-- Когда несколько ударов кинжалом могут немедленно кончить все дело, он хочет с Севера приводить защитников, и все для того, чтобы только не тайным замыслом и не хитростью достигнуть цели!..
"Да, да, ибо грядущий с ордами Сфендослава Калокир явится, как победитель, как примиритель -- Царьград смиренно откроет ему врата свои, и гласы обрадованных радостно воскликнут: Осанна, благословен грядый во имя господне! -- Он не прийдет, яко тать и убийца!"
-- Стало быть, ты не знаешь Никифора, не видал его в битвах, а я видал, я знаю его! Никакие Сфендославы твои не устоят против его победительного меча...
Да, он великий, воин, он храбрый государь... О! для чего не хочет он быть государем "синих" и "зеленых"... Стал бы я тогда искать ему преемников -- ему, грозе врагов!..
Афанас сел и с горестью закрыл глаза рукою.
"Нет, Афанас! В войне, которую предпринимает Никифор против скифов, не будет ему успеха. Ты не ведаешь, что, по древним преданиям, быстроногий Ахилл, гибель Илиона, был природный скиф. Там царствовали его предки, в городе Мирмикионе, близ Меотийских болот в Скифии; там доныне сохраняется Ипподром Ахиллесов; оттуда перешел Ахиллес в Фессалию. Спроси у Калокира о Сфендославе, этом неукротимом потомке Ахиллесовом... Его вид, его сила, его плащ, застегнутый пряжкою, его голубые глаза, его привычка биться пешему, его безумная отвага -- все говорит о силе и мужестве того, кому Атрид сказал, по словам Омира: Тебе приятны только брани, раздоры и междоусобия! Народ скифский бесчислен, и живет он от берегов ледяной Фуле до Понта Эвксинского. И не о них ли говорит, не об этих ли населенцах отдаленных земель и островов скифских глаголет пророк Иезекииль: Се аз навожу на тя Гога и Магога, князя Росса?
-- Ты забыл, кажется, как эти Гоги и Магоги бегали от стен Царьграда...
"Было время, настало другое -- великое готовится, великое сбудется!"
-- Но неужели не видишь ты, муж мудрый, противоречия собственных слов твоих? Ты не хочешь решить дела запросто, не ходя в чужие люди, только отправив на тот свет несколько человек нашими собственными руками, а хочешь призывать варваров, и их мечом думаешь возводить на престол Калокира, предав честь и победу римлян бесславию, предав области царьградские огню и свирепости варваров...
"Но судьба ясно глаголет..."
-- Я судьба, и вот что решит тебе все дело! -- Афанас ударил рукою по своему мечу.
"О, сильный муж! горе тебе, гордящемуся силою -- горе тебе, возносящемуся гордынею!"
Три удара в ладони послышались у дверей; двери растворились, и Порфирий, тайный начальник "синих", вошел в комнату.
-- Афанас! все готово,-- сказал он.-- Друзья наши ждут только условленного знака; по извещению моему, стражу вукалеонскую сменят наши добрые приверженцы, и тысячи голосов завтра же, может быть, провозгласят: "Да здравствует Иоанн Калокир! Да здравствуют "синие" и "зеленые"!" А, я вижу здесь и приветствую тебя, благородный Калокир! Будь здрав -- будь благополучен и -- будь победитель!
"Я не понимаю слов твоих, Порфирий,-- сказал Афанас,-- что говоришь ты о смене стражи вукалеонской?"
-- Разве я еще не известил тебя о новом, знаменитом союзнике, которого приобрели мы для нашего дела?
"Каком знаменитом союзнике?"
-- Иоанне Цимисхии. Он горячо взялся за наше предприятие.
"И ты все открыл ему?"
-- Не только открыл -- я даже привел его сюда -- он дожидается тебя здесь...
"Он знает и то, что Калокиру назначаем мы престол царьградский?"
-- Только этого он не знает.
"Хорошо, но... Мог ли я ожидать, Порфирий, чтобы в твои преклонные лета ты был столь безрассуден... Да и какое право имел ты открывать Цимисхию нашу тайну?"
-- Право равного тебе начальника наших друзей, Афанас,-- отвечал гордо Порфирий.
Афанас вспыхнул гневом, но смолчал. "Право равного тебе начальника "синих", как ты начальник "зеленых"," -- продолжал Порфирий.
Философ горестно склонил голову свою на руку и сохранял молчание.
-- Мы после разберем права наши, Порфирий,-- сказал Афанас.-- Но как мог ты довериться этому гордому, этому хитрому царедворцу!
"Скажи лучше, этому сильному, великому полководцу, этому герою, которого завистливый Никифор лишил власти и теперь хочет обольстить пустою почестью дворскою -- этому благородному человеку, который одушевлен жаром негодования против похитителя..."
