– Это абсолютно точно. Потому что я знал многих ребятишек из Высшей комсомольской школы, перед которыми мне приходилось выступать. Все они были циники, ведали, что рано или поздно в стране что-то да произойдет, и были готовы к тому, чтобы получить деньги на первоначальный капитал. Вот это я как раз не придумал. Эти люди – передо мной.
– Или те же «будохлопы», коих вы, перевернув, как песочные часы, найденное слово, вывели из «хлопобудов»?.. Ткните в любую телевизионную кнопку – и увидите хорошо обученное племя хлопальщиков. Им все равно, чему хлопать, – лишь бы хлопать!
– Им, «будохлопам», деньги за это платят! Но вот вам еще пример для вашей «Книги сбывшихся, предсказаний»: герои «Альтиста» воруют камни с вулкана Шивелуч – им сказали, что там должны быть изумруды. Проходит года четыре после публикации романа – и я получаю вырезку из «Камчатской правды», где написано, что в вулкане Шивелуч обнаружены черные изумруды.
– Здорово! А я бы в эту, на глазах обрастающую текстом книгу поместил такой ваш прогноз: «По точным исследованиям «хлопобудов», лет через пятнадцать-семнаднать разведется у нас столько разных выпускников и так не станет хватать всяких необходимых людей – санитаров, продавцов, мусорщиков…» С единственной поправкой – сейчас эту нишу прочно заняли мигранты. И здесь бы задаться вопросом: «А не одолевает ли писателя глубокая печаль, когда он наблюдает, как сбывается его словесное озорство?»
– Ну, во-первых, я не перечитываю так уж часто свои книги. Но то, о чем вы спрашиваете, меня как раз одолевало. И началось с совпадения судьбы прототипа моего героя с теми событиями, которые описаны в романе. И я просто испугался, потому что могла приключиться трагическая развязка. К сожалению, потом-то он, прототип, сам повел себя так, что, дескать, он тот самый альтист Данилов и есть. Начал встречать меня и качать какие-то права. На этом месте мы с ним разошлись.
– Когда вы напечатали «Альтиста», вас сразу зачислили в фантасты. В Википедии так и написано: «Владимир Викторович Орлов – писатель-фантаст». Насколько вы с этим утверждением согласны?
– Я к фантастам себя никак не отношу. И фантастику как отдельный жанр литературы не принимаю. Когда я однажды сделал такое заявление на круглом столе с участием фантастов, они на меня обиделись и ополчились. Я просто живу в традиции сказки и фольклорного понимания явлений. Естественно, в крови у меня – Гоголь и Гофман. А «мистический реализм» и «магический реализм» – это все наклейки. Между прочим, мне даже Маркеса в учителя приписывали. И мне приходилось доказывать, что на сложившегося автора другой сильный автор никакого влияния оказать не может – разве только произвести впечатление. Поэтому я сам по себе.
– И к когорте шестидесятников себя не относите?
– Я вообще не понимаю, что такое шестидесятники. И ни к какой когорте не принадлежу. И, может быть, имел по этому поводу несколько бед, потому что ругали меня как раз за это. Когда был напечатан мой роман «После дождика в четверг», вышел в фельетонном стиле написанный материал в «Новом мире», что для меня было очень обидно. И когда один из моих знакомых спросил у автора той публикации: «Чего ты ему приписал-то?», он ответствовал: «А мне сказали, что Орлова тронуть можно – он один, сам по себе». К сожалению, у меня не было никакого покровителя. А это в литературе оказалось делом нужным.
– В «Останкинском триптихе», куда, кроме «Альтиста», вошли романы «Аптекарь» и «Шеврикука», вы изобразили многоуровневый мир ирреального – демонов, домовых и прочих. При этом не могли не столкнуться с прищуром церковных ортодоксов. Я не прав?
– Я уже сказал, что недавно был отснят 8-серийный фильм «Аптекарь». Так вот, по словам его продюсера, благословение на съемку получено от Патриарха Московского и всея Руси Кирилла. Тут дело в другом. В теперешнем киномире, да и в театральном тоже, расплодилось столько якобы воцерковленных людей, что их количество уже перетекает в некое качество. Тот же продюсер мне сказал, что актер Владимир Ильин, который прочитал сценарий «Аптекаря» и которому давали хорошую роль, сыгранную потом Сергеем Никоненко, якобы сразу от нее отказался, посчитав, что, снявшись в фантасмагорическом сюжете, будет в этом случае выглядеть не предпочтительно: мол, они с женой ходят в церковь, в хоре поют… При всем при том я даже в обмен на «Альтиста Данилова» Библию получил. Один из священников вышел на меня. Попросил подарить ему «Альтиста». В обмен он одарил меня «Библией», дефицитным тогда изданием…
– Обмен Библии на «Альтиста»?
