Том 10. Рассказы и повести - Станюкович Константин Михайлович "Л.Нельмин, М. Костин" 43 стр.

В госпитале было еще тихо.

— Ишь ведь, дьяволы, дрыхнут. Поди, не скоро дадут горяченького.

И боцман, словно зверь в клетке, шагал по комнате взад и вперед, и в голове его пробегали мысли о том, как он уйдет из госпиталя и явится на «Нырок».

Там же, может быть, он узнает от ребят насчет того, как живут в Кронштадте сестра его Иренья и Степанида, как справляются они без него с бельем.

«Не вышла ли Степанида замуж?» — подумал боцман, и жгучее озлобление почему-то охватило его.

— Бестолково бабье ведомство… Обязательно перепутают. Еще Степанида побашковатее, а сестра — вовсе дура. Воображает, что умна, все сама может. А главная причина — очень льстится на мужчинов, — с раздражением проговорил боцман.

— Это ты про что, земляк?

С этими словами к нему вошел пожилой, чернявый, коротко остриженный русский матрос.

— Ты с какого судна?

— Боцман с «Нырка». А ты?

— Рулевой с конверта «Грозящий».

— Как тебя звать?

— Иван Поярков.

— Садись, — сказал боцман.

И земляки пожали друг другу руки.

— Ты чем же болен? — спросил боцман.

Лицо матроса было худое и землистое. Все черты были заострены.

В глазах горел лихорадочный блеск. Голос его был глухой.

— Грудью. Знобит все. Да здесь в тепле полегчает. Дохтур обещает, что выправит, — уверенно и радостно проговорил матрос.

— Конечно, выправишься. Я служил на конверте с одним фор-марсовым; так он тоже был болен грудью и страсть как поправился, когда конверт вошел в теплые места. Теперь словно бык.

Матрос жадно слушал боцмана и видимо обрадовался.

— А как тебя звать?

— Арсентий-Иванычем зовут ребята.

— А ты по какой причине в госпитале?

— Зря. По чужой глупости. Ничего не болит, только тоска, а меня сюда законопатили. Скорей бы поправка мне вышла в Кронштадте, а вот дохтур не пущает.

И боцман, обрадованный, что может поговорить с земляком, да еще с матросом, как с ним «довольно глупо» поступили, и при этом дал не особенно лестные характеристики о докторе, капитане и многих офицерах.

— А у вас на конверте как?

Матрос сказал, что пожаловаться на начальство грешно. Капитан добер. Вовсе не наказывает линьками. И старший офицер не очень допекает, только любит чистить по морде. Да только рука у него нетяжелая, и бьет без пылу.

— А как же он смеет, ежели такого положения нет? И сами вы дураки и есть, — вдруг прибавил боцман.

Матрос удивленно взглянул на боцмана.

— Нешто и ты, Арсентий Иваныч, не учишь нашего брата?

— То-то я и был мордобоем; да, спасибо, нашелся человек. И ведь поди, с виду совсем плюгавый был, — шканечный, а вовсе осрамил, как из-за меня попал в лазарет. Совсем не мог вынести бою. А он же меня и спас, когда я упал за борт. Этим самым меня он и оконфузил.

— Ишь ты! — промолвил, вздохнув, матрос.

Земляки долго разговаривали.

Рулевой часто задыхался и, полный надежды, рассказывал, как он поправится и вернется в Кронштадт. Там его ждет супруга. Еще недавно прислала весточку. Ждет не дождется. Без тебя, мол, болезного, места не найтить.

— Можешь ли, Арсентий Иваныч, понять, какая у меня молодчага матроска? Не то что какие облыжные: на словах одно, а чуть ушел из Кронштадта — и сейчас, шельма, льстится на другого. А моя, братец ты мой, форменно приверженная.

И лицо матроса дышало восторженностью, и в глазах его стояли умиленные слезы.

А боцман слушал, и почему-то этот восторженный матрос возбуждал в нем и обиду и зависть.

«Сердцем добер, так и верит другому сердцу. Брешет, верно, его матроска», — подумал боцман.

Но ему не хотелось нарушить веры матроса, и он, не решаясь перед серьезно больным высказать свои взгляды на силу бабьей привязанности, осторожно спросил:

— Небось, зовет тебя в Кронштадт?

— Звала, даже очень звала. Приезжай, мол, я за тобой как нянька буду смотреть. Да потом спохватилась. Тебе, мол, тепло нужно. Вот если бы перевестись в черноморский флот, так она бы обязательно приехала в Севастополь.

«Ладно, приедет к тебе», — подумал боцман и спросил:

— Насчет этого отписывал ей?

— Отписывал.

— Что же она? — возбужденно и жадно спросил боцман.

— Рада, очень рада, да сомневается, как бы уж вышел перевод. Ну и опасается бросить Кронштадт. А ведь она там торговкой на рынке.

В эту минуту боцман вспомнил, что и его звали в Кронштадт, и точно так, как и Пояркову, советовали скоро не возвращаться.

«Брешет», — озлобленно подумал боцман и с особенным участием стал подбадривать рулевого. Он говорил, что больной скоро пойдет на поправку, его переведут в Севастополь, и жена тотчас же приедет к нему.

— Всего ведь восемь рублей переехать. Небось, найдет.

Больной любовно смотрел на боцмана и предложил ему, коли нужно, написать весточку в Кронштадт.

— Некому, — резко ответил боцман.

— Разве, Арсентий Иваныч, ты одинокий?

— Одинокий.

— Трудно, должно быть, одинокому, Арсентий Иваныч. То-то ты и не подаешь претензии на доктора. А то должны отправить. Нынче ведь права.

— Там видно будет. И давно ты женатый?

— Шесть лет, Арсентий Иваныч.

— Давно. По нынешним временам и вовсе много. А ты ишь какой благополучный.

И