-- Несчастный! Но принадлежит ли Цимисхии к "синим" или "зеленым"? Связан ли он нашими клятвами?
"Нет! не принадлежит, потому, что он достоин быть главою тех и других; не связан, потому, что его слово драгоценнее клятв другого. Его многочисленные друзья..."
-- Да что нам в его многочисленных друзьях! Кто смеет быть выше меня... и тебя,-- прибавил поспешно Афанас,-- в деле, которое готовили мы столько лет, над людьми, которые из рода в род признавали начальниками деда, отца моего, меня...
"Ты все забываешь прибавлять -- и деда, отца Порфириева и Порфирия,-- прибавил Порфирий,-- это напоминал я тебе уже много раз".
-- Да!.. Но еще ничто не испорчено. Где находится теперь Цимисхий?
"Он ждет тебя и меня в зале подземелья на восток. Что ты хочешь предпринять, Афанас?"
-- Ничего -- в минуту опасности дорога каждая минута -- я хочу... обласкать, поблагодарить Цимисхия... за его милость, снисхождение, за его усердие к нашему делу... Пойдем!..
Афанас и Порфирий вышли поспешно. Философ как будто пробудился от усыпления после ухода их.
-- О горе,-- воскликнул он,-- горе тебе, Царьград, Вавилон великий! Предвижу гибель твою, предвижу падение твое, и настанет неизбежное время, когда глас раздастся во услышание всей земли: "Паде, паде Вавилон великий, паде, яко от вина любодеяния напоил все языки земные! Будет место твое жилище бесам и хранитель духам нечистым, и виталище птицам плотоядным! Горе тебе, град великий, яко мудрых твоих изгоняешь и безумным воздаешь председательство! Возрыдают и восплачут цари земные, зря огнь пожара твоего, до небес восходящий, и дым запаления твоего, до облаков возносящийся!" Издалече стоя, за страх мучения, воскликнут народы, недоумевая: "Град великий, град славный! како в единый час совершился суд твой?" И купцы земные возрыдают, яко никто же оттоле купует товара их, злата и сребра, камения драгого и бисера, и виссона и порфиры, и шелка, и червени, и всякого древа фиинна, и сосуда из кости слоновыя, и сосуда от древа честного, и медяна, и железна, и мраморна, корицы и фимиама, мира и ливана, вина и елея, семидала и пшеницы, скота и овец, коней и колесниц, телес и душ человеческих! Отыдут от тебя тучная и светлая, ими же купцы обогащались, и возглаголют о тебе купующие: "Горе тебе, град великий, облеченный виссоном и порфирою!" И кормчий, издалече взирая с корабля своего, возопит: "Кто был подобен тебе, град великий!.."
Слезы текли из глаз старца. Он обратился к Калокиру, утер слезы и сказал: "Юноша! не дожидайся возврата их более. Видишь ли -- гордыня обладает ими, и ненависть гнездится в собственных сердцах их, и они ли будут твои поборники? Измена и убийство царствуют в сем подземном жилище, где мудрость думала укрощать сердца безумных. Беги, юноша, укройся -- жди извещения моего, верь своему назначению великому и блюдись, да не впадешь в напасть!"
Он хлопнул руками. Потайная дверь открылась; явился черный невольник.
-- Вот проводник твой. Следуй за ним с верою, но прежде обними меня, моя надежда, мое упование!
"Отец мой!"
-- Блюдись, жди часа, очищай сердце и душу и помни, что я над тобою буду назидать неусыпно!
Смущенный Калокир безмолвно повиновался, и когда ушел он, долго, в молчании, ходил и размышлял философ.
-- О великий Симпликий! -- воскликнул он,-- прав ты, правы благие и мудрые наставления твои! "Если муж доблестный и добродетельный находится в стране, зараженной пороками, он не примет участия в делах общественных, ибо он не согласится с действующими в сих делах: или правила их ужаснут его, или, исполняя волю их, он должен будет отказаться от правды и совести. Тщетно старание исправить безумствующих мудрыми советами, и, по примеру Эпикура, любомудрый должен будет добровольно изгнать себя из отчизны, как Эпиктет бежал из Рима, во времена Диоклитиановы. Но если останется мудрый в стране порока, он затворит себя от всех, он укроет в уединении свою мудрость и добродетель".
-- Но не ты ли, великий Симпликий, сказал также: "И будет он стражем времени благоприятного, когда другу мудрости должно явиться другом людей ему подобных и всех ближних. Что потребнее им советов мудрости, укрепления в скорбях и разделения опасностей? Крепкий в буре, он станет кормчим недреманным. Тогда дело мудрости и мужества, ибо робеющие доказывают, что они достойны разврата своих ближних, а те, которые в грозных событиях видят испытание своего мужества, уподобляются борцам в играх Ипподрома, умножающим свое мужество по мере силы противника, благодарящим провидение за то, что им представился случай явить силу свою. И не гибнущие венки, но бессмертное торжество мудрости и добродетели ожидает их!.."
