И вот, следом за писателем Горьким я пытаюсь искупить свою былую своевременность и пишу эти слова. В них я вкладываю самое неактуальное из чувств – чувство страха перед тем новым, что сметает всё живое на своем победном пути.
О свойствах страсти
Естественный ход жизни освободил от этой пытки, болезни, этого наваждения. Остались только душеспасительные составляющие – жалость, сочувствие, привычка, долг, а горячка прошла. Примерно в то же время, когда прошла, ввиду тотальной победы металлокерамики, зубная боль.
Меж тем, как с изумлением обнаружил старый генерал из старого анекдота, люди еще того… занимаются этим делом. А кто не занимается в данный момент, тот невыносимо хочет. Терзается, извивается и дергается от безвыходного напора, как поливальный шланг, на который наступил шкодливый мальчишка. Обижается на мир, не готовый немедленно удовлетворить безадресную жажду и послать ему объект – единственный, необходимый, расплывающийся в воображении, но при этом совершенно определенный до последнего волоска.
Население томится желанием любви.
Пространство пронизано этим напряжением, как гравитацией. Юноши, вплоть до пятидесятилетних, беснуются. Интернет полон агрессии. Не нашедшая применения любовь обращается в ненависть к идейным противникам, в творческое безумие, в жажду крушить все вокруг. Яркая позиция в споре прекрасно выполняет функцию брачного оперения и призывного крика – ну, обратите же на меня внимание, вот я, оригинальный мыслитель и романтический бунтарь, герой-одиночка. Окружающая действительность отвечает вялым и кратковременным интересом, в лучшем случае – все-таки заметили! – оскорбительным щелчком по лбу: сиди, мальчик, не шуми, не мешай заниматься серьезными делами. В окружающей действительности делят бабки и территории, наносят точечные бомбовые удары и осуществляют недружественные поглощения, перехватывают власть и реализуют геополитические концепции. Люди, занятые этим, тоже сублимируют любовную страсть: стань сильнейшим – и придет удовлетворение, какого общеизвестным способом не получишь со всеми топ-моделями сразу, а они будут просто лежать у твоих итальянских ботинок…
И на противоположном берегу раздаются горестные крики. Там мечутся истощенные ночной тоской девочки с бешеными глазами, возлюбившие революцию за неимением собственного единственного революционера. Там старшеклассницы прыгают в толпе, заполошно визжат, срывают майки и машут ими, чтобы кумир со сцены разглядел требующую прикосновения грудь. Там, сцепив зубы, делают карьеры бизнес-леди, весталки менеджмента, готовые отдать весь этот гребаный менеджмент за нормального хмурого мужика с его пусть редким «ну, пойди сюда, маленькая». И в дрожащем от желания воздухе неслышно звучит старая и прекрасная бабья песня: «Как бы мне, рябине, к дубу перебраться, я б тогда не стала гнуться и качаться…»
Будь моя воля, я соединил бы их всех. Послал бы к очкарику, киснущему в форуме среди таких же якобинцев, добрую толстую тетку, истомившуюся без ласки и деток, – хватит уже ему напрягать фантазию, а ей кряхтеть от ломоты в пояснице. Обязал бы поп-звезд сформировать гаремы на основе живой очереди и постоянной ротации. К каждому президенту и даже гендиректору приставил бы по практикантке – глядишь, меньше осталось бы сил на силовые решения неразрешимых проблем. И закрепил бы резолюцией ООН неотъемлемое человеческое право на любовь – плотскую, взаимную, свободную, демократическую, всеобщую, равную и тайную.
Иначе все окончательно сойдут с ума и от неутоленной страсти перекусают друг друга.
Демографическое
В стране нарастают противоречия между очевидным и общеизвестным. Обнищание народа с трудом просматривается в полоумных ценах на недвижимость, многомесячных очередях на модные автомобили и отсутствии свободных мест в дорогих ресторанах. Неизбежные кризисы каким-то таинственным образом растворяются в пространстве, оставляя только вечные кризисные ожидания. И даже глобальное потепление, действительно испепеляющее Европу и Америку, в нашей средней полосе спокойно превращается просто в жаркое лето…
Демографическая катастрофа, сулящая скорое обезлюживание и последующее заселение родных просторов плодовитыми соседями, при ближайшем рассмотрении тоже оказывается какой-то двусмысленной. У меня много молодых, раннего детородного возраста знакомых. Почти у всех по двое, а то и по трое детей, произведенных на свет в последние годы. Более того: и следующая возрастная группа моих приятелей и сослуживцев – лет сорока или около этого – проявляет огромную репродуктивную энергию, рожая уже во втором и дальнейших браках. Развелась порода юных дедушек и молодых отцов в одном лице, нередко дети на год-другой младше внуков. В воскресенье кофейни и фастфуды, кинотеатры и торгово-развлекательные центры полны стильно одетых людей обоего пола с нагрудными рюкзаками для переноски младенцев, с колясками, с недавно прямоходящими двухлетками и алчно оглядывающимися старшими дошкольниками. Детские автомобили по цене взрослых «жигулей» и куклы, осуществляющие все функции настоящих грудничков, включая рев и порчу памперсов, пользуются еле удовлетворяемым спросом.