– А что касается того, что собственную придуманную сказку я соединил с мифологией в «Шеврикуке», то при этом я опирался на книгу этнографа Сергея Максимова о представлениях древних славян. И, говоря о тонких мирах, могу сказать: это все фантомы человека. Что-то, как и в греческой мифологии, порождено его страхами. А что-то, наоборот, – надеждами на то, что какие-то силы ему будут помогать. В частности, домовые. А вот новые фантомы, которые человек создает сам, как, например, духи Останкинской башни, уже следует отнести к разряду нечисти. Это то, что я называю «Отродьями Башни».
– Тоже ведь в точку. Их, «Отродий Башни», как в самом телевизоре, так и вышедших из него, мы уже вынуждены лицезреть денно и нощно…
– Теперь-то мы вообще живем в «Отродьях». А тогда, когда писался «Шеврикука», я даже посчитал, что делаю это с перекосом. Однако воплощение нынешнего российского бытия все расставило по местам. Да так, что после издания романа к нему проявил интерес кинорежиссер Александр Орлов, снявший до этого фильм об Алле Пугачевой («Женщина, которая поет»). «А как вы полагаете снимать «Шеврикуку»? – спросил я своего однофамильца. – Там же многие фигуры и фигур-то не имеют!» – «У меня полное ощущение, – ответил он, – все, что вы написали, – ни во что и переводить не надо. Все сейчас смешалось – и демоны, и домовые. Это – вся наша жизнь». Однако денег для экранной трактовки моего романа, конечно, не нашлось. Драгоценное предприятие было бы, если снять «Шеврикуку».
– Когда я ехал к вам из Перми и наблюдал из окон поезда нашу многострадальную страну, затянутую дымом пожаров, то вспоминал, как уже в 1993 году вы в «Шеврикуке» писали: «Но теперь искажаются поля людей, биологические и прочие, порождая ауру зла, неблагополучия, насилия и неподчинения. Очага семейные чадят. Потому там и тут происходят взрывы, выбросы недовольства, гордыни, смутьянства, которые приведут к волнению домовых. Оно может получить вселенский размах. Это в грядущем». И вот мы это грядущее получили в виде пожаров, ураганов, цунами… Не сдается ли вам, что наша славная академическая наука, подсаженная на хронический материализм, а вкупе с ней и наша власть оказались в теоретическом и практическом тупике перед логикою природы, явно сопротивляющейся человечеству?
– Они оказались в этом тупике не по своей вине, а уже в условиях всеобщего потока, который берет начало даже не в XX-м, а в XIX столетии. Этот поток несет техническое развитие, капитализм, добычу для себя благ природы. Главенствующие люди у нас сегодня кто? Добытчики.
– Сейчас то, с чем сталкивается человечество, необъяснимо его канонами. Вы не можете этого не видеть, потому что давно его изображаете. Когда я смотрел во время огненной блокады на укрупненное экраном лицо министра по чрезвычайным ситуациям Шойгу, оно было растерянным. Россия горит. Я слышал, как простая женщина сказала в телекамеру: «Поселок сгорел, как будто прошел скорый поезд. С таким же гулом». Мы, кажется, начинаем понимать, что надо учитывать и ирреальные силы?.. Ирреальные – с нашей точки зрения.
– Если вспомнить известное выражение Мичурина насчет «милостей от природы», то можно сказать: мы прилежные его ученики. Не только не ждем от нее этих «милостей», но и цинично заставляем природу через силу служить человеку. То есть мы сиганули даже через верхнюю планку мичуринского афоризма: «Взять их у нее – наша задача!» Собственно говоря, большинство технических изобретений – чистое приспособление человека к тому, чтобы он жил более комфортабельно, чем в пещерах. Но это понятное желание постепенно превратилось в бесповоротный процесс, который может привести к катастрофе, когда люди вновь окажутся в пещерах и человек опять начнет искать для себя очередные приспособления. Видимо, такова его природа.
– А вам никогда не казалось, что природа человека и природа Земли, или природа природы – они различны, если не полярны?
– Но это не природа природы. Сама по себе природа – порождение Творца. И к самоубийству, я так полагаю, Он не расположен. Бог уже одарил человека тем, что Он вдохнул в него жизнь. Но Бог испытывает. В «Аптекаре», где трое совершенно разных людей пришли к ларьку, чтобы добавить, им является берегиня, предложившая воспользоваться сверхвозможностями. Люди при этом вроде бы должны соответственным образом себя вести. Но дело в том, что они порядочные. И от сверхвозможностей отказываются. Потому что опытов над ними ставили такое количество, что им все это порядком надоело.
