В неосвещенном коттедже тихо зазвонил телефон.
Он прошел мимо. Телефон замолк.
Зато впереди, в другом коттедже, забренчал звонок, словно догадался о его приближении. Он побежал. Звонок остался позади. Но на смену пришли другие звонки — в этом домике, в том, здесь, там, повсюду! Он рванулся прочь. Еще звонок!
— Ладно! — Закричал он в изнеможении. — Ладно, иду!..
— Алло, Бартон!..
— Что тебе?
— Я одинок. Я существую, только когда говорю. Значит, я должен говорить. Ты не можешь заставить меня замолчать…
— Оставь меня в покое! — в ужасе воскликнул старик. — Ох. Сердце…
— Говорит Бартон. Мне двадцать четыре. Еще два года прошло. А я все жду. И мне все более одиноко. Прочел «Войну и мир». Выпил реку вина. Обошел все рестораны — и в каждом был сам себе официант, и повар, и оркестрант. Сегодня играю в фильме в кинотеатре «Тиволи». Эмиль Бартон в «Бесплодных усилиях любви» исполнит все роли, некоторые в париках!..
— Перестань мне звонить, или я тебя убью!..
— Не сможешь. Сперва найди меня!
— И найду.
— Ты же забыл, где ты меня спрятал. Я везде: в кабелях и коробках, в домах, и в башнях, и под землей. Давай убивай! И как ты назовешь это? Телеубийство? Самоубийство? Завидуешь, не так ли? Завидуешь мне, двадцатичетырехлетнему, ясноглазому, сильному, молодому… Ладно, старик, стало быть, война! Война между нами! Между мной — и мной! Нас тут целый полк всех возрастов против тебя, единственного настоящего. Валяй, объявляй войну!..
— Я убью тебя!
Щелк! Тишина.
Он вышвырнул телефон в окно.
В полночный холод автомобиль пробирался по глубоким долинам. На полу под ногами Бартона были сложены пистолеты, винтовки, взрывчатка. Рев машины отдавался в его истонченных, усталых костях.
«Я найду их, — думал он, — найду и уничтожу всех до единого. Господи, и как он только может так поступать со мной?..»
Он остановил машину. Под заходящими лунами лежал незнакомый город. Над городом висело безветрие.
В холодеющих руках у него была винтовка. Он смотрел на столбы, башни, коробки. Где в этом городе запрятан голос? Вон на той башне? Или на этой? Столько лет прошло! Он судорожно глянул в одну сторону, в другую.
Он поднял винтовку.
Башня развалилась с первого выстрела.
«А надо все, — подумал он. Придется срезать все башни. Я забыл, забыл! Слишком это было давно…»
Машина двинулась по безмолвной улице.
Зазвонил телефон.
Он бросил взгляд на вымершую аптеку.
Телефон!
Сжав винтовку, он сбил выстрелом замок и вошел внутрь.
Щелк!
— Алло, Бартон! Предупреждаю: не пытайся разрушить все башни или взорвать их. Сам себе перережешь глотку. Одумайся…
Щелк!
Он тихо отошел от телефона и двинулся на улицу, а сам все прислушивался к смутному гулу башен — гул доносился сверху, они все еще действовали, все еще оставались нетронуты. Посмотрел на них — и вдруг сообразил.
Он не вправе их уничтожить. Допустим, с земли прилетит ракета — сумасбродная мысль, но допустим, она прилетит сегодня, завтра, через неделю. И сядет на другой стороне планеты, и кто-то захочет связаться с Бартоном по телефону и обнаружит, что вся связь прервана…
Он опустил винтовку.
— Да не придет ракета, — возразил он себе вполголоса. — Я старик. Слишком поздно…
«Ну, а вдруг придет, — подумал он, — а ты и не узнаешь… Нет, надо, чтобы связь была в порядке…»
Опять зазвонил телефон.
