Айзек Азимов Автора! Автора!
Грэму Дорну уже не раз приходило в голову, что обещать девушке, пусть даже и самой любимой, пойти за ней в огонь и в воду — шаг довольно опрометчивый. Она ведь, чего доброго, и на слове поймает.
Что, в общем-то, и произошло с ним, когда он поддался напору, нажиму и натиску своей невесты и согласился выступить в литературном кружке ее престарелой незамужней тетушки. И нечего смеяться! На месте докладчика вам бы точно было не до смеха. Чего стоят одни только лица кое-кого из слушателей, на которые волей-неволей приходится смотреть!
Одним словом, Грэма Дорна вытащили на сцену и заставили не сутулиться. Речь о «Роли детективного романа в американской литературе» он читал с таким видом, будто только что проглотил лягушку. Даже то, что написала доклад его бесценная Джун собственной персоной (иначе черта с два он дал бы себя уговорить на подобную затею), не затмевало того факта, что все это была полнейшая чушь.
А потом, когда рассудок его, фигурально выражаясь, обливался кровью, на него налетела стая гарпий, ибо — трепещите! — настал черед свободной дискуссии и дамы принялись наперебой забрасывать его вопросами.
— Скажите, мистер Дорн, правда ли, что все ваши труды написаны в минуты вдохновения? Ну, то есть, вот вы сидите, и туг вам в голову приходит какая-нибудь идея — совершенно неожиданно? И вам приходится писать ночи напролет и пить крепкий кофе, чтобы не спать, пока вдохновение не покинуло вас.
— О да. Истинная правда.
(Он работал с двух до четырех через день и предпочитал молоко.)
— Скажите, мистер Дорн, вам, должно быть, приходится проделывать массу предварительных изысканий, чтобы описать все эти зловещие убийства. Сколько примерно времени проходит, прежде чем вы можете сесть за книгу?
— Как правило, месяцев шесть.
(Вся его справочная литература ограничивалась шеститомной энциклопедией и позапрошлогодним выпуском «Всемирного альманаха».)
— Ах, мистер Дорн, признайтесь, ваш Реджинальд де Мейстер списан с реального человека? Не может быть, чтобы он был полностью выдуман. Он вышел у вас ну совершенно как живой, во всех мелочах.
— Его прообразом послужил один друг моего детства.
(Дорн никогда не встречал никого хотя бы отдаленно похожего на де Мейстера и жил в постоянном страхе, что подобный человек когда-нибудь все-таки ему встретится. На такой случай он даже носил хитрым образом сконструированный перстень с восточным адом замедленного действия. Вот вам и де Мейстер.)
Джун Биллингс сидела на своем месте в стороне от восторженной толпы женщин и улыбалась горделивой собственнической улыбкой.
Грэм провел ладонью по горлу и как можно незаметнее изобразил, что готов повеситься. Джун с улыбкой кивнула и послала ему воздушный поцелуй. Этим все и ограничилось.
Грэм клятвенно пообещал себе, что остаток жизни проведет в трудах и одиночестве и на пушечный выстрел не приблизится ни к одной женщине, а в своих романах будет изображать их исключительно как злодеек.
Он односложно отвечал на вопросы, чередуя «да» и «нет». Да, время от времени он балуется кокаином. Это стимулирует творческий процесс. Нет, на потребу Голливуду он своего де Мейстера не отдаст. Кино, по его мнению, не имеет ничего общего с настоящим искусством. К тому же у него нет будущего. Да, он прочтет рукописи мисс Крэм, если она принесет их ему. С превеликой радостью. Что может быть увлекательнее, чем читать творения начинающих авторов? А редакторы и впрямь бездушные создания, все до одного.
Тут подали закуски, и дам как ветром сдуло. Грэм опомнился не сразу. Толпа женщин слилась и превратилась в одну-единственную. Она была примерно четырех футов десяти дюймов ростом и весила фунтов восемьдесят пять. В Грэме было шесть футов два дюйма роста и добрых двести десять фунтов веса. Он, скорее всего, в два счета бы с ней справился, тем более что обе руки у нее были заняты слоновьих размеров сумкой. И все же мысль отправить ее в нокдаун казалась ему несколько негуманной, если не сказать жестокой. Такой поступок казался ему не вполне достойным.
Она надвигалась на него с восторженным пылом, который до отвращения явственно читался в ее глазах, и Грэм понял, что отступать некуда. Двери в пределах досягаемости не наблюдалось.
— О, мистер де Мейстер, заклинаю вас, позвольте мне звать вас этим именем. Ваш герой кажется мне настолько реальным, что я просто не в состоянии думать о вас просто как о Грэме Дорне. Вы ведь не возражаете, правда же?