-- Но не ты ли, великий Симпликий, сказал также: "И будет он стражем времени благоприятного, когда другу мудрости должно явиться другом людей ему подобных и всех ближних. Что потребнее им советов мудрости, укрепления в скорбях и разделения опасностей? Крепкий в буре, он станет кормчим недреманным. Тогда дело мудрости и мужества, ибо робеющие доказывают, что они достойны разврата своих ближних, а те, которые в грозных событиях видят испытание своего мужества, уподобляются борцам в играх Ипподрома, умножающим свое мужество по мере силы противника, благодарящим провидение за то, что им представился случай явить силу свою. И не гибнущие венки, но бессмертное торжество мудрости и добродетели ожидает их!.."
Симпликий, казалось, завлек философа далее. Он забыл свою горесть, развернул огромную книгу "Περι φυσεως ανϑρωπρυ", и с жаром начал читать, ходить, рассуждать.
-- Если справедливо,-- говорил он сам с собою,-- если справедливо твое предположение, всеиспытующий Немезий, предположение о совершенствовании человека, то загадка человека и тайна его истории разрешается. Да, здесь чистый вывод глубокого любомудрия: душа обитает в теле ως εν ρχεσει και τψ παρετνα, присутствием духа своего, или как любовь в сердце любовника, и посему она ни телесна, ни местна -- εν οχεσει существует она -- да, да, разделяясь притом на воображение, разумение, память -- τὸ εκστατικὸν, διανοπτικον, μνπμὸσυνογ. Во всей природе существует постепенность степеней усовершенствования. Бездушное составляет первую степень, и затем следует одно за другим, оживленное, от червя до человека, среднего между смертным и бессмертным. Тело его составлено из четырех стихий, и он есть смертное разумное, совершенствуемое жизнью, готовимое к бессмертию. Он постигает добро, отвергает зло -- совесть поставлена в нем, как судия, воля, как решитель дел его. Все другое, в отношении к другому, создано для самого себя; все другое в отношении к человеку создано для человека -- он царь земли! Высоко чело его -- богато сердце его добротою! Если рассмотрим только, до какой уже степени совершенства достиг он, то убедимся в высоком назначении человека...
В это время какой-то удушаемый страданиями стон достиг до ушей мечтателя о высокой природе и совершенствовании человека. Творение всеиспытующего Немезия выпало из рук его -- он прислушивался, и снова еще сильнее раздался стон, походивший на хрипение умирающего. Смущенный, с предчувствием чего-то страшного, поспешил философ в ближнюю комнату, и едва отворил он двери и свет лампадки его осветил комнату -- ужасное зрелище поразило его...
Здесь надобно нам обратиться немного назад, к тому времени, когда Афанас и Порфирий расстались с философом и пошли на свидание с Цимисхием.
-- Мой добрый, почтенный гость,-- сказал Афанас, встречая Цимисхия, сколько можно было ласковее встретить, при вечно угрюмом лице Афанасовом,-- будь здрав! Да благословит тебя Бог под смиренным кровом моим!
"Старый товарищ ратного поля! -- отвечал Цимисхий, пожимая руку Афанаса.-- Приношу усердное желание добра дому твоему и тебе!"
-- Ты не забыл меня, почтенный доместик.
"Могу ль забыть того, с кем соединяет меня теперь одинакое желание мщения нашему оскорбителю!"
-- Благодарю друга моего Порфирия, что он умел найти путь к сердцу твоему. Но, войдем, почтенный доместик, в эту комнату...
И они вступили в небольшую комнату, великолепно убранную. Небольшой стол находился посредине ее. Несколько свеч горело на столе, и ярко отражался свет их на мраморных стенах комнаты. Афанас придвинул три небольших седалища к столу. Цимисхий занял одно; с двух других сторон поместились Афанас и Порфирий.
-- Ты находишься теперь в том месте, почтенный доместик, где столь много и столь долго обдумывал я план нашего предприятия, в котором угодно тебе взять участие. Надобно ли говорить тебе, что благородная и великая мысль -- отмстить за унижение того, что некогда составляло честь Царьграда, с чем таинственно соединена судьба его -- что только эта великая мысль одушевляла меня? Последнее безрассудное покушение Никифора довершило нашу решимость...
"Прибавь одно ж, почтенный Афанас, и то личное оскорбление, какое нанес тебе сей самовластный повелитель близ стен Тарсийских..."
-- Да, я не забыл и этого...