Он тупо повернулся. Прошаркал обратно в аптеку, непослушными пальцами поднял трубку.
— Алло!..
Незнакомый голос.
— Пожалуйста, — сказал старик, — оставь меня в покое…
— Кто это, кто там? Кто говорит? Где вы? — откликнулся изумленный голос.
— Подождите. — Старик пошатнулся. — Я Эмиль Бартон. Кто со мной говорит?
— Говорит капитан Рокуэлл с ракеты «Аполлон-48». Мы только что с Земли…
— Нет, нет, нет!..
— Вы слушаете меня, мистер Бартон?
— Нет, нет! Этого быть не может…
— Где вы?
— Врешь! — Старику пришлось прислониться к стенке будки. Глаза его ничего не видели. — Это ты, Бартон, потешаешься надо мной, обманываешь меня снова!..
— Говорит капитан Рокуэлл. Мы только что сели. В Новом Чикаго. Где вы?
— В Гринвилле, — прохрипел старик. — Шестьсот миль от вас.
— Слушайте, Бартон, могли бы вы приехать сюда?
— Что?
— Нам нужно провести кое-какой ремонт. Да и устали за время полета. Могли бы вы приехать помочь?
— Да, конечно.
— Мы на поле за городом. К завтрашнему дню доберетесь?
— Да, но…
— Что еще?
Старик погладил трубку.
— Как там Земля? Как Нью-Йорк? Война кончилась? Кто теперь президент? Что с вами случилось?..
— Впереди уйма времени. Наговоримся, когда приедете.
— Но хоть скажите, все в порядке?
— Все в порядке.
— Слава богу. — Старик прислушался к звучанию далекого голоса. — А вы уверены, что вы капитан Рокуэлл?
— Черт возьми!..
— Прошу прощения…
Он повесил трубку и побежал.
Они здесь, после стольких лет одиночества — невероятно! — Люди с земли, люди, которые возьмут его с собой, обратно к земным морям, горам и небесам…
Он завел машину. Он будет ехать всю ночь напролет. Риск стоит того — он вновь увидит людей, пожмет им руки, услышит их речь…
Громовое эхо мотора неслось по холмам.
Но этот голос… Капитан Рокуэлл. Не мог же это быть он сам сорок лет назад… Он не делал, никогда не делал подобной записи! А может, делал? В приступе депрессии, в припадке пьяного цинизма не выдумал ли он однажды ложную запись ложной посадки на Марсе ракеты с поддельным капитаном и воображаемой командой? Он зло мотнул головой. Нет! Он просто подозрительный дурак. Теперь не время для сомнений. Нужно всю ночь, ночь напролет мчаться вдогонку за марсианскими лунами. Ох и отпразднуют же они эту встречу!..
Взошло солнце. Он бесконечно устал, шипы сомнений впивались в душу, сердце трепетало, руки судорожно сжимали руль, — но как сладостно было предвкушать последний телефонный звонок: «Алло, молодой Бартон! Говорит старый Бартон. Сегодня я улетаю на Землю. Меня спасли!..» Он слегка усмехнулся.
В тенистые предместья Нового Чикаго он въехал перед закатом. Вышел из машины — и застыл, уставясь на бетон космодрома, протирая воспаленные глаза.
Поле было пустынно. Никто не выбежал ему навстречу. Никто не тряс ему руку, не кричал, не смеялся.
Он почувствовал, как заходится сердце. А потом — тьма и ощущение, словно падаешь сквозь пустоту. Он побрел к какой-то низкой постройке.
Там стояли в ряд шесть телефонов.
Он ждал, задыхаясь.
Наконец — звонок.
Он поднял тяжелую трубку.
Голос:
— А я еще думал — доберешься ли ты живым…
Старик ничего не ответил, просто стоял и держал трубку в руке.
— Докладывает капитан Рокуэлл, — продолжал голос. — Какие будут приказания, сэр?
— Ты!.. — простонал старик.