— Нет-нет, что вы, — булькнул Грэм сквозь тридцать два плотно стиснутых зуба. — Иной раз я и впрямь развлекаюсь, воображая себя Реджинальдом.
— Благодарю вас. Вы не представляете, дорогой мистер де Мейстер, с каким нетерпением я ждала встречи с вами. Я прочла все ваши произведения и считаю, что они великолепны.
— Польщен столь высокой оценкой. — Он по привычке натянул на себя маску скромности. — Право же, в них нет ничего особенного. Ха-ха-ха! Я рад, что читателям нравится, но мне еще совершенствоваться и совершенствоваться. Ха-ха-ха!
— Да нет же, вы правда такой. Ну, то есть хороший писатель, правда. По-моему, это замечательно, быть писателем. Наверное, это почти как быть богом.
Грэм сделал непроницаемое лицо.
— Только не для редакторов, сестра.
«Сестра» намека не поняла.
— Создавать живых персонажей из ничего, выстраивать картины и творить миры! Мне частенько кажется, что писатели — самые счастливые люди на свете. Лучше быть вдохновенным писателем, который еле-еле сводит концы с концами в своей мансарде, нежели королем во дворце. Вы согласны?
— Безусловно, — покривил душой Грэм.
— Что такое низменные материальные блага этого мира по сравнению с возможностью вдохнуть жизнь в свой маленький мир?
— И впрямь!
— А благодарные потомки? Подумайте только о потомках!
— Да-да. Я только и делаю, что думаю о них.
Миниатюрная дама схватила его за руку.
— У меня к вам всего одна маленькая просьба. Вы не могли бы, — она слабо зарделась, — вы не могли бы дать несчастному Реджинальду — если вы позволите мне так его назвать — шанс жениться на Летиции Рейнольдс. Она слишком жестока к нему. О, сколько слез я пролила из-за этого! Но для меня он совсем, совсем как живой...
Откуда-то, словно по волшебству, появился кружевной платочек и был поднесен к глазам. Затем она спрятала его, храбро улыбнулась и поспешила прочь. Грэм Дорн сделал глубокий вдох, закрыл глаза и аккуратно упал в объятия Джун.
Его глаза распахнулись.
— К твоему сведению, — строго сказал он ей, — наша помолвка была на грани разрыва. Только мое уважение к твоим несчастным престарелым родителям помешало тебе стать бывшей невестой Грэма Дорна.
— Милый, это так благородно с твоей стороны. — Она потерлась щекой о его рукав. — Идем, я отвезу тебя домой и омою твои раны.
Ну ладно, только тебе придется вынести меня с поля боя. У этой славной старушки, твоей драгоценной тетушки, случайно нет топора?
— А что?
— Во-первых, у нее хватило дерзости представить меня как, прости господи, литературного отца знаменитого Реджинальда де Мейстера.
— А что, это не так?
— Давай-ка выбираться из этого гадюшника. И заруби себе на носу: я не состою с этим типом в родстве, ни в литературном, ни в каком-либо еще. Я отрекаюсь от него. Пропади он пропадом. Плевать мне на него. Я объявляю его незаконнорожденным сыном, гнусным выродком, собачьим отродьем, и провалиться мне на этом месте, если он когда-нибудь еще сунет свой поганый аристократический нос в мои замыслы.
Они сидели в такси, и Джун поправила ему галстук.
— Ладно, котик, давай посмотрим, что там в письме.
— В каком еще письме?
Она протянула руку.
— От издателя.
Грэм досадливо крякнул и вытащил из кармана пиджака конверт.
— Пожалуй, стоит напроситься к нему на чаепитие. Щепотка стрихнину пошла бы этому бездушному негодяю только на пользу.
— Злобствовать будешь потом. Что он пишет? Гм... ага, вот оно: «Это не совсем то, чего я ожидал... как мне кажется, де Мейстер не в самой лучшей форме... пожалуй, сюжет не мешало бы немного пересмотреть в сторону... роман, безусловно, можно доработать... возвращаю отдельным пакетом...»
Она отбросила письмо в сторону.
— Говорила я тебе, зря ты убил Санчу Родригес. Она была бы тут как раз к месту. Любовная линия у тебя совсем захирела.
— Вот сама ее и пиши! Хватит с меня де Мейстера! Дошло до того, что окололитературные дамы иначе как «мистер де Мейстер» меня не зовут и фотографии мои в газетах тоже печатаются с подписью «мистер де Мейстер». Я сам по себе ничего не значу. Кто слышал о Грэме Дорне? Вечно одно и то же: «Дорн, Дорн, ну, знаете, это тот малый, который пишет про де Мейстера».
— Глупыш! — визгливо воскликнула Джун. — Ты завидуешь своему же собственному герою.