"Меня, почтенный Афанас, побуждает также не одно личное мщение, но честь, поруганная честь знаменитых людей и благоденствие моих соотечественников. Чрезмерные подати, какими обременил Никифор народ, совершая безрассудные войны в Сицилии и в Аравии; жадная скупость его и корыстолюбие брата его, этого ненавистного Льва Куропалата... Но что говорить! Спроси, остался ли кто-нибудь в Царьграде доволен правлением Никифора и даже его победами, бесплодными и безрассудными? Самое небо не показывает ли нам ниспосылаемыми от него казнями и бедствиями, что нет благословения на государствовании нашего тирана."
Цимисхий явился здесь с тем же открытым, оживленным лицом, какое всегда удивляло других своею благородною красотою и доблестью. Но теперь он был еще необыкновенно любезен, свободен, откровенен и не щадил дара красноречия, которым щедро наградила его природа. Казалось, что самая угрюмость Афанаса рассеивалась от его оживленных взоров, от его живых речей. Дружеский, откровенный разговор был начат и продолжаем с жаром.
-- Может быть, вам, мои почтенные друзья, не вполне известны подробности того оскорбления, какое нанес мне презорливый этот Никифор,-- говорил Цимисхий.-- Я расскажу вам кратко все сокровенные подробности. Вы помните то время, когда еще безумный Роман владел Царьградом, и Никифор -- для чего не сознаться?-- стоял на великой почести первого римского полководца. Тогда уже преступные замыслы таились в душе его, и ненависть гнездилась в его сердце против каждого, кто дерзал равняться с ним мужеством и милостью императора.
"Здесь позволь мне дополнить, чего не скажет нам скромность твоя, почтенный доместик. Никто не равнялся тогда храбростью и величием с Никифором, кроме Иоанна Цимисхия".
-- Ты приписываешь мне излишнее, почтенный Афанас. Правда, я не щадил жизни в боях, но я не думал ни о честях, ни о славе. Мой веселый нрав увлекал меня к забавам и роскоши -- вино, красавицы, застольная песня, право, были мне дороже всякого звания доместиков и логофетов...
"Правда,-- сказал Порфирий, усмехаясь,-- и говорили даже, что Иоанн Цимисхий был удостоен ласкового взора самой супруги Романовой, и я помню, как Ипподром дрожал от кликов народа, когда Цимисхий опережал в своей колеснице всех других сопротивников..."
-- Ласковый взор Феофании -- это сущая клевета, почтенный Порфирий, и именно эта клевета заставила меня удалиться от Двора и искать рассеяния в ратном шуме. Но там встретила меня ядовитая зависть Никифора, вечно угрюмого, вечно мрачного, всегдашнего завистника даже самому себе, скупого до того, что он готов, подобно Плавтову Скупому, кричать: грабят! -- видя, что дым идет из трубы его дома, готов скоблить золото с пилюль, предписанных ему медиком. Не достоинства мои, но то, что у меня собирались воины, у меня весело гремел пир в лагерной ставке моей, и не было счета друзьям моим -- вот что всего более оскорбляло Никифора. Он ходил по таборам, как нищий, ханжил, молился, вздыхал -- его слушались и -- презирали, уважали и -- не любили. Огонь и вода -- вот что были мы, я и он,-- и могли ль мы ужиться в одной берлоге?
"Ты скрываешь свои знаменитые подвиги".
-- Положим, что так; но когда под стенами Тарса мы получили известие о смерти Романа, узнали, что Никифору препоручил он, умирая, управлять войском, а любимцу своему Иосифу Постельничему государством -- божусь, ни малейшей зависти не возродилось в моем сердце. Я повиновался, не спорил, когда Никифор поехал в Царьград и передал власть над войском брату своему Льву. Разгульная жизнь, охота, битвы занимали меня. Не буду говорить о ссоре Иосифа с Никифором -- вы знаете все это, знаете, что когда голос патриарха, вельмож, императрицы оправдал Никифора, он с торжеством приехал опять к войску -- я щитом моим заслонил его от убийцы, который был подослан и готов был поразить его. Что же оказалось следствием? Никифор бесстыдно обвинил меня в умысле, будто бы я затеял ту примерную битву, где был поражен копьем единственный сын его, юный Вард,-- я, когда три дня не осушал я слез о несчастной кончине этого прекрасного юноши, когда в то же время сердце мое было растерзано скорбию о потере супруги моей...
Цимисхий казался растроганным. Он помолчал с минуту и продолжал спокойнее: "Но что о прошедшем -- обращаюсь к ненавистному Никифору. Покорностью отвечал я на все упреки и угрозы его, и вскоре письмо от Иосифа передало мне в руки судьбу его. Иосиф предлагал мне престол и руку Феофании, если я приму начальство над многочисленными врагами Никифора и передам Никифора в его руки -- гибель соперника зависела от одного моего слова...