– Но это не природа природы. Сама по себе природа – порождение Творца. И к самоубийству, я так полагаю, Он не расположен. Бог уже одарил человека тем, что Он вдохнул в него жизнь. Но Бог испытывает. В «Аптекаре», где трое совершенно разных людей пришли к ларьку, чтобы добавить, им является берегиня, предложившая воспользоваться сверхвозможностями. Люди при этом вроде бы должны соответственным образом себя вести. Но дело в том, что они порядочные. И от сверхвозможностей отказываются. Потому что опытов над ними ставили такое количество, что им все это порядком надоело.
– На мой взгляд, Владимир Орлов вслед за Пушкиным обогатил народное самочувствие новой ремаркой. У Пушкина «народ безмолвствует», а Крейсер Грозный из «Шеврикуки» определил: «Народ не унывает!» Я думаю, вы в эту фразу вложили не только прямой смысл?
– Да, это неслучайная фраза. В народе нашем энергетика такова, что она из самых сумасшедших обстоятельств все равно вывозит людей на какие-то горизонты. У меня в «Камергерском переулке» есть на сей счет соображение. Вот наши шибко умные дамы-детективщицы судачат о том, что главный герой отечественного фольклора и выразитель русской натуры – это Емеля на печи. Тогда в качестве примера я написал, что русские Сибирь не завоевывали, потому что воевать там, собственно, было не с кем – им остяки не мешали. Но само освоение этой земли Ермаком с небольшой дружиною, прирастившей к России Сибирь, начиная от вашей Перми, а тогда – строгановской Соли Камской, говорит о том, что народ именно не унывал. Русские люди, опиравшиеся на свою энергетику, при том, что приходилось и кору жрать, и спать в сугробах, дошли аж до… Сан-Франциско. То есть вроде бы все плохо, но не унывает народ. Торит такие героические пути-дороги, что чужеземцам и не снились! В общем, у русских – по Пушкину: «…то раздолье удалое, то сердечная тоска».
– Что вы перечитываете, если эта «тоска» подступает?
– Из поэзии лучше Гаврилу Романовича Державина перечитать. Здесь, на даче, обнаружились у меня 8 томов 1918 года издания Салтыкова-Щедрина. С ятями да ерами. Обязательно – Гофмана, Достоевского. Очень хотел перечитать «Анну Каренину». Начал – и не могу. По причине того, что я, оказывается, знаю ее чуть ли не наизусть. Я считаю, что это лучший роман Льва Николаевича. Если речь о новом поколении, то какой-то провал сейчас в пересменке писателей с точки зрения словарного запаса, культуры языка и прочего. В частности, и у вашего Алексея Иванова, который теперь на слуху. Я читал только один его роман «Географ глобус пропил». Но Иванов-то еще ничего – у него какая-то культура есть, хотя поначалу там такие ляпы языковые, что поневоле подумаешь: на этом фоне все писатели даже последней советской поры – просто мастера мирового класса! Как Нагибин, Казаков и Трифонов. Три Юрия. А сейчас слову не придается никакого значения.
– Зато во главе угла – быстрота написания, распространение тиража и…
– … «негритянская» помощь! И тогда это было. Например, я очень хорошо знаю людей, писавших за некоторых именитых советских прозаиков. Но даже мастера, которые не имели большой славы, такие, как Николай Воронов, все равно писали и, судя по всему, продолжают писать прозу со знаком высокого качества. Что касается нынешнего уровня культуры, он же зависит от того, чему учат в школе. К сожалению, в моем последнем литинститутском наборе не только не слыхали о существовании Трифонова или Казакова, но и вообще ничего не знали. А казалось, еще совсем недавно люди читали много ныне забытых произведений. У меня на даче навалено «Новых миров» за 80-е годы, где вдруг, будто во мгновение ока, публикуются «Картина» Даниила Гранина, «Уже написан Вертер» Валентина Катаева, «Буранный полустанок» Чингиза Айтматова, «Живая вода» Владимира Крупина, «Самшитовый лес» Михаила Анчарова и мой «Альтист Данилов». И лишь потом, через несколько лет, я узнал, что, оказывается, нас всех втиснули в «рамки Брежнева». Нужно было создать из Леонида Ильича не только образ писателя, но еще и либерала. И опубликовать эти произведения в самом либеральном журнале страны, каковым тогда считался «Новый мир». Вот почему позволялось печатать вещи, которые в другие годы ни за что бы не опубликовали.
– Поневоле задумаешься: «В чьи же рамки надо втиснуть сочинения нынешних пересменщиков, чтобы они обрели такое же звучание, что и названные вами произведения»?
