И хотя буйная писательская фантазия перемешала характеры и обстоятельства их жизни в такой смачный винегрет (любимая еда писателя в молодости), что и разобраться в этой симфонии для альта с оркестром из друзей и приятелей-собутыльников было попросту невозможно – действующие лица по прочтении рукописи перед сдачей в набор решительно потребовали фамилии их заменить, что совестливый писатель и сделал. Жена Муравлева, к примеру, найдя себя в романе бездуховной по причине постоянного переноса сумок с едой для мужа, сына и собаки Салюта, все-таки разрешила оставить имя собаки. И на том спасибо. Собака, кстати, была очень умная и тоже, как писатель Орлов, совестливая. Придя с работы домой в плохом расположении духа, Муравлев обычно обращался к ней с общественным вопросом: «А ты Брежнева читала?» И собака, скуля, забивалась под диван, стыдясь своей неграмотности.
Я же, находясь в длительной зарубежной командировке и уже имея возможность одолжить на альт требуемую сумму без процентов (боже, тогда это и в голову не приходило, а теперь с пера сорвалось!), рукопись не читал, а потому и не мог подать голос протеста.
А мог – так все равно бы не подал. В отличие от многих действующих лиц романа, мы были связаны с писателем не только дружбой, но и местом постоянного времяпрепровождения. Не знаю, как насчет шинели Гоголя, но из автомата на Королева, 5 вышли вполне заметные люди. Вышли, конечно, не все, он больше впускал, но вот уж Орлов точно появился оттуда с двумя романами под мышкой – «Альтистом Даниловым» и «Аптекарем».
Когда романов еще не было, в пивной я чаще всего видел Орлова с его неизменными двумя хозяйственными сумками: в одной дары овощного магазина – капуста, крафтовые пакеты картошки и соленые помидоры в пластиковом пакете по 30 коп. за кило, в другой – молоко, кефир, хвосты хека и шестикопеечные мясные котлеты. Посланный служащей женой за покупками, вольный художник на часок-другой заворачивал в пятый дом (а его и обойти было невозможно – и продмаг, и овощной как бы прикрывали автомат с флангов) и, выкроив два-три двугривенных из тощего семейного бюджета, потягивал коричневатую жидкость, почему-то именовавшуюся колосом, да еще и золотым! И думал, слушал, иногда шевелил губами, словно снимал пену (ее не было), сочинял в ожидании встречи с пишущей машинкой.
Пивная на Королева – это, скажу вам без преувеличения, целая эпоха. В самом начале шестидесятых, в доавтоматический период, я застал там еще высокие мраморные столики вровень с горлом человеку ростом метр семьдесят. К столикам были приварены крючки для хозсумок, как бы поощрявшие домашних хозяев «заглянуть на ручеек». Хозяйки туда не ходили, но когда ответственные работники стали забывать появившуюся новинку – кейсы а-ля Джеймс Бонд, крючки сняли, а заодно убрали и сами столики. Район рос, строился, мест встречи по интересам не прибавлялось, установленные однажды деревянные столы под русскую избу располагали к долгосидению и нездоровым (непивным) мыслям, а потому после очередного ремонта убрали не только мебель, но и скосили градусов на сорок подоконники, дабы человек не мог пристроить кружку и помечтать о светлом будущем. Зато увеличилось количество рожков, а пропускная способность магазина-автомата достигла скорости турникетов ближайшей станции метро «ВДНХ». А туалет между тем как был о двух «очках», так и оставался.
Граждане, проживавшие в пятом доме и трудившиеся в основном в КБ Королева, жаловались в письмах в инстанции на тяжелые испарения и даже утверждали, что в космосе, несмотря на полное отсутствие кислорода, дышится гораздо легче.
Мы их понимали, к тому же публика в пивной в основном состояла из тех, кто, говоря современным языком, устанавливает паблик рилейшнс с народом: аппарат ЦК ВЛКСМ (без руководства), журналисты «Комсомолки» и молодогвардейских журналов, включая «Мурзилку» (с руководством), и, конечно, останкинские телевизионщики. И хотя все мы, в отличие от застенчивой собаки Салюта, Брежнева не только читали, но кое-кто за него и писал, – все вынуждены были ходить в палисадник не только за тем, чтобы вздохнуть и справа полюбоваться ракетой с титановым хвостом, а слева шампуром останкинской башни с тремя кусками мяса (списано у голодного Орлова) – ведь пиво не любит перелива.
Уже давно нет на этом свете ни собаки Салюта, ни ее хозяина, доброго товарища Витюшки, и многих других, да и самого автомата на улице Королева: теперь там местный отдел виз и регистраций, как бы приглашающий бывших завсегдатаев оформить загранпаспорта и катиться пить куда подальше. Так мы и разогнались!