— Как сердчишко, старик?
— Нет!..
— Надо же было мне как-то разделаться с тобой, чтобы сохранить жизнь себе, — если, конечно, можно сказать, что магнитозапись живет…
— Я сейчас еду обратно, — ответил старик. — И терять мне уже нечего. Я буду взрывать все подряд, пока не убью тебя!
— У тебя сил не хватит. Почему, как ты думаешь, я заставил тебя ехать так далеко и так быстро? Это была последняя твоя поездка!..
Старик ощутил, как дрогнуло сердце. Никогда уже он не сможет добраться до других городов… Война проиграна. Он упал в кресло, изо рта у него вырывались тихие скорбные звуки. Он смотрел неотрывно на остальные пять телефонов. Как по сигналу, они зазвонили хором. Гнездо с пятью отвратительными, галдящими птицами!
Трубки поднялись сами собой.
Комната поплыла перед глазами.
— Бартон, Бартон, Бартон!..
Он сжал один из аппаратов руками. Он душил телефон, а тот по-прежнему смеялся над ним. Стукнул по телефону. Пнул ногой. Намотал горячий провод, как серпантин, на пальцы и рванул. Провод сполз к его непослушным ногам.
Он разломал еще три аппарата. Наступила внезапная тишина.
И, словно тело Бартона обнаружило вдруг то, что долго держало в тайне, оно начало оседать на усталых костях. Ткань век опала, как лепестки цветов. Рот сморщился. Мочки ушей оплыли расплавленным воском. Он уперся руками себе в грудь и упал ничком. И остался лежать. Дыхание остановилось. Сердце остановилось.
Долгая пауза — и зазвонили уцелевшие два телефона.
Где-то замкнулось реле. Два телефонных голоса соединились напрямую друг с другом.
— Алло, Бартон?
— Да, Бартон?
— Мне двадцать четыре.
— А мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что стряслось?
— Не знаю. Слушай.
В комнате тишина. Старик на полу недвижим. В разбитое окно задувает ветер. Воздух свеж и прохладен.
— А мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что стряслось?
— Не знаю. Слушай.
В комнате тишина. Старик на полу недвижим. В разбитое окно задувает ветер. Воздух свеж и прохладен.
— Поздравь меня, Бартон! Сегодня у меня день рождения, мне двадцать шесть!
— Поздравляю!..
Голоса запели в унисон, они пели о дне рождения, и ветерок подхватил пение, вынес из окна и понес тихо, чуть слышно, по мертвому городу.
1949
Night Call, Collect
© Перевод О.Битова
Могильный день
Пришел Могильный день, и в эту зеленую пору все жители деревни, даже бабушка Лаблилли, отправились по прогретой солнцем тропинке на кладбище. И вот они безмолвно стоят здесь — над головой изумрудное небо, под ногами щедрая земля Миссури, а вокруг пахнет ранним летом и распускающимися полевыми цветами.
Ну что ж, добрались наконец, — объявила бабушка Лаблилли, упершись подбородком в свою палку. Она обдала всех пронзительным взглядом янтарно-карих глаз и сплюнула на пыльную землю.
Кладбище раскинулось в тихом месте, на склоне невысокого холма. Вокруг покосившиеся деревянные надгробия и осевшие могильные насыпи; в пронзительно-свежем воздухе сновали пчелы, своим деловитым жужжанием лишь обогащая первозданную тишину; на фоне ясного неба, словно ожившие цветы, увядали и распускали вновь свои лепестки-крылья бабочки. Высоченные загорелые мужчины, женщины в ношеных льняных платьях долго стояли молча, не отрывая глаз от земли, скрывавшей усопших и погребенных родных.
— Что ж, пора приниматься за работу! — объявила бабушка Лаблилли и с трудом заковыляла по влажной траве, проворно втыкая в нее свою палку.