Что особенно интересно: этих детей рожают осознанно и целенаправленно. В моей молодости дети появлялись как побочное следствие бестолковой и легкомысленной жизни. Их рожали нечаянно, обрекая на сосуществование трех поколений в малогабаритной двухкомнатной. При инженерской зарплате в сто двадцать. С перспективой ждать места в детском садике до совершеннолетия дитяти. В моем кругу почти у всех было по одному потомку, рос он, как правило, с оставленной отцом ради новой большой любви матерью, которой, как правило же, новой и большой не доставалось. Мать-одиночка и ее ребенок-одиночка составляли типичнейшую ячейку социалистического общества, нисколько, заметим, не озабоченного такой демографией.
Теперь рожают, спланировав приработок на антиаллергены, няньку, ипотеку и прочие кредиты, обдумав весь путь, который будущий наследник должен пройти от сперматозоида до коммерческого директора или рекламного креативщика как минимум. Парадокс: при относительной свободе, телевизионном просвещении, интернет-вольномыслии и сравнительно высоких технологиях мы пришли к самой что ни на есть патриархальной семье, в которой дети были ее целью, смыслом и оправданием. Попросту говоря – детей теперь хотят.
Конечно, все это происходит в столичном среднем и выше среднего классе и медленно распространяется на другие крупные города. А остальных будем стимулировать в рамках национального проекта хорошими деньгами, одновременно опасаясь, что за легкие бабки начнет размножаться одна пьянь. Но многодетность эффективных работников внушает оптимизм: воспроизводится и не худшая часть населения.
Так что есть шанс, не оставляя приятных усилий, заселить родные просторы самостоятельно. Рано примериваетесь, китайцы.
Городские пейзажи
Гадание по карте
Настоящее – это то, что происходит впервые. Впечатления и чувства нельзя повторить, обязательно начинаешь сравнивать их с испытанными в первый раз, и сравнение всегда получается в пользу оригинала. А третья или пятая попытка приносит неожиданную усталость, вместо вспышки счастья тебе достается лишь привычное узнавание, и на этом можно ставить точку: пришло время менять маршрут.
Истинное путешествие – первый приезд. Но все труднее доставить себе эту радость, все меньше остается на изогнутой, словно плавный поворот скоростной магистрали, карте мира мест, названия которых не освещают картинку в памяти. И я уже далеко не один такой, нас, измеривших планету многими часами и сутками пути, становится все больше в некогда герметически закрытой стране. Соотечественники за последние пятнадцать лет стали одним из самых путешествующих народов. Нам еще, конечно, далеко до вездесущих японцев, неутомимых американских пенсионеров и не понимающей смысла границ интернациональной молодежи, едущей вокруг света на роликах. Но уже все меньше остается уголков на Земле, где не слышна была бы русская речь. И последние нехоженые дороги надо беречь, оставляя на потом радость первой встречи.
В Париж я попал впервые почти тридцать лет назад и был потрясен не столько свиданием с городом, до этого существовавшим для меня только в книгах, сколько самим фактом: я в Париже! Те, кто теперь покупают мимоходом тур, словно билет на электричку до Люберец, не смогут понять этого переживания. Чтобы оценить Париж, Лондон, Нью-Йорк, о них надо мечтать, причем мечтать безнадежно, в твердой уверенности, что мечта не сбудется никогда, – и вдруг, не понимая, как же это все-таки произошло, оказаться там.
