начала их читать.
Они бередили сердце, мучили невозвратными воспоминаниями, но Аля больше не боялась ни сердечной боли, ни воспоминаний. Душу ей перевернуло это утро…
«Что над юностью встал мятежной, незабвенный мой друг и нежный, только раз приснившийся сон»… Эти слова не относились к Илье, никак с ним не были связаны, и, наверное, Аля вкладывала в них совсем другой смысл, чем тот, что заключался в ахматовских строчках.
Она вспоминала глаза Карталова, устремленные на нее и непонятно поблескивающие под густыми бровями. Вспоминала себя – легкую, беспечную, пляшущую на невысокой гитисовской сцене танец Козлоногой. Она думала о Веньке, о предсмертной тоске в его глазах, о своей мучительной вине перед ним, – обо всем, что еще совсем недавно хотела не вспоминать. Думала – и чувствовала, что не надо бежать этой боли, что какая-то новая сила позволяет ей выдержать эту боль!
Что сердца своего не уберечь – и не надо.
Ей все труднее было выходить каждый вечер на пятачок перед столиками, улыбаться, принимать какие-то полуэротические позы, изображать страстный танец.
Аля даже удивлялась: как же ей сразу все это нравилось? Весело было, легко, восхищали откровенные взгляды! Теперь она видела только то, что и было с самого начала: задрипанное кафе, вчерашняя разогретая еда, расстроенный синтезатор, сальные глазки на потных, не обезображенных интеллектом лицах, пьяный гогот…
И надо танцевать, и надо улыбаться – а зачем, чего ради?
Теперь она понимала, о чем говорил Глеб Семенович, брезгливо кивая в сторону набережной – всех этих разномастных киосков, сотрясающих воздух идиотскими песнями, людей, с вечера до утра тупо сидящих в ресторанах.
Она забыть не могла одну компанию, особенно щедро платившую за блатные песни. Максим торжественно объявлял:
– А сейчас для наших дорогих гостей из московского района Измайлово звучит братский киевский «Крещатик»! – И старательно выпевал: – На сча-астье мне мама ладанку надела – на тело! Креща-атик, я по тебе иду на дело, на дело!..
Измайловские засели в «Водолее» ровно на сутки; Аля сомневалась, что они хотя бы в туалет выходили, не говоря уже о море.
Через пару дней подъехали солнцевские, и братский «Крещатик» исполняли уже для них.
Впрочем, это и хорошо было, что братва упивалась до бесчувствия: по крайней мере, никого не интересовала смазливая танцовщица. Да Аля и вообще сомневалась, чтобы этих слоноподобных молодых мужиков с собачьими золотыми цепями на шеях еще могли интересовать женщины. Впрочем, весь сонм коктебельских проституток был наготове.
Аля полюбила бродить по окрестностям Коктебеля. Хотела подняться на Карадаг, но оказалось, что одной идти в заповедник нельзя, надо пристраиваться к какой-нибудь экскурсии.
Однажды вечером, незадолго до начала ресторанного марафона, отойдя совсем недалеко от дома, она остановилась у склона невысокой горы. Ее и раньше поражало это странное здешнее свойство: стоило оказаться в пяти минутах ходьбы от поселка, отвернуться от вереницы домов – и перед тобою открывались пустынные, совершенно нетронутые места.
Так она сделала и на этот раз. Улица осталась у нее за спиной, она смотрела на серую гору Сюрю-Кая, холмы перед нею, скалистые островки на заросшей полынью земле… Чудесной, завораживающей силы этого места – плавной впадины между холмов, у подножия Сюрю-Кая – мог не чувствовать только слепой.
И она просто стояла и смотрела, думая о том, что тайна пространства, может быть, даже сильнее, чем тайна слова, жеста – всего того, что так привлекало ее, когда она еще хотела стать актрисой…
– А вы тут что делаете?
Аля вздрогнула, услышав незнакомый женский голос.
– Ничего, смотрю, – обернувшись, ответила она. – А вы почему спрашиваете?
К ней незаметно подошла женщина лет сорока в белой, завязанной на затылке косынке. По косынке, по всему непляжному виду этой женщины Аля поняла, что перед нею не приезжая. К тому же в руке у нее было ведро с пшенной кашей и хлебными объедками.
– Чего, говорю, смотрите? – повторила женщина.
– А разве нельзя смотреть? – Аля постаралась говорить как можно более доброжелательным тоном.
– Смотреть-то можно… – недоверчиво протянула та. – Я за гусей беспокоюсь.
– Каких гусей? – удивилась Аля.
– Своих, каких еще! Гуси у меня в сарайчике, не видишь?
Только теперь Аля заметила, что впадина между холмами, от которой она не могла отвести глаз, огорожена сеткой-рабицей, а у самого склона прилепился небольшой сарайчик.
– Ходют, смотрют… – ворчала женщина. – Потом нате – покупают!
– Кого, гусей? – улыбнулась Аля. – Мне гуси не нужны.
– Если б гусей! Землю нашу покупают! Потом понастроют себе хоромы, а ты живи как хочешь, гуся держать – и то негде!..
– Землю эту, что ли, купили? – догадалась Аля. – «Новый русский», наверно? То есть «новый украинец».
– Чтоб им всем подохнуть, – уверенно объявила женщина, откручивая проволоку на сетчатой калитке. – Пока вот держу, а как завтра хозяин придет да скажет: все, Анжела, выметайся со своими гусями? И куда я их?
– А разве это ничья была земля? – спросила Аля.
Вообще-то ей было безразлично, чья это теперь земля и кто на ней будет жить – гуси или «новый украинец». Но раз уж женщина с ведром нарушила ее уединение, надо же было сделать вид, будто она поддерживает разговор, чтобы постепенно смыться.
– Да чья теперь земля? – безнадежно махнула рукой та. – Божья разве что, да этой, как ее – администрации. Кто успел, тот и съел. Бог молчит, а администрация распродает. Вот, вашему продали, московскому.
– С чего вы взяли, что я московская? – удивилась Аля.
– Чего там брать! Говоришь по-москальски, сразу слышно. Ты на Мичурина живешь, у Глеб Семеныча, у летчика. И в «Водолее» поешь.
– Танцую, – машинально поправила Аля.
– Один хрен. Так-то он вроде хлопец ничего, вежливый… – сказала хозяйка гусей.