Принесли лопаты и припасенные заранее ящики, по-праздничному расцвеченные букетиками сирени и маргариток. Власти решили, что в августе через эти земли пройдет дорога, а поскольку кладбище за пятьдесят лет пришло в запустение и здесь уже давно никого не хоронили, родственники скрепя сердце согласились потревожить полуистлевшие останки своих предков и перенести их для вечного упокоения в другое место.
Бабушка Лаблилли сразу же опустилась на колени; лопата дрожала в бессильных руках. Другие уже разошлись по местам и проворно разбрасывали податливую землю.
— Бабушка, — почтительно обратился к ней Джозеф Пайке, закрыв своей широкой тенью жалкие плоды ее усилий. — Бабушка, не надо бы тебе копать в этом месте. Здесь лежит Уильям Симмонс, бабушка.
Услышав его зычный голос, остальные прервали работу и навострили уши. Тишина; только бабочки шелестят крыльями в прохладном вечернем воздухе.
Бабушка медленно подняла глаза и смерила великана взглядом:
— Думаешь, я не знаю, кто здесь лежит, молодой Джозеф? Я уже шесть десятков лет не видела Уильяма Симмонса и сегодня непременно его навещу!
Разбрасывая жирную землю, лопата за лопатой, она ушла в свои мысли и заговорила сама с собой, не таясь перед тем, кто захочет послушать:
— Шестьдесят лет прошло, а ведь он был видным парнем, всего двадцать три годочка, ну а мне-то — двадцать, волосы словно золото, шея и руки — парное молоко, а щеки будто персик. Шестьдесят лет… И свадьбу уж назначили, но он заболел и помер. А я одна осталась и помню, как земля над ним осела, когда зарядили дожди.
Все не отрываясь смотрели на нее.
— Но все-таки, бабушка… — начал было Джозеф Пайке.
Могила была неглубокой. Скоро открылся длинный железный ящик, покрытый коричневой коркой.
— Пособите-ка мне! — приказала она.
Девять мужчин подняли гроб, а бабушка тем временем тыкала в них своей палкой, покрикивая: «Осторожней!» и «Легче!»
— Теперь ставьте.
Мужчины послушно опустили ящик на землю.
— А сейчас окажите мне любезность, джентльмены, занесите-ка мистера Симмонса ненадолго в мой дом.
Мы забираем его на новое кладбище, — возразил Джозеф Пайке.
— Бабушка пронзила его взглядом, словно иголками.
— Вы только занесите живенько этот вот ящик прямо ко мне. Премного благодарна.
Она повернулась и пошла в деревню. Мужчины смотрели, как старуха ковыляет по тропинке, становясь все меньше и меньше, пока совсем не исчезла из виду. Переглянулись, уставились на гроб и поплевали на руки.
Через пять минут они с трудом протиснули свою ношу в узкую дверь белого домика бабушки Лаблилли и осторожно поставили возле пузатой печки.
Она налила всем по стаканчику.
— Теперь давайте снимем крышку. Не каждый день ведь встречаешь старого дружка!
Мужчины не тронулись с места.
— Что ж, не хотите, так я сама.
Она ковырнула гроб палкой, еще и еще раз, обламывая наросшую за долгие годы земляную корку.
По половицам резво засеменили пауки. В комнатке распространился густой дух, словно от вспаханной по весне земли. Тут уж мужчины подцепили неподатливое железо сильными пальцами. Бабушка отступила на шаг.
— Поднимай!
Она повелительно взмахнула своим сучковатым жезлом, будто какая-то древняя богиня, и крышка повиновалась.
Мужчины опустили ее на пол и повернулись.
Все разом охнули: словно осенний ветер ворвался в комнату.
В воздухе, кружась, медленно оседали золотые пылинки. Перед ними, как живой, лежал Уильям Симмонс. Казалось, он просто спит: на губах застыла легкая улыбка, руки сложены на груди. Принаряжен как в гости, только идти-то ему теперь совсем некуда.