Я ехал туда по железной дороге – не знаю, есть ли теперь такой прямой вагон Москва – Париж. Его цепляли к разным поездам, он проезжал пол-Европы, долго стоял в Бельгии и снова тащился в тогда еще поражавших меня пейзажах с мелкими разноцветными клетками полей, мимо грязно-белых фермерских домов с перекрестиями балок по стенам… Вдруг поезд останавливался у свежевымытого перрона маленькой станции с медным допотопным колоколом, висящим под написанным готическими буквами названием, снова медленно трогался, и суровый советский проводник озабоченно проходил по коридору с тоненькой стопкой паспортов в руке – нас, пассажиров, было человека три на весь вагон. Входили пограничники в мокрых клеенчатых накидках и смешных картузах-кастрюльках, без малейшего интереса заглядывали в купе – тогда в Европе еще были границы, но уже почти незаметные…
Я ехал туда по железной дороге – не знаю, есть ли теперь такой прямой вагон Москва – Париж. Его цепляли к разным поездам, он проезжал пол-Европы, долго стоял в Бельгии и снова тащился в тогда еще поражавших меня пейзажах с мелкими разноцветными клетками полей, мимо грязно-белых фермерских домов с перекрестиями балок по стенам… Вдруг поезд останавливался у свежевымытого перрона маленькой станции с медным допотопным колоколом, висящим под написанным готическими буквами названием, снова медленно трогался, и суровый советский проводник озабоченно проходил по коридору с тоненькой стопкой паспортов в руке – нас, пассажиров, было человека три на весь вагон. Входили пограничники в мокрых клеенчатых накидках и смешных картузах-кастрюльках, без малейшего интереса заглядывали в купе – тогда в Европе еще были границы, но уже почти незаметные…
И, наконец, с пыхтением и звоном сцепок, мы останавливались у крытой платформы парижского Северного вокзала. Здесь вдруг охватывало ощущение давно и хорошо знакомого: толкающаяся толпа, в основном арабская, почти не отличалась от той, которая заполняла московские Казанский и Ярославский, а Белорусский, оставленный двое суток назад, вспомнился как недосягаемо просторный и чистый. Вот и семейство сидит на полу, подпирая вокзальную стену, вот и испуганная старушка мечется между перронами, беспомощно задирая голову и пытаясь что-нибудь разобрать на табло… Поразили только тележки для багажа, вольно разбросанные повсюду – бери и вези. Тогда такого не было даже в «Шереметьево»; впрочем, не уверен, что есть и сейчас…
До сих пор не могу привыкнуть к необходимости учитывать влияние Гольфстрима на европейскую погоду. Покидаешь Москву в дожде со снегом и утренних сырых заморозках – и оказываешься на сухом асфальте, легкий ветерок дышит теплом, мелкий дождичек если и пойдет, то совсем по-летнему, и сразу выглянет настоящее горячее солнце… И будешь как дурак париться в зимней куртке при плюс семнадцати, а вокруг люди в пиджачках и свитерах – самые же бодрые даже в майках с короткими рукавами и в шортах!
Швырнув пиджак и сумку на заднее сиденье старенького, но очень чистенького такси, «ситроена» той самой модели, на которой ездил Фантомас в полузабытых фильмах, я уселся под изумленным взглядом шофера на правое переднее сиденье – о, этот советский, пугавший таксистов всех стран демократизм! – и отправился в свое первое парижское путешествие. Мне предстояло проехать через весь город, я уже выяснил это по купленной в вокзальном киоске карте и приготовился к долгой экскурсии.
Тогда-то я раз и навсегда полюбил главный цвет Парижа – серый всех оттенков. Серое в почти любую погоду, с еле заметным голубоватым оттенком небо; серые пяти– и шестиэтажные османовские дома на бульварах, с черными чугунными решетками перил сплошного балкона, тянущегося вдоль последнего этажа; серые имперские дворцы вдоль Елисейских Полей; серые колонны обелисков; серый с серебристым отливом воздух… И даже яркие пятна витрин, зелень газонов и маленьких парков за высокими оградами и запертыми резными воротами, желтая вода Сены, пестрота арабских кварталов не разрушают эту симфонию серого – поднял глаза и сразу ушел в бесцветное, но сверкающее серое марево, нагретое снизу энергией городской жизни.
Мы долго ехали по бульвару Барбес, за окнами был странный город, меньше всего похожий на Париж моих представлений. По этому городу брели высокие чернокожие мужчины в длинных белых африканских рубахах, плыли, неся на головах огромные корзины, женщины в необъятной ширины цветастых юбках, носились с гортанными криками смуглые дети… И надо всем гремела однообразная восточная музыка. Тогда я еще не понимал, что мир перемешался, что Париж становится – теперь уже стал – наполовину арабским поселением, что наступает новая жизнь, в которой городские кварталы будут соответствовать континентам и за углом будет начинаться иная страна.
Между тем на углу возник легендарный магазин «Тати», царство дешевого шика, о котором в Москве ходили легенды. То было время, когда мои выездные земляки еще бродили по парижским распродажам и секонд-хендам, а не оккупировали самую дорогую улицу бутиков Фобур-сент-Оноре… И в еще не взорванном многократно, в еще не закрывшемся «Тати» говорили по-русски.
