А было о тот час в комнате из всех жильцов один человек, - старичок легкий, в очках, - наш Лукич. Варил он что-то у окна на спиртовке и на меня взглянул боком, через очки.
Показал мне заведующий койку, раскланялся деликатно, и остались мы с Лукичем один-на-один.
Помню, поглядел он на меня еще раз от своей спиртовки, - бороденка сквозная и легкая:
- Ну, что, - говорит, - и вы в нашу Лавру?
- То-есть, - говорю, - как?
- А у нас тут прозывается Чижикова Лавра. Скоро узнаете сами.
Вижу, - смеется, и глаза у него простые и добрые. Рассказал я ему о себе, что из офицеров, интернированный, и болел долго, и что направили меня сюда из российского консульства.
- Ну, вот, - говорит, - значит, прибыло нашего полку.
Угостил он меня чаем. Просидели мы долго. Про себя он рассказал мне немного. Сказал, что из России, из южного города, - и уж только потом узнал я, сколько пришлось пережить человеку.
Объяснил он, что сами обитатели прозвали наш дом в насмешку Чижиковой Лаврой, по названию местности и по горькому нашему горю.
И в первый же день многому пришлось подивиться.
Под вечер собралися жильцы нашей общей. Обратил мое внимание - огромный, волосатый и черный, очень похожий на того шарлатана, что продавал на базаре мазь, - лежал он у стены на своей койке, заломив за голову руки и задрав ноги на спинку. На меня он посмотрел равнодушно, точно не видя. Был это бас Выдра, и много впоследствии довелось нам над ним посмеяться...
Сбоку, у двери, тоже на койке, лежал, не в пример волосатому, - тонкий, худой и бледный, - мичман Реймерс, наш изобретатель. Стоял перед его койкою небольшой столик, засыпанный табаком и бумагой. Удивила, помню, меня его худоба и бледность.
Остался в моей памяти тот первый день.
Вечером подошел ко мне человечек. Был он весь сморщенный и обвислый, будто ходил раньше толстым и вдруг высох, сморщился, и пожелтела на нем кожа. Присел он рядком, на соседнюю койку, подобрал ножки и стал на меня глядеть пристально. Костюмчик на нем был желтый, потертый и тоже обвисший, точно на другого был шит человека. Глядел он на меня уж очень по-жалкому, по-собачьи, и поразило меня его личико: левый глаз его открывался широко и, казалося, плакал и был полон слезою, а правый жмурился хитро и точно смеялся. Уставился он на меня тем глазом, не опуская, и стало мне даже неловко: этакий, думаю, человек странный! Спросил я его о чем-то. Подмигнул он мне одним глазом и вдруг на всю нашу комнату:
- Туды твою так-растак-так!.. - со всей вариацией, как у нас бывало на Заречьи, по весне плотогоны.
Не знал я, чего и подумать.
Уж Лукич мне от своего места:
- Это, - говорит, - наш, жертва ханжи, не обращайте внимания...
А он, вижу, на меня смотрит, кивает своей головкой: так, мол, совершенно все точно!..
Очень я тогда удивился:
- Как, - говорю, - почему "жертва"?
Засмеялся Лукич, похлопал его по плечу:
- Очень, - говорит, - просто: перед отъездом из России хватил он на радостях ханжишки, и отнялась у него говорилка. Только и осталось самое это словечко, и больше ничего не может.
И опять, вижу, он мне этак головкой согласно, - и левый глаз его плачет.
Так мне стало его жалко!..
И уж потом узнал я о нем подробно.
Тут их два брата, здешние подданные, и всю-то свою жизнь просидели в России. Имели они в Москве оптический магазин на Кузнецком, лучший в России, и жили богато. А в революцию магазин от них отобрали, и довелось им принять всего помаленьку: холоду, голоду, - и натерпелися они смертного страху. Посадили их для чего-то в тюрягу, проморили полгода, и потом вышло им разрешение ехать на "родину". А "родины" своей они, сказать, почти не знали, но, разумеется, от тюряги собрались с великой надеждою. - Думали, что тут их, как званых, с горячими пирогами...
А младший всегда-то не прочь был выпить. На радостях перед отъездом хлебнул он, за неимением лучшего, какого-то спирту, и с ним приключилось: запал у него язык, и таким он сюда и приехал совместно с другими.
Большое получилось им тут разочарование. Надеялись на пироги а им горячего камня. Конечно, у кого оставались деньжонки или какие ни на есть корни, те здесь прижились, - а таковским пришлось очень туго. И пришлось им всем, у кого было пусто, опять итти к русским, на последние крохи. Вот и устроили их русские к своим, в нашу Лавру - на черствую русскую корку.