Из груди бабушки вырвался слабый жалобный крик:
— Да он ведь совсем нетронутый!
И правда, время пощадило его, как засушенного жучка. Чистая, белоснежная, гладкая кожа. Красивые глаза, словно лепестками, прикрыты нежными веками, губы сохранили свой цвет, пышные волосы гладко причесаны, галстук завязан, и ногти аккуратно подрезаны. В общем, он остался таким же, как в тот день, когда гроб опустили в безмолвие могилы и засыпали землей.
Бабушка закрыла рот руками, с трудом дыша, напрягая слезящиеся глаза. Она почти ничего не видела.
— Где мои очки?
Стали искать их.
— Неужели так трудно найти очки? — кричала старуха. — Ладно, не надо.
Она подошла к нему совсем близко. Все затаили дыхание. В комнате стало тихо.
Она стояла над открытым гробом и судорожно вздыхала, что-то приговаривая воркующим, дрожащим от волнения и слабости голосом.
— Господи, он сохранился, каким был, — сказала одна из женщин, пришедших в дом. — Не рассыпался в прах!
— Такого не бывает! — произнес Джозеф Пайке.
— Но ведь случилось же, — возразила женщина.
— Шестьдесят лет под землей, и свеженький как огурчик! Ясно ведь, что такого не бывает!
Заходящее солнце, прощаясь, заглянуло в каждое окошко, среди цветов устраивались последние мотыльки и сами превращались в новые яркие лепесточки.
Бабушка Лаблилли вытянула над телом дрожащую сморщенную руку:
— Земля его сохранила. Земля и здешний воздух. Сухая почва спасает от тлена.
— Он молодой, — тихо произнесла одна из женщин. — Совсем еще молодой.
— Да. — Старуха не отрывала взгляда от своего жениха. — Вот он лежит передо мной в гробу, и ему все еще двадцать три. А я стою здесь, и мне уж под восемьдесят!
Она закрыла глаза.
— Не надо, бабушка… — Джозеф Пайке осторожно тронул ее за плечо.
— Он такой свеженький и красивый, а я… — Она зажмурилась изо всех сил. — Вот я склонилась над ним, но мне никогда не стать прежней, и даже мечтать о таком нельзя, так и буду старой клячей на тонких кривых ножках… О господи! Смерть оставляет людям молодость. Только посмотрите, как хорошо она с ним обошлась. — Бабушка медленно провела руками по увядшему лицу и телу, повернулась к остальным: — Смерть добрее жизни. Почему и я не умерла тогда? Теперь мы оба остались бы такими, как в день свадьбы. Лежала бы я в гробу, в белом венчальном платье, вся сплошь в кружевах, закрыв глаза, словно оробела. А ручки сложены на груди, будто я молюсь.
— Будет тебе причитать, бабушка!
— Я имею право причитать! Почему, почему я тоже не умерла? И не стояла бы такой сегодня, когда он вернулся повидать меня!
Ее руки вновь слепо метнулись к лицу, ощупывая каждую морщинку, оттягивая обвисшую кожу, шаря во рту, беззубом и высохшем, дергая седые редкие пряди и поднося их к невидящим от горя глазам.
— Хорошо же его встретили дома! — Она показала всем свои тощие руки-сучья. — Думаете, мужчина в полном расцвете польстится на древнюю старуху, в жилах которой не кровь, а стоялая жижа? Меня обманули! Смерть навсегда сберегла его молодость. Поглядите на меня: разве так обошлась со мной жизнь?
— Ну не все же тебе в убыток, бабушка, — рассудительно произнес Джозеф Пайке. — Да и какой он молодой! Ему уж за восемьдесят!
— Дурак ты, Джозеф Пайке! Он крепок, как камень, не источенный веками дождей. И он вернулся повидать меня, а теперь, конечно, выберет себе молоденькую. На что ему старуха?