Пока я озирался на универмаг, названный в честь русского графа Татищева, некогда придумавшего сеть магазинов приличной одежды для французских бедняков, но облагодетельствовавшего таким образом и русских, машина повернула в узкий проезд, миновала старинные городские ворота, и мы поехали к центру. Там я совершенно перестал ориентироваться, сбился со счета правых и левых поворотов и едва успевал узнавать знакомые по романам Дюма места. Слева долго тянулась низкая громада Лувра, перед которым тогда еще не было стеклянной пирамиды, столь же, по-моему, здесь уместной, как Дворец съездов (или как он теперь называется) в Кремле. Справа, в перспективе длинных аллей парка Тюильри, поднимался над площадью Согласия Египетский обелиск, который я принял за Вандомскую колонну и долго пребывал в этом убеждении. Совсем далеко, за Елисейскими Полями, мелькнула Триумфальная арка… И наконец на фоне серого, серого неба прорисовался чертеж, резкий карандашный набросок Эйфелевой башни, и я понял, что я в Париже, и даже сердце защемило – все, этого я уже больше не испытаю, теперь все будет только повторяться!
Вот и прошло двадцать лет. Я уже не могу сосчитать, сколько раз я был в Париже потом. Я очень люблю этот город, хотя у меня есть к нему серьезные счеты. Мы не сходимся характерами с большой частью парижан, но это не мешает мне чувствовать себя своим среди них. В Париже трудно не почувствовать себя своим, он никого не выделяет, но принимает всех. В нем есть места, которые стали мне абсолютно родными, как в Москве переулки вокруг Патриарших и в Замоскворечье, как Маросейка и любимая Пушка, Пушкинская площадь, на которой, кажется, произошло все самое главное в моей жизни.
В Париже я люблю Левый берег больше Правого – хотя это противоречит моим идеологическим предпочтениям. Я всегда стараюсь остановиться в какой-нибудь маленькой гостинице в Латинском квартале, звон посуды в греческом ресторане под окнами, круглосуточный гомон туристов и ночной рев студенческих мотоциклов действуют на меня успокаивающе. Мне нравится пересекать по хрустящему гравию дорожек Люксембургский сад, прислушиваясь к ударам мяча на теннисных кортах в его дальнем конце, останавливаться возле бассейна, по которому скользят модели яхт. Я обязательно нахожу в непостижимой путанице тупиков и проездов вокруг Сорбонны кафе «Ля Палетт», и там здороваются со мною, интересуясь, почему давно не было видно – похоже, что там помнят всех посетителей за последние полтораста лет. Ближе к вечеру, на закате хорошо бы доплестись до площади Вогезов, и там сесть на узкую скамью посреди травяного квадрата, замкнутого со всех сторон средневековыми домами с антикварными лавками в первых этажах, и смущенно отворачиваться от пар, предающихся нежностям прямо на газоне. А в начале ночи каким-то образом оказаться на мосту Александра Третьего, точно посредине между тенями крылатых коней, осеняющими оба его конца, и смотреть на огни барж, стоящих вдоль берегов Сены, и воображать себе жизнь, которая сейчас идет в этих плавучих особняках.
…А однажды я сидел на склоне Монмартра, у подножия белого сахарного терема церкви Сакре-Кёр, начинался рассвет, и жизнь казалась бескрайней, как город внизу, плывущий в тумане…
Но всё это было потом, всё доставляло радость, удовольствие, вселяло в душу покой и надежду, однако уже никогда больше не делало ослепительно счастливым, не перехватывало дыхание – я в Париже!
Я невообразимо завидую тем, кому Париж еще предстоит, у кого еще не состоялась первая встреча с этим счастьем. Точно так же я завидую тем, кто еще не был в Мюнхене и Праге, Эдинбурге и Вашингтоне, Мельбурне и Торонто, Киеве и Риге. Ну, закройте глаза, ткните пальцем в точку на карте и примите твердое решение поехать именно туда – у вас появится достойная цель на ближайшее время. Вам предстоит одна из главных земных радостей: превращение знакомого названия в живую картинку с цветами, запахами и звуками.
Собственно, у вас впереди вся жизнь, которая есть переход желаний в воспоминания.
Таинственный остров сокровищ
Только не надо в Лондон лететь. Узкая полоска темной воды под названием Ла-Манш, в одно мгновение промелькнувшая внизу, не запомнится, у вас не возникнет ощущения, что вы покинули материковую Европу. Черный ящик такси будет тащиться в пробках по эстакадам от аэропорта Хитроу до самого города, или узкий, бархатный изнутри вагон полуподземной электрички будет лететь из другого аэропорта, из Гатвика, смазывая пейзаж… И островная жизнь за окном, совсем не похожая на обычную европейскую, вызовет сильнейший шок. Проверено: левостороннее движение плюс яркая зелень парков в любое время года, даже под снегом, плюс ношение всеми мужчинами, даже молодыми, галстуков и начищенной обуви создают в первые часы после слишком быстрого перемещения на британскую землю невыносимый душевный дискомфорт. Здесь всё не так, как в других местах, здесь на всём печать британской особости – что не мешает снобам всего мира подражать этому неподражаемому стилю. Надо располагать временем для того, чтобы свыкнуться с фактом прибытия на отдельную часть суши.