Тут и живут они вместе, - два брата, и уж потом узнал я про старшего. И тоже чудак, молчальник, и все-то молится богу и читает евангелие. Любитель он покушать и прячет себе под подушку, и частенько я по ночам слышу, как что-то жует, и всегда у него на пиджачке крошки, и личико пухлое, желтое, и непомерные торчат уши. Как видно, есть у него деньжонки, и прячет он их от немого, держит его в ежовых.
Вот с какими довелось людьми...
Теперь, за долгий-то срок, все мне обжилось и притерпелось, а по первому разу не мало я подивился.
Устроился я тогда на своем месте, с Лукичем рядом, - на долгое жительство. Был я слаб от болезни, и хотелось мне поскорее забыться. Дал я себе слово высидеть дома, пока не пройдет лихорадка, и опять стану здоров.
XVI
А было нас о ту пору всех обитателей, - больших и малых, холостых и семейных, человек двадцать.
Семейные и женщины размещались наверху в небольших комнатках, а мы, бобыли, жили в общей, внизу.
И, как подумаю я теперь, - все-то, все были с чудинкой!
Из всех мне полюбился Лукич. Держался он ото всех стороною и почти не выходил в город. Только, бывало, и пробежит за картошкой или на вокзал за газетой. Показался он мне по первоначалу скрытным, а потом я хорошо в нем разобрался, - не из зависти, да скупости прятался человек. Большая была в нем обида...
Сам-то он о себе ни полслова, и уж узнал я о его судьбе стороною, впоследствии. Значился он тоже подданным здешним. Был он по своему званию инженер-путеец и в России служил на юге, в большом городе, был директором школы, - в России он и родился. И уж в революцию, когда случилась на юге война между своими, предложили ему уехать. Видно, страшные были в России дни... Выбрался он один, чтобы хорошенько разведать и вызвать за собою семейство, да так тут и остался.
Сказали ему тут деликатно, что жить может свободно под защитой законов, - и до свиданья!
И большую он принял от "своих" обиду.
От этой обиды и не выходил он в город. Сидел он целыми днями в нашей комнате, читал газету, или так, лежит, бывало, глядит куда-то, и губы его шевелятся, все-то про себя шепчет. Частенько я по ночам слышал, - не спит, и однажды мне показалось, будто плачет, - поднял я голову: так и есть: - лежит он с головою под одеялом и нет-нет всем телом так и вздрогнет, как малый ребенок.
Раз только и вырвалось у него о себе слово:
- Нет уж, пока я не узнаю, что можно в Россию, - никуда не выйду, шагу не ступлю в город...
Кормился он одною картошкой и, бывало, каждое утро шипит у него на окне машинка. И очень он был строг с собою.
- Помню, проходил раз по комнате и на ровном месте споткнулся.
А сидела у нас генеральша, с верху, с газетами.
Поглядел на нее Лукич, усмехнулся:
- Со мной второй раз сегодня! На улице чуть не упал так-то...
- Да вы стары ли? - спрашивает генеральша.
- Пятьдесят два! А пережил на целые восемьдесят...
- Я на сто, батюшка, на сто!..
Присел он на свое место, перевел дух:
- У меня, - говорит, - семья осталась в России, жду, когда написать можно, хочу послать свое благословение... А тут вот в газетах, что в России социализация женщин, а у меня дочери...
А это верно: много тут пишут газеты, и не всему можно верить.
А верный человек был Лукич, и хорошая у меня о нем память.
Другие-то у нас попроще.
Взять хотя бы Выдру... Такого ни колом, ни шилом. Он у нас в Лавре древнейший. Приехал он сюда еще до войны, когда открывалася при посольстве православная церковь, - был он по своему званию регент, и выписали его для устройства церковного русского хора. Тут-то и накрыла его война. Ему, разумеется, на руку, только бы не в солдаты, - просидел он тут всю войну и великолепно ко всему пообвыкнул. Вид же у него сохранился некасаемо, воистину-русский, волосье буйное, черное, на носу оспины. Разумеется, одевается он здесь прилично, но остался у него запах, особый, еще от России, как от дежи с кислым тестом.
Терпеть он не может немцев. Такое уж у человека понятие, что через немцев вся наша обида. А тут, после войны, сказать надо, о немцах даже произнести невозможно, в роде нечистого слова. И в больших неладах он с нашим заведующим, - немцем. До того напугал его Выдра, что и теперь боится заходить в нашу общую, а если бывает нужда, - посылает нам сверху записки.
Таинственный человек был для нас Выдра.
Каждое утро, чуть свет, поднимался он со своей койки и готовился в путь. Видел я, как начищает он свои ботинки и водичкой обновляет костюмчик. И редко мы видели его дома.
Скоро после моего приезда подошел он ко мне тихонько, ранним еще утром, спросил:
- Спите?
- Нет, - говорю, - я не сплю.