Между тем многие, кто поспешил поменять фамилии в рукописи романа, теперь, когда его читает четверть населения земного шара, об этом искренне сожалеют. Еще бы – нашу жизнь, по Орлову, изучают даже японские технократы после десятилетней работы над переводом своей соплеменницы, которая попутно родила за это время трех ребятишек. Но им остается разве что пойти в милицию и поменять свои фамилии на имена героев романа, о чем, кстати, помышляет, по моим сведениям, хитрован Ростовцев, имеющий свою передачу на НТВ, где и о Девяти слоях и Колодце ожидания сегодня говорят так же буднично, как о сникерсе с марсом.
А я пью пиво и думаю: как хорошо вовремя уехать и вовремя вернуться.1996
Лев Скворцов Феномен прозы Владимира Орлова По страницам романа «Камергерский переулок» Стилистические заметки [13]
...Речь в статье пойдет о некоторых стилистических или собственно языковых приемах последнего романа В. Орлова «Камергерский переулок» [14] . Приемах, вообще характерных для повествовательной манеры признанного мастера «мистической прозы».
Заметим сразу, что никакой особой мистики в новом его романе в общем-то нет. А есть, если угодно, так, небольшая «чертовщинка», что ли, некоторая вполне реальная такая фантасмагория. Но без этого Орлов не был бы Орловым, это уж точно.
В романе «Камергерский переулок» повествование ведется о любимой автором-рассказчиком и персонажами закусочной в Камергерском (ранее – проезде Художественного театра), фирменным блюдом которой является солянка и которая, закусочная, по сюжету то ли будет перекуплена кем-то (и соответствующим образом переделана), то ли вовсе закрыта.
Закроют? Не закроют? – этот жизненно важный вопрос не остается без ответа: в итоге она оказывается точно закрытой.
«Такая пошла молва. Закроют. Продадут отмывателям денег. Впрочем, знатоки и толкователи столичной реальности успокаивали. Да это когда будет. Это когда еще закроют. Это ведь нужно, чтобы нашелся покупатель с сумой-калитой» (стр. 153). Ну, конечно, нашелся покупатель, и закрылось кафе-закусочная с неописуемой культовой солянкой.
Главное для автора «закрытие» проходит на фоне многих других закрытий, продаж, переделок и переименований. Например: «“Диету” на Тверской продали и закрыли. “Дары моря” на Тверской продали и закрыли, они остались только в кинофильме «Подкидыш» (стр. 232).
Приходят новые хозяева, действует по своему усмотрению новая элита, закрывающая и открывающая то, что ей надо, и свысока глядящая на «старых» нищих русских. По мнению одного из персонажей романа, таков вообще неминуемый ход истории:
«– Я знаю, – поведал Ардальон Соломатину снова шепотом. – Я все знаю. Их закроют. (Речь идет все о той же закусочной. – Л.С. ). История! История требует. Центр первопрестольной не для бедных. Не для нищих. Для имущих! Для их проказ! А не для всяких этих профессоришек, писателишек, актеришек, мучителей струн и клавиш, офицеришек чести» (стр. 102).
Закрываются не только кафе и закусочные, но и разные другие учреждения: «За спиной у нас в бывшей «Политической книге» тихо существовал красно-зеленый ресторан «Древний Китай». – Ба! – только теперь сообразил я. – И «Оранжевого галстука» более нет! – Два месяца как, – сказал Линикк» (стр. 266).
Исчезают не только вывески бывших учреждений (вместе с заменой их содержимого), но и целые постройки, дома, в частности, здание старого МХАТа: «И тут как раз исчез дом номер три по Камергерскому переулку (…). Но как исчез? Или пропал? Сам, что ли, ушел куда-то?» (стр. 276). Остался от него один лишь волнухинский Пловец в волнах над входом, парящий теперь изредка в воздухе. И возникает неожиданно некая мистическая Щель, тоже питейно – закусочная точка, войти в которую может далеко не каждый.
«– Я знаю, – поведал Ардальон Соломатину снова шепотом. – Я все знаю. Их закроют. (Речь идет все о той же закусочной. – Л.С. ). История! История требует. Центр первопрестольной не для бедных. Не для нищих. Для имущих! Для их проказ! А не для всяких этих профессоришек, писателишек, актеришек, мучителей струн и клавиш, офицеришек чести» (стр. 102).
Закрываются не только кафе и закусочные, но и разные другие учреждения: «За спиной у нас в бывшей «Политической книге» тихо существовал красно-зеленый ресторан «Древний Китай». – Ба! – только теперь сообразил я. – И «Оранжевого галстука» более нет! – Два месяца как, – сказал Линикк» (стр. 266).
