Юрий Герт: Избранное - Юрий Герт 36 стр.

Все та же наивность живет во мне и сейчас. И вот я думаю... А хорошо бы создать музей истории евреев России! Я вовсе не считаю, что это была бы только история погромов, хотя от них-то никуда не уйти... Главное в другом. Мои знакомые, с которыми мы горячились по поводу "Нашего современника", из прославленных еврейских имен, поднатужаясь, помимо Эйнштейна, Шагала и Эренбурга, могли перечислить еще пять или шесть, да и то не слишком уверенно ("Фальк..." — "Да?.. Разве?.. Вот не думал!.. И Альберт Майкельсон?.." — "Быть не может!" — "Почему не может, если Модильяни..." — "Как, и Модильяни?.."), что же до еврейской истории, то ей предпочитали рыбу-фиш и весело похрустывающую на зубах мацу. А здесь...

Здесь было бы рассказано о еврейских кварталах в Киеве времен Ярослава Мудрого и о еврейских купцах, торивших путь из Хазарин через Древнюю Русь в Западную Европу. И о враче-микробиологе Владимире Хавкине, который спас миллионы индийцев от чумы и холеры. И о лауреате Нобелевской премии Илье Мечникове. И о скульпторе Антокольском. И о разведчике полковнике Абеле, а также его коллеге Леопольде Треппере, "Большом шефе" легендарной "Красной капеллы". И об Исааке Левитане. И о Борисе Слуцком. И о Василии Гроссмане. И об Иосифе Бродском — почему бы нет?.. И о 16-й Литовской дивизии, в которой были подразделения, где команды отдавались на идиш, поскольку они, эти подразделения, состояли сплошь из евреев, которых в дивизии насчитывалось 2 970 человек. Половина дивизии полегла в сражении на Курской дуге... Можно было бы рассказать здесь и о братьях Рубинштейнах, из которых старший, Антон, признанный одним из величайших пианистов мира, автор оперы "Демон", в 1862 году основал в Петербурге первую русскую консерваторию, а четыре года спустя его брат Николай возглавил созданную им Московскую консерваторию. И если с помощью хорошо выполненных экспозиций раскрыть творческую историю театра Михоэлса, и рассказать, скажем, об Эмиле Гилельсе и Давиде Ойстрахе, о Майе Плисецкой и Аркадии Райкине, об Исааке Дунаевском и Леониде Утесове, о Михаиле Ромме и Александре Эфросе, и найти уголок для истории шахмат, а в нем — место, по крайней мере для Михаила Ботвинника и Михаила Таля, то, думается мне, с одной стороны, поубавилось бы евреев с комплексом "третьесортности", а с другой — поубавилось бы и (разумеется, среди не отравленных вконец ядом ненависти) антисемитов. Правда, тут же и возник бы вопрос: а Осип Мандельштам? А Борис Пастернак? А Самуил Маршак? А тот же Аркадий Райкин, к примеру, — это что же — еврейская культура? Да что тут еврейского? Русская, русская — с ног до головы!..

Что же, вопрос не так-то прост. Но, во-первых, само его наличие говорит о переплетении и со-творчестве культур, об их слиянии, о процессах, которые происходят в мире и, как видим, порою дают неплохие результаты... А во-вторых, если спор примет уж очень принципиальные и обидные для кого-либо формы, то что ж... Среди наших предков (да будет позволительно и нам ссылаться на своих предков) имеется царь Соломон, который, согласно притче, судил двух женщин, претендующих на одного ребенка — и все помнят, чем закончился спор... Еврейскому народу, как той матери из библейской притчи, не впервой уступать другим своих сыновей и дочерей... Это как в старом анекдоте хрущевской поры: чья бы команда ни проиграла — выиграет дружба...

Ну ладно — музей — музеем, дружба — прекрасная вещь, но требует взаимности, как любовь — партнерства... Пока же, как говаривал мудрый Самуил-Шмелке из Никольсбурга, начнем-ка лучше с себя...