- Очень, - говорит, - извиняюсь, с большою к вам просьбой: не одолжите ли мне до вечера шесть пенсов?
Поднялся я со своей койки, выдал ему монетку. Про себя, помню, подумал: "а ведь, пожалуй, не отдаст этот дядя!"
А на другое утро, проснувшись, гляжу: лежит моя монетка на краюшке стула. Это он положил ночью, когда возвращался, в точности выполнил слово.
А приходил он почти каждый день очень поздно, и ни единая не знала у нас душа: за каким ходит делом и на какие пробивается средства? И уж потом-то неожиданно все раскрылось...
Не взлюбил его почему-то наш мичман.
До того доходило, - след на след не наступят. И изводили они друг дружку словами.
Бывало, воротится из похода Выдра, начнет складывать костюмчик. А мичман на него уж смотрит из-под одеяла, со своей койки. И так его и колотит, как от мороза.
Скажет, не выдержит:
- Господин В-выдра, вы бы сходили в баню. От в-вас нехорошо пахнет!..
А Выдра, знай, нарочно помалкивает, чтобы раззудить больше. Потом этак баском, равнодушно:
- Что ж что от меня пахнет?.. Медведь всю жизнь не моется, а здоров...
- Так то медведь.
- А вот вы моетесь, душитесь, а зубов у вас нету...
И до того он мог довести мичмана спокойствием своим, каменным равнодушием, - бывало, вскочит, завопит, как есть в одной нижней рубашке, и ноги голые, тощие, кулаком об подушку:
- Хам! Хам! Хам!
А Выдра ему преравнодушно:
- От хама и слышу!
И завалится спать.
Целую ночь, бывало, не спит мичман, глотает лекарство, и слышно, как давится из стакана. А то заплачет как малый ребенок, в подушку. А Выдра себе знай храпит: на храп он здоров даже до невозможности.
Вот какие собрались у нас люди!
Тоже - и мичман.
Приехал он сюда из Архангельска. Воевал он там с большевиками, а как взяли большевики верх, пробрался вместе с другими сюда. Был он какой-то весь плохой, бледный и весь как тонкое шило. И ни единого во рту зуба. Даже глядеть странно: молодой, почти мальчик, а говорит, - плюется.
Занимается он здесь великими изобретениями. Бывало, весь день сидит, чертит, руки в чернилах. Объяснил он мне, что изобретает особенный двигатель для автомобиля и что возьмет в Америке за свое изобретение большие миллионы. И до того он с тем своим изобретением доходил, - смотреть было жалко.
А он из нас человек семейный. Приходит к нему жена - здешняя - высокая, молчаливая. Придет, сядет, на нас глядит исподлобья. Перекинутся словом, и опять он за свое дело. Есть у них дети, двое маленьких, она приносит. Видели мы, великую она терпит нужду.
Добивался он, чтобы отвели ему у нас комнату, как семейному, наверху. Живет у нас наверху старушонка, "собашница", держит при себе двух собак и двух кошек. Собачонки паршивые, тощие, и одна даже на трех ногах. Вот мичман и хлопотал все лето выжить эту самую старушонку. И уж чего-чего только ни делал. И заявления составлял и бумажонки приносил из посольства, а старушонка-то оказалась - сучок:
- Что хотите, - говорит, - делайте, хоть убейте и меня и моих дорогих зверков. А я из своей конуры не выйду, не уступлю этому лодырю!..
Так и не уступила. И уж чего только ни делал, поставила на своем старушонка, и живет он попрежнему внизу, с нами, а старушонка со своими собачками в комнате. И попрежнему приходит к нему жена, - глаза большие, голодные. Должно-быть, кажемся мы ей дикарями, страшными выходцами.
А подумаешь: до того недалеко...
XVII
Да, как подумаешь: много, много мытарится русских людей по белому свету!
Тут-то у нас терпимо, а у других, говорят, и похуже.
Навертывался к нам, в Чижикову, человечек видалый, пожил с нами полторы недели. Прошел он огни, и воды, и чугунные повороты.
Был он на юге, с Деникиным. И такие нам порассказал страсти, аж дыбком волос. Был он и у красных и у белых и всего-то там нагляделся.
И нигде-то нет справедливости!