Исчезают не только вывески бывших учреждений (вместе с заменой их содержимого), но и целые постройки, дома, в частности, здание старого МХАТа: «И тут как раз исчез дом номер три по Камергерскому переулку (…). Но как исчез? Или пропал? Сам, что ли, ушел куда-то?» (стр. 276). Остался от него один лишь волнухинский Пловец в волнах над входом, парящий теперь изредка в воздухе. И возникает неожиданно некая мистическая Щель, тоже питейно – закусочная точка, войти в которую может далеко не каждый.
Обнаруживается и опять-таки весьма загадочным образом исчезает известная, по давним рассказам очевидцев, бочка Есенина из-под керосина, а вернее, то, что осталось от нее и было обретено в одном из подвалов домов в Брюсовом переулке. Ее сплющенный корпус переживает своеобразный час триумфа, пока не срывается с постамента памятника себе и не улетает куда-то в небеса по никому не ведомой траектории на глазах изумленной публики. «Впрочем, – замечает автор в итоге повествования, – существовала ли вообще бочка из огорода слесаря Каморзина (где и сооружался ей памятник. – Л.С. ), и если да, то куда она девалась» (стр. 537).
Здесь мы должны сделать некоторое уточнение. Внешне (подчеркнем: чисто внешне) повествование в романе, как уже говорилось, вполне реалистическое. Но черты и черточки легкого «мистицизма» пересыпают это повествование на всем его протяжении. Всякого рода «чудеса» – от конкретных их проявлений (пусть даже и локальных, в пределах Камергерского переулка) до широкомасштабных – идут в романе как бы вторым планом, впрочем, таким же важным и осязаемым, как и первый план.
Это и загадочная шкатулка, поиски которой ни к чему не приводят, и рассуждения о неких тайниках в подвалах окрестных домов, и факт «подписания кровью» сатанинского документа, и колющий своего хозяина «живой» хищный кактус, и таинственные убийства ряда персонажей, и «бермудский» треугольник ПЕМ (памятники Пушкину – Есенину – Маяковскому в Москве), «гуманоиды – энлотяне, регулярно прилетающие к жене-«полковнику» дальнобойщика Васька Фонарева; существующая в разговорах и не существующая в реальности улица Епанешникова; здесь же знаковые тени Камергерского переулка – от царской невесты Марфы и опричника Грязного и до И.В. Сталина и композитора С. Прокофьева, скончавшихся в одно и то же время, наконец, третье ухо олигарха Квашнина и прочая такая же чертовщина.
При этом автор не без иронии подтрунивает сам над собой в связи с собственным стремлением к разного рода мистификациям:
«И автор фамилию его (Оценщика) пока не называет. А может быть, и вовсе не назовет. Из-за наивной корысти приманить читателя пусть и признаком тайны. А возможно и по иной причине» (стр. 25).
Вообще для авторского повествования в романе весьма характерна открытая ирония или шутливо-ироническая тональность. Например: «А молодцы-привратники в штатском, стоявшие у дверей Думы (она-то рядом, любимица народная), здесь важничали, проявляя себя чуть ли не генералами и героями истории» (стр. 7). Или: «Сам вид ее (солянки) и запахи в Прокопьеве, особенно голодном, разрушали всяческие бормотания по поводу иллюзорности или бессмыслия бытия» (стр. 6).
Известно, что вершиной любой подлинной, в том числе и литературной, иронии является авторская самоирония, которая в романе «Камергерский переулок» представлена многократно. Например: «Мне бы сидеть за рабочим столом и свои тексты выводить ручкой, а я нажимал на кнопки пульта (телевизора), перепрыгивая с канала на канал» (стр. 277). Или: «И еще Альбетов напомнил мне персонажа мультшлягера 60-х годов, то ли Пончика какого-то, то ли принца… то ли… Увы, склероз» (стр. 321); «Конечно, не один Прокопьев опечалился. И меня предстоящее закрытие закусочной не обрадовало. Помимо всего прочего я опять ощущал себя винтиком. За меня принимали решения декоративный рабочий Шандыбин и декоративный крестьянин Харитонов. <… > Хотя, конечно, надо было дождаться решительного закрытия дверей закусочной, а уж тогда печалиться» (стр. 30); «Написав эти слова, я ощутил их вздорность» (стр. 51) и мн. др.