– А их ни в чьи рамки втискивать не надо – они сами себя втиснули в рамки коммерциализации. Навеки.ТРОИЦКОЕ – ПЕРМЬ 2000
Юрий Беликов Сам по себе [8]
Из беседы с классиком «ирреалистического реализма» Владимиром Орловым
– Есть прототипы, а есть произведенные вашими произведениями. В Перми, куда вы время от времени поселяете своих героев, живет альтист Анатолий Жохов. Гений импровизации. Он может «считать человека» или ауру только что услышанного стихотворения – и тут же перелить это в голос альта. А к инструменту он этому прикипел, когда-то прочитав, по его собственному признанию, «Альтиста Данилова». Мало того, он фактически материализует текст из вашего романа. Помнится, Мелехин обращается к Данилову: «… неужели тебе, альтисту, слабо сыграть то, что написано для какой-то скрипки!»? Так вот, пермский альтист Жохов по четным дням играет на скрипке, а по нечетным – на альте. Наверное, в этом уже состоялось развитие текста Владимира Орлова?
– Мне об этом любопытно слышать. В Перми я был только раз. В конце 60-х. Тогда я работал в «Комсомольской правде». В принципе, должен был ехать на совещание молодых писателей в Вешенскую к Шолохову. Но понял, что в Вешенской очень легко так загулять, что потом костей не соберешь. В результате очутившийся там Василий Белов прыгал со второго этажа. А тут меня срочно заставляют собираться в Пермь. Я поколебался и решил, что не поеду в Вешенскую – там, кроме пьянки, все равно ничего не будет. Так я оказался в Перми, где «прописал» потом своих героев – Мишу Коренева и Наташу из «Альтиста».
– Стало быть, не поехали бы в Пермь – не «прописали» бы. Послали бы их в Вешенскую. А так, читая «Альтиста», пермяки находят четкую «привязку к месту: «Он тогда из дома ушел, из оркестра, все хотел бросить и все начать сначала. Уехал в Пермь, – рассказывает Данилову про Мишу Коренева ваша героиня Наташа. – Стал работать в театре, в музыкальной части, комнату снимал в Мотовилихе в деревянном доме. Я у него и жила…» Значит, запомнилась вам Пермь?
– Может, оттого, что она произвела на меня мрачное впечатление. Я очень хорошо знаю Самару. Она примерно такое же расположение имеет, как и Пермь. Так же тянется вдоль берега реки. Но, в отличие от Самары, небо над Пермью было затянуто низкими тучами, дул холодный ветер. Это – несмотря на июль. А Самара, в общем-то, курортный город. Там и виноград растет, и абрикосы. Иллюзия, что ты сейчас к морю выйдешь. А здесь… Город тогда был застроен плохо. Я уж забыл, в какой гостинице мы жили. Мы – это я и Володя Чернов, молодой сотрудник «Комсомолки», которого я должен был натаскивать. В воскресный день я поднял этого самого Чернова утром рано. И мы поехали. Как у вас там северная пристань называется? Там запонь еще такая лесная. Это – за пределами города. Ну, в общем, оттуда мы на ракете дунули до Соликамска. И сейчас в «Лягушках» я тоже вспоминаю Соликамск. Тогда в стране вводили так называемую пятидневку. И нам по этому поводу надо было написать очерк. Но поскольку дело было в воскресенье, мы целый день бродили по местам Строгановых в Усолье. И вот эти места произвели на меня сильное впечатление. А в самой Перми смотреть особо было нечего…
– Но все-таки вы же упоминаете в своем романе театр. Это, я понял, театр оперы и балета?
– Да. Туда Чернов у меня все время ходил к балеринам.
– И Чернов вам, собственно, и принес эти реалии?
– Ну почему? В те времена я читал-то все-таки много: и о пермской хореографии в том числе. Поэтому какие-то представления имел. Но большее впечатление на меня произвел стенд «Не проходите мимо», увиденный мною в Перми. Я потом описал его в своем рассказе «Трусаки». Цитирую: «Там висели фотографии пьяниц. И вот что меня удивило. В подписях корили не любителей выпить на троих, как было бы в нашем городе, а «любителей спариться». Вот откуда, понял я сейчас, пошло «спарринг-партнер». Эта мысль меня взволновала и обрадовала. Не заржавели, значит, мы разумом. Не в одних иностранных словарях искать облегчение мыслям! Есть и у нас еще дотошные умы, способные раздвинуть границы языка и создать новые специфические выражения».Пермь 2010
Тамара Александрова Сочиняю, как умею… [9]
«Ходил за грибами и вдруг в меня вцепилась фраза, будто оса ужалила: «Домовой Иван Афанасьевич ждал субботы». Причем жало осы не оказалось болезненным. И дальше грибы попадались, и фраза вилась рядом, намереваясь ужалить еще раз…» Я прочла это у Владимира Орлова в эссе «Лоскуты необязательных пояснений» и вспомнила (мы знакомы давно, и обращение «ты» в нижеследующем тексте не панибратство), как он рассказывал о поиске первой фразы своего первого романа «Соленый арбуз»: надо, чтоб она сразу зацепила читателя. И чтоб писателю, добавим, не оставила возможности увернуться от работы.