Как выгнали их большевики из России, довелось им удирать на пароходе в самую Турцию. Надеялись они, что тут, в загранице, будет им всяческое снисхождение. Народу набилося множество, бежали целыми семьями, не разбираясь, бежали от смерти и от лютой жизни, а лучшего не увидели... И такое там было на пароходах, - страшно было и слушать. Приплыли они в Турцию, поставили их французы на рейде, как чумных, и ни единого человека на берег. Сперва-то они, конечно, шумели, кричали французам с пароходов: "Мы, мол, ваши союзники и друзья ваши!" - а потом попритихли. Морили их как-то дня три, и ничего они не знали о своей участи. Вышла у них в те дни пресная вода. А были на пароходе женщины, дети, больные, народу битком. И все эти дни было с парохода видно, как ходят по городу люди, и слушали, как играет музыка на берегу, в ресторанах. Стояла от них недалеко яхта какого-то американского миллиардера, изволил он путешествовать для своего удовольствия, - белая, нарядная, и было им видно, как любовался на них в трубу миллиардер со своей яхты. А потом подобрались к их пароходам на шлюпках греки, подвезли пресную воду. Узнали их по крестикам, по нательным, и такая поднялась радость: - "Наши, православные, во Христе братья, от них мы приняли веру, эти нас не оставят!" Великое было ликованье. Потянулися к ним за водою, навязали на бечевки бутылочки, котелки, ведра, опустили все это с бортов.
А те-то, "православные", ни мур-мур, - знай себе пыхают папиросками и усы крутят. А вода у них под ногами в бочках: чистая, сладкая, речная вода...
И так-то в ответ преспокойно:
- Деньги!..
Это за воду-то, за простую, за обыкновенную!
Опустилися у наших руки.
- Как же, - спрашивают, - сколько вы хотите?
А "православные" знай папиросками пышут.
- Цена, - отвечают, - наша такая-то!.. - и заломили, как за шампанское.
И, знай, посмеиваются про себя. Понимали, значит, что бывает минутка, когда и речная водичка подороже бывает червонного золота.
И покупали у них, покупали по золотой цене, стиснувши зубы, только бы напоить детей.
Вот они "православные", во Христе-боге братья! Позабыли, сколько передавали им русские люди на одни монастыри ихние - "на святую водичку"! Сколько миллионов наносили к Иверской...
А потом, вместо "снисхождения", выгнали их французы на острова, куда вывозили раньше турки бездомных собак, поставили часовых, солдат чернокожих, с ружьями, обнесли проволокой. Хорошо, у кого были деньжонки, или, - как этот наш гость, - кто был побойчее. Оказалися "союзники" не лучше "православных во Христе братьев"... И теперь там мыкаются наши, подбирают из помоек... Рассказывал нам тот человечек, что каждый день стоят очереди из русских за гнилыми консервами, а рядом самые эти эфиопы, и в руках кнуты гуськовые...
Ночи я не спал, думал: за что, за какую вину? И неужто им-то, им не отплатится!
А там-то, в России, про нас думают, что живем на сытых хлебах и, может-быть, завидуют.
Да уж, конечно, завидуют!..
Раз так-то нагрянул к нам в Лавру целый взвод бабий. Приехали они все из России, тоже на горячие пироги. Жили они у нас с неделю, а наколготили на полгода. - Ух, и невзлюбил их Лукич!
А были они из высокого свету и очень этим гордились. А я здесь хорошо приметил, что этакие-то, из "высоких", ежели хорошенько копнуться, - пожалуй и поплошей нашего брата.
Выбрал я, помню, минутку, спросил у одной:
- Как же теперь в России?
Закрутила она головою:
- Плохо, очень, очень плохо!.. На Невском растет трава. - А все-таки было нам там лучше. Тут такие мерзавцы, такие мерзавцы!..
- Так зачем же, - говорю, - сюда ехали?
- А как же, - говорит, - не ехать: там все полагают, что здесь, в Европе, легкая жизнь.
Вот у них как.
А выехали они из России способом совсем даже необыкновенным. Сами же о том и проболтались. Подыскали они в Петербурге за хорошие, разумеется, деньги себе женихов из подданных здешних, - видно, есть, промышляют этаким люди, - и получивши подданство, отправились сюда, в "небесное царство". Высадили их с парохода в том городе, где мы по лету варили смолу. Поболтались они там с месяц, спустили деньжонки, и уж кое-кое как добрались сюда.
Большую смуту намутили у нас эти дамы.
Повертелись они без всякого толку, да так и пропали. Уж встречали мы кой-кого после, и все-то пошли по легкой дорожке...
И одно я скажу теперь: жалкие люди!
Мне батюшка наш, о. Мефодий, рассказывал нынче. Крестил он в прошлом году у князя Голицына. Были у этого князя в России владения, - больше тысячи десятин. И очень пышные были кресьбины, со званым обедом, с разливанным шампанским. Во многих здешних журналах были помещены фотографии. И заплатил в тот раз князь ему за требу десять фунтов.
А нынче опять его туда позвали, ко второму ребенку. Привез он с собою купель, в автомобиле. И видит - начали у князя шептаться, бегать по комнатам. А потом уж сам князь ему откровенно:
- Извините, - говорит, - батюшка, оказались мы сегодня без денег, и очень вас просим: уплатите, ежели у вас есть, из своих за доставку купели...