Подлинным шедевром авторской иронии (вернее, сатирического сарказма) оказывается остроумно-злой памфлет (на стр. 161 и след.) по поводу новой теории летоисчисления – «сплющенности времени» – некоего «бухгалтера Хоменко или Хвостенко», в котором любой современный продвинутый читатель легко угадает теперешнего академика-математика Фоменко с его пресловутой «новой исторической хронологией», заполнившей в последние годы полки наших книжных магазинов:
«Сплющенность времени, убеждал меня Мельников, позволяла сильным мира сего заказывать так называемым историкам выгодные для их кланов летописи, документы и даже поэтические произведения типа «Слова о полку Игореве». <…> Хрестоматийный пример. Куликовская битва. По заказу Романовых в летописных документах она якобы произошла в нынешней Тульской области в 1380 году. Но такого года в сплющенности времени вообще не было по причине ненадобности. И никаких Мамаев в помине не было. И Дмитрия Донского. И Рюриков никаких не было. То есть было. Даже два. Один редактор «Литературной газеты». Другой его сын, эссеист-сексоаналитик. Но их роль в истории Российского государства корыстно преувеличена. От них, конечно, пошли Рюриковичи, но по идеологической линии»… И далее: «В здешнем сплющенном времени все же допускалось некое движение событий, и даже – в логической или сюжетной последовательности. Понятно, что и тут не обошлось без отвлекающих человечество от истин заказных сочинений типа бодяги коллективных авторов под коммерческим псевдонимом Нестор “Повесть временных лет (уже противоречие сплющенности времени), или Откуда пошла есть земля Русская”. Есть-то пойти она, может, и желала, по причине вечного аппетита, но самой такой земли не было. Была земля укров (“урков” произнес Мельников, но поправился), племени происхождения загадочного, скорее всего от инопланетян. <…> Они имели гладкие, как у скафандров, блестящие на солнце покрытия со свисающим набок пучком антенн. Информаторы Геродота называли эти пучки очень приблизительно и довольно странно, сравнивая их отчего-то с азовской сельдью. (Имеются в виду «оселедцы». – Л.С .). Вскоре в племени укров возникли амбициозные отщепенцы, возможно, мутанты, со своим полуграмотным разговорным языком, и укры разделились на укров великих и укров малых. Великие укры остались вблизи Днепра, а малые укры со своим нелепым бормотанием поперли осваивать болота и еловые леса, где их гладкие покрытия обросли русыми кудрями»… и т. д. Опрокинутая история современных украинских «специалистов» здесь легко угадывается и по своей абсурдности сопоставима с «новейшей хронологией» упомянутого выше академика.
На эту авторскую иронию естественно и органично накладывается, дополняя ее, намеренная перифрастичность, иносказательность изложения в романе. Вот некоторые из многих возможных примеров:
«Сергей Максимович Прокопьев имел диплом инженера, трудился на военном заводе, но при известных трясках на исторических ухабах был выброшен в реалии жизни сокращенно-упраздненных» (стр. 15); «На первом этаже (дома) выводили из клинических смертей часы, согласно гарантиям» (стр. 72); «Кумир был поддатый, но не до потери основ самосохранения» (стр. 89); «Жидкости в сосудах Ардальона иссякли, и он отправился к стойке за пивом»… (стр. 102); «Возвращения Люды Васек дожидаться не стал, а освободив от жидкостей кружку и стакан, ринулся, по всей вероятности, в магазин «Красные двери» выполнять указание стервы-полковника» (стр. 31) и др.
Весьма выразительны по своей психолого-образной обрисовке портреты персонажей романа. Например:
«Был он (Агалаков) живописен, темно-русые волосы до плеч, шекспировская бородка и усы вызывали у собеседников мысли об артистической натуре. Стоял и передвигался Агалаков, не меняя позы <…>, голова была чуть откинута, будто бы Агалаков стоял перед полотном Паоло Уччелло» (стр. 53); «Фаина Ильинична (жена Каморзина), работавшая инженером на химическом заводе, дама в соку, крупная, пышноволосая <…>, отчего-то показалась гостю похожей на экскурсовода Политехнического музея. «При чем тут музей? Что за чушь!» – обругал себя Соломатин (стр. 72); «Олену Павлыш я разглядел на летнем цветном снимке. Хоть давай на разворот глянцевого журнала <…>. Рослая блондинка, ноги – от клюва фламинго, лишь сантиметров на пятнадцать защищенные от северных ветров джинсовой юбкой. Ну и так далее <…>. Добавлю, что в лице ее светилось несомненное благородство» (стр. 68–69); «Властителем интересов за столом оказался нынче шурин Каморзина Марат Ильич, крепкий, лысый мужчина с лицом зубного техника. Марат Ильич был доктор наук и, как выходило из беседы, заведовал магнитными полями» (стр. 74) и др.