— Да никому я не завидую. Послушай! Я терпеть не могу детективы. Ни разу не брал их в руки с тех пор, как освоил двухсложные слова. Самый первый роман был задуман как тонкая, едкая, язвительная пародия. Я намеревался разнести в пух и прах всю шайку этих писак, которые подвизаются на детективном поприще. Вот зачем я придумал де Мейстера. Он должен был покончить со всеми сыщиками. «Дурак набитый», автор: Грэм Дорн. Так что читатели вместе со змеями и прочими неблагодарными детьми пригрели на своей груди и это ничтожество. Я пишу роман за романом, пытаясь заставить читателей одуматься...
Грэм Дорн поник от сознания безнадежности своей затеи.
— А, ладно. — Он слабо улыбнулся, и величие его духа возобладало над тяготами жизни. — Как ты не понимаешь? Я должен писать совсем о другом! Не могу же я всю жизнь потратить неизвестно на что? Вот только кто станет читать серьезный роман Грэма Дорна, когда теперь в глазах всех мое имя неразрывно связано с де Мейстером?
— Можно взять псевдоним.
— Не стану я брать псевдоним. Я горжусь своим именем.
— Но не можешь же ты вот так взять и бросить де Мейстера! Не глупи, дорогой.
— Любая нормальная невеста, — с горечью упрекнул Грэм, — была бы только рада, если бы ее будущий муж написал что-то по-настоящему стоящее и прославился.
— Так я и буду рада, Грэм. Но это же не мешает тебе время от времени возвращаться к де Мейстеру, чтобы обеспечить себе кусок хлеба.
— Ха! — Грэм надвинул на глаза шляпу, чтобы скрыть муку, которая терзала его несгибаемый дух. — Ну вот, теперь ты говоришь, что мне никогда не добиться известности, если я не соглашусь променять высокое искусство на эту похабщину. Приехали. Вылезай. А я поеду домой писать письмо на песочке. Пропесочу хорошенько нашего дряхлого мистера Макданлопа.
— Поступай как хочешь, мой голубок, — проворковала Джун. — А завтра, когда тебе полегчает, приходи, поплачешь у меня на плече, а потом мы с тобой вдвоем подумаем, как нам переработать «Смерть на третьей палубе», хорошо?
— Наша помолвка, — высокомерно заявил Грэм, — расторгнута.
— Как скажешь, милый. Я буду дома завтра в восемь.
— Мне это совершенно безразлично. Всего доброго!
Издатели и редакторы, безусловно, избранная каста. Их удел — протянутая для рукопожатия рука, улыбка в тридцать два зуба, кивок головой и хлопок по спине.
Однако по вечерам авторы разбегаются по своим норкам, и вот тут-то и наступает время для маленькой мести. Вслух произносятся фразы, которых никто не может услышать, пишутся письма, отправлять которые нет нужды, а над пишущими машинками, возможно, водружаются портреты редакторов с задумчивой улыбкой на лицах, чтобы послужить мишенью для метания дротиков.
Портрет Макданлопа, используемый именно таким образом, украшал и комнату Дорна. Между тем сам Грэм Дорн в своей неизменной писательской экипировке (уличная одежда и пишущая машинка) сидел и хмуро созерцал пятый по счету лист бумаги, заправленный в машинку. Предыдущие четыре торчали из мусорной корзины, забракованные за слюнтяйскую мягкость изложения.
«Дорогой сэр», — начал Дорн. А потом продолжил, медленно и мстительно: — «...или мадам, в зависимости от обстоятельств».
На него вдруг нашло вдохновение, и он бешено застрочил, не обращая внимания на голубоватый дымок, вьющийся над перегретыми клавишами.
«Вы пишете, что остались не слишком высокого мнения о де Мейстере в этом романе. Ну а я вообще не слишком высокого о нем мнения. Точка. Можете прыгнуть с Бруклинского моста с ним в обнимку. И надеюсь, что в Ист-ривер ровно за секунду до вашего прыжка сбросят канализационные стоки.
Впредь я намерен придерживаться в своем творчестве куда более высоких планок, чем ставит ваше паршивое издательство. И настанет день, когда я смогу оглянуться назад на этот период моей карьеры и с отвращением сказать себе, что это было просто...»
Пока Грэм печатал этот абзац, кто-то настойчиво похлопывал его по плечу. Когда нужно было нажать пробел, Грэм досадливо и безрезультатно пытался отмахнуться.
Теперь он прервался, обернулся и учтиво обратился к незнакомцу, невесть откуда взявшемуся в его комнате:
— А вы, черт побери, кто такой? Впрочем, можете проваливать, не утруждая себя ответом. Я не обижусь на вашу невежливость.