Однажды, а если быть точным, то два года назад, чудесным летним алма-атинским вечером сидели мы с моим давним другом, поэтом-москвичом, в отведенном ему гостиничном номере и беседовали о близящемся погроме. Дневная жара отступила, с оснеженных, розовых до закатного солнца гор тянуло прохладой, фонтан под окнами гостиницы шумом и плеском напоминал о бешеных, прорезающих ущелья потоках, о живом бархате зеленых альпийских лугов, о тянь-шанских, словно нежной изморозью покрытых елях. Словом, о жизни иной. Марк (звали его именно так, один из четырех евангелистов приходился ему тезкой) был растерян, хотя вообще-то я никогда не считал его человеком робкого десятка. В свое время он плавал на минном тральщике, вылавливал и подрывал оставленные войной гостинцы в наших северных водах, а шитую золотом форму капитана первого ранга лишь недавно повесил в домашний гардероб, чтобы надевать ее только в торжественных случаях, отправляясь на встречу с читателями... Так вот, он-то и был растерян, обескуражен: перед моим приходом он звонил домой и услышал от жены: ходят-бродят по Москве слухи, будто готовится погром... Говорят, в Малеевке что-то сожгли, кажется — синагогу. Да, вот еще: листовки бросают в почтовые ящики... Короче — ждут. И ей, Майе, с внуками на руках — дети куда-то уехали — тоже тревожно, так что лучше бы ему, Марку, поскорее вернуться...

Мы уже выпустили в пространство, наполненное горной прохладой и фонтанным плеском, изрядное количество соответственных военно-морских и сухопутно-гражданских выражений. У Марка все равно командировка кончалась, так что не в срочном его возвращении в Москву было дело. И не в погроме — мы оба в него не верили. Почему?.. Сам не знаю, да вот не верили — и все. Майя с маленькими внуками, по ночам одна в квартире, подозрительные звуки за окнами, дыхание спящих детей... Это ее беспокойство, тревога в голосе, увещевания, которые по телефонному проводу Марк посылал ей с расстояния в три тысячи километров. Вот что, пожалуй, было главным... Но если разобраться, не о Майе, доброй и милой жене Марка, мы тогда думали. Как же так — через сорок пять лет после конца войны с фашизмом, через три с половиной десятка лет после "дела врачей" — снова разговоры, слухи о погромах? И где — в Москве?.. Нет, в голове это не укладывалось. Ни у Марка, в его поэтической, порядком поседевшей голове, ни в моей — вполне прозаической, но тоже изрядно поседевшей.

А почему, собственно, не укладывалось? А Сумгаит в ней — укладывается? А Карабах? А наши события в декабре восемьдесят шестого?.. А "Память" — она укладывается? А Кунаев, а Кожинов — укладываются? А — зачем далеко ходить — вся эта история, из-за которой я ушел из редакции — она укладывается?.. Многое, многое, оказалось, не укладывалось, не хотело укладываться в наших головах. И мы пили минералку (она еще имелась в свободной продаже) и пытались затолкать в свои головы весь этот страшный сумбур, эти вопросы без ответов, и — мало того — найти ответ... Найти ответ на вопрос: что в этой ситуации делать? Стенка на стенку?.. Так ведь это там — стенка, а у нас супротив нее — лбы, и только... Что же — заткнуть уши, закрыть глаза?.. Испытанный прием. Да и Бялика мы читали:

Что же делать? Как жить дальше?.. (Тогда еще невероятным казалось, что выход есть: взять и уехать...)

И Марк сказал (не только тогда, мне и теперь кажется, что его устами говорил по крайней мере — его тезка-евангелист):

— Хорошо, — сказал он, прихлебнув минералки и затягиваясь сигаретой. — Хорошо, — сказал он, как всегда, слегка грассируя, отчего его вполне семитская физиономия сразу приобрела оттенок непереносимого для любого антисемита аристократизма. — Давай посмотрим на некоторые вещи (он снова вспомнил молодость и минный тральщик...) вот с какой стороны. Мы принадлежим к народу древнему, поднабравшемуся в различных переделках мудрости, почему в конечном счете ему и удалось выжить. И вот он смотрит на другие народы, которые молоды и по сути только начинают жить, все у них впереди... Он как на них смотрит? Ну, к примеру, как старик, попавший в уличную толчею: и тот его пнет, и этот заденет, один уязвит, другой оскорбит... А он все сносит. Не отвечает на толчок толчком, на оскорбление — оскорблением. И не потому, что слаб и стар, во всяком случае — не только потому... А потому, что — мудр и знает: все это молодость, да еще и недостаток приличного воспитания, это пройдет, взрослым всегда неловко и стыдно вспоминать многое из давнишних проделок...

— Значит смириться?..

— Можно сказать и так... А можно быть мудрым. К старости все мудреют. А мы — старый народ, старый... И на своем веку испытали такое, что не дай бог другим...

— Вот, — сказал Марк и пожевал губами. Маленький, сухонький, в тот миг он и в самом деле выглядел старым-престарым стариком. — Не согласен?..

Я потом часто возвращался к его словам.

Ведь и правда, — думалось мне, — эти ребята в редакции... Ну, да, не такие уж они младенцы-несмышленыши, но — что они знают, что знали в тот момент о еврействе, его истории, черте оседлости, погромах на Украине? Что знали из многого, что знал я? Как же мог я спорить с ними на равных? Они не ведали, что творили. Не знали... Так, может быть, мой долг заключался в том, чтобы они знали?.. ("Но разве я не принес Антонову с десяток книг, чтобы он знал? И что же -это помогло?.." — возражал я себе, но мысли, получив толчок, уже катились, мчались дальше). Они не зная, не ведая — причинили боль, сотворили зло, но разве ты сам свободен от подобного?..

— Вот, — сказал Марк и пожевал губами. Маленький, сухонький, в тот миг он и в самом деле выглядел старым-престарым стариком. — Не согласен?..

Я потом часто возвращался к его словам.

Ведь и правда, — думалось мне, — эти ребята в редакции... Ну, да, не такие уж они младенцы-несмышленыши, но — что они знают, что знали в тот момент о еврействе, его истории, черте оседлости, погромах на Украине? Что знали из многого, что знал я? Как же мог я спорить с ними на равных? Они не ведали, что творили. Не знали... Так, может быть, мой долг заключался в том, чтобы они знали?.. ("Но разве я не принес Антонову с десяток книг, чтобы он знал? И что же -это помогло?.." — возражал я себе, но мысли, получив толчок, уже катились, мчались дальше). Они не зная, не ведая — причинили боль, сотворили зло, но разве ты сам свободен от подобного?..

Мне вспомнилось, как однажды мы прогуливались по улицам с человеком, которого я считал себе близким, которого много лет с редкостным удовольствием переводил. Кажется, мы и разговаривали в основном о предстоящем переводе: Мухтар М. дорожил каждым словом в своих вещах, и мне нравилось это, хотя порой и осложняло работу... Вдруг он спросил:

— Ну, и как тебе нравится наша "перестройка"?.. — И заглянул, приостановясь, мне в глаза своими внимательными, умными, сухо поблескивающими глазами...

Шла зима 1987 года, всего каких-нибудь два-три месяца назад на Новой Площади ("Площади Брежнева"), перед ЦК, происходило побоище, память о котором будет кровоточить годы и годы... Надо представить, как переживал все это Мухтар и на что надеялся, задавая свой вопрос!.. Но как я ответил?..

— Мне — нравится! — вот как я ответил Мухтару.