Незнакомец любезно улыбнулся и кивнул. До Грэма донесся тонкий аромат какого-то неброского бриолина. Четко очерченный волевой подбородок гостя сильно выдавался вперед.
— Меня зовут де Мейстер. Реджинальд де Мейстер, — произнес он хорошо поставленным голосом.
Грэм был потрясен до глубины души и услышал, как в ней что-то дзенькнуло.
— Эгхм, — прохрипел он.
— Прошу прощения?
Грэм пришел в себя.
— Я сказал «эгхм», короткое кодовое слово, которое означает «какой именно де Мейстер».
— Тот самый, — услужливо пояснил де Мейстер.
— Герой моих детективов? Сыщик?
Де Мейстер уселся, не дожидаясь приглашения, и на его породистом лице застыло выражение любезной скуки, столь высоко ценимое в высшем свете. Он закурил турецкую сигарету, в которой Грэм тотчас же узнал любимую марку своего героя, предварительно медленно и осторожно постучав ею по тыльной стороне ладони — еще один фирменный жест.
— Совершенно верно, старина, — сказал де Мейстер. — Это и в самом деле страшно смешно. Наверное, я действительно герой твоих детективов, но давай не будем сейчас об этом. Эго неудобно.
— Эгхм, — повторил Грэм еще раз вместо ответа.
Он лихорадочно перебирал в уме возможные варианты. Ничего такого он — к сожалению — не пил, следовательно, пьян быть не мог. У него был луженый желудок, перегреваться он тоже не перегревался, так что галлюцинации также исключались. Ему никогда не снились сны, а его фантазия — как и полагается ценному имуществу — находилась под строгим контролем. И поскольку его, как и всех писателей, повсеместно считали наполовину чокнутым, о безумии не могло быть и речи.
Оставался единственный вариант: Мейстера нет и быть не может, и Грэм вздохнул с облегчением. Что это за автор, если он не постиг в совершенстве высокое искусство при написании книги закрывать глаза на то, что чего-то нет и быть не может?
— У меня тут где-то завалялась моя последняя книга, — проговорил он как ни в чем не бывало. — Будь так добр, припомни свою страницу и возвращайся на нее обратно. Я человек занятой, и, бог свидетель, ты и без того успел изрядно мне надоесть за то время, что я сочиняю всю эту чепуху о твоих похождениях.
— Но я здесь по делу, приятель. Сначала мне нужно заключить с тобой дружеское соглашение. Мое положение становится чертовски неудобным.
— Послушай, ты понимаешь, что отрываешь меня от дел? Я не имею обыкновения беседовать с вымышленными персонажами. Как правило, я не вожу с ними дружбу. Кроме того, разве мама не говорила тебе в детстве, что тебя не существует?
— Дорогой друг, я существовал всегда. Существование — такая субъективная штука. Все, что представляется существующим, существует. К примеру, я существовал в твоем воображении с тех самых пор, как ты меня выдумал.
Грэм поежился.
— Вот я и хотел бы знать, что ты делаешь вне моего воображения? Что, тесновато стало? Развернуться негде?
— Нет, отнюдь. Воображение как воображение, неплохое в своем роде, но я обрел более реальное существование только с сегодняшнего дня, ну и воспользовался подвернувшейся возможностью лично обратиться к тебе с уже упомянутым деловым предложением. Видишь ли, та тощая сентиментальная дама из твоего кружка...
— Из какого кружка? — задал бессмысленный вопрос Грэм.
На самом деле он уже понял все с ужасающей ясностью.
— Из того, на котором ты произносил речь, — тут де Мейстер тоже поежился, — о роли детектива. Она верит в мое существование, значит, я существую.
Он докурил и небрежным движением загасил сигарету.
— Железная логика, — заявил Грэм. — Ну, выкладывай, что тебе от меня нужно, и мой ответ будет «нет».
— Отдаешь ли ты себе отчет, старина, что, если ты прекратишь писать романы о де Мейстере, я стану скучным призраком, как и все вышедшие в тираж вымышленные сыщики? Мне останется лишь бродить в сером тумане между явью и небытием вместе с Холмсом, Лекококом и Дюпеном[1].
— А что, я не против. Туда тебе и дорога.
Взгляд глаз Реджинальда де Мейстера стал ледяным, и Грэму внезапно вспомнился один эпизод со сто двадцать третьей страницы «Дела о разбитой пепельнице».
«Взгляд его, до сих пор ленивый и рассеянный, вдруг стал острым, глаза превратились в два озерца голубого льда и впились в дворецкого, и тот со сдавленным криком отшатнулся».
По всей видимости, де Мейстер не утратил ни одного из своих качеств, которыми обладал в романах.