Я меньше всего думал при этом о Новой Площади, о крови, пролившейся там. Я целиком сосредоточен был на своей книге, на романе "Лабиринт", пролежавшем у меня в столе два десятка лет и теперь получившем шанс выйти. Роман был связан с "делом врачей", перестройка вызволила его из темницы, в которой томился он с момента своего рождения в 1965 году...

В глазах у Мухтара вспыхнули враждебные огоньки. Вспыхнули и погасли. Мы продолжали говорить о переводе. Мухтар — человек восточной культуры, восточного такта, он умел себя держать. Только мгновенные искорки в его зрачках запомнились мне да туманная кисея, на миг задернувшая его лицо.

Но теперь, когда после того разговора минуло четыре года и я, с камнем на сердце, говорю: "Прости меня, Мухтар!.." простит ли он мне?.. Не знаю.

Так надо ли, есть ли у меня абсолютное право — винить другого — и в чем? Где граница между простой небрежностью, внутренней глухотой, тупостью, непониманием, отсутствием такта — и намеренным стремлением обидеть, оскорбить, унизить, спровоцировать на ответное ожесточение?.. Где граница, если так незаметно одно переходит в другое, и что за дело, каким намерением руководствуется наносящий удар? За ударом — боль! Только это, а в конце-то концов, и важно...

Такт... Не о нем ли говорил Марк, когда мы беседовали под плеск фонтанных струй о возможности еврейских погромов? Хотя смешно думать, что столь тонкие материи, как национальный такт, интересуют погромщиков... Но не о них речь! Мне кажется, всем нам его не хватает — и оттого множатся взаимные обиды, злоба, ненависть, ломающая судьбы, жизни... Такт... Что это такое? Врожденное чувство деликатности, осторожности, трезвый ли расчет: не толкай другого, не становись никому на ногу — рано или поздно сам нарвешься... Или такт — результат культуры, в том числе и такт в межнациональных отношениях?.. Такт и политика — можно ли провести границу между ними?..

Жена мне рассказывала, как ее дед — о нем, о дедушке Мотле, здесь уже говорилось — бывало, спорил со своим зятем, человеком горячим, прошедшим гражданскую войну с винтовкой в руках и твердившим с юношеским восторгом, что нужно, разумеется, "...до основанья, а затем..."

Так вот,

— Юзя, — говорил ему дедушка Мотл, для которого и гимназию, и Оксфорд, и философский факультет заменяла жизнь, часть ее он проработал упаковщиком на железнодорожной станции города Черкассы, — ты хочешь знать, Юзя, на кого вы похожи?.. — Дедушка Мотл и в старости любил пригубить рюмку-другую водки и закусить шматочком-другим сала, тогда он делался особенно разговорчив. — Так я тебе скажу, на кого вы похожи. Вы похожи на того человека, который забрался в чужую квартиру и начал переставлять мебель, не спросив хозяина... Ты понял меня, Юзя?

...Или такт — это сама горькая мудрость жизни?

Я думаю, тут бы самое время поговорить о типе "полезного еврея", который дедушка Мотл презирал так же, как и тип "переставляльщика мебели". Поговорить о том и другом нужно бы еще и потому, что две тысячи лет евреи не имели своей национальной "квартиры" и потому то прислуживали, то переставляли мебель в квартире, которую принимали за свою, а точнее — и за свою тоже...

Но что я прибавлю к тому, что известно каждому и без меня?..

Тем более, что недавно я случайно обнаружил забытый листок с выписками из талмудического трактата "Авот", изданного кстати, в городе Санкт-Петербурге в 1903 году, то есть как раз в год кишиневского погрома... Велик соблазн привести хотя бы некоторые из них, способные заинтересовать не одних лишь евреев...

Не будьте как рабы, служащие господину с мыслью получить паек, но будьте как рабы, служащие господину без мысли получить паек, — и будет страх божий на вас.

Люби работу, ненавидь господство и не ищи известности у властей.

Если я не для себя, кто за меня? Если я только для себя, зачем я? Если не теперь, то когда же?

На трех вещах держится мир: на истине, на правосудии и на мире.

Не суди ближнего твоего, пока не будешь в его положении... И там, где нет людей, старайся быть человеком.

Умножающий имущество умножает заботу.

...Он сказал им: пойдите посмотрите, каков добрый путь, которого человека должен держаться? Реб Элизер говорит: щедрость. Реб Иисус говорит: добрый товарищ. Реб Иоси говорит: добрый сосед. Реб Симон говорит: доброе сердце. Он сказал им: мне кажутся слова Злазара сына Арахова правильнее ваших слов, ибо в его словах заключаются ваши слова.

Кто учен? Тот, кто учится у всякого. Кто силен? Тот, кто осилит свой иецер (дурные страсти), ибо сказано: "долготерпеливый лучше сильного, а владеющий собою лучше завоевателя города". Кто богат? Кто довольствуется своей долей. Кто в почете? Тот, кто почитает людей.

У кого добрых дел больше, нежели учености, у того ученость устойчива; у кого учености больше, нежели добрых дел, у того ученость неустойчива.

Кем довольны люди, тем доволен Бог, и кем люди недовольны, тем и Бог не доволен.

Будьте осторожны с властями, ибо они приближают человека только для собственной нужды: они принимают вид друзей, когда им это выгодно, но не заступаются за человека во время стеснения его.

Будьте осторожны в словах своих, ибо вы можете навлечь на себя изгнание и будете изгнаны в местность, имеющую дурную воду...

Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется, иначе увидит Господь, и не угодно будет это в очах его, и Он отвратит гнев свой.

В этом месте я должен перебить себя, вломиться, так сказать, в собственное повествование.

К тому времени, когда я закончил предшествующую главу, прошел ровно год после солнечного утра в Шереметьеве-2... Для меня этот год складывался из двух частей: из томительного ожидания вестей "оттуда" и писания этой книги. То и другое незаметно слилось в одно, и это "одно" называлось: жизнь...

Главным событием в нашей с женой жизни было известие, сообщенное нам по международному телефону за пятнадцать минут до наступления Нового (т.е. 1990-го) года. Миша, наш зять, сказал, что нас не хотели заранее тревожить, но Сашеньке уже сделали операцию, длилась она десять часов и, несмотря на искусство хирурга и совершенство американской аппаратуры, проходила очень тяжело. Теперь опасность позади. Сейчас они оба рядом с Сашенькой, такие здесь порядки... Да, да, Мариша в госпитале, а он заехал домой кое-что захватить...

Надо ли говорить, что и для нас с женой, и для второй пары бабушек и дедушек это новогодие было счастливейшим в жизни?..

Дальше понадобилось немало времени, чтобы освоить новые, отдающие фантастикой понятия. США... Бостон... Еврейская община, полностью взявшая на себя расходы на операцию (порядка 40.000 долларов). О том, что для ребенка зарезервировано место в больнице (там называют: "госпиталь"), ребятам сообщили еще в Риме... И с первых же шагов по американской земле, то есть по дорожке аэропорта в Бостоне, где встречавшие держали в руках звездно-полосатые флажки ("Нас встречали с американским флангом!" — сказано было по телефону), — приветливость, доброжелательность, непоказная забота... И первые фотографии "оттуда", на них Сашенька в ярких, веселых одежках, лишь явственней оттеняющих бледненькое, худенькое личико... И вот — наконец-то, наконец!.. — его вполне жизнерадостный, тоненький, рвущийся от напряжения голосишко: "А я уже хожу в детский сад!" Господи, до чего же он родной, этот голосишко, до чего близкий — и до чего далекий!.. У нас в Алма-Ате двенадцать дня — у них в Бостоне одиннадцать вечера, там двенадцать вечера — здесь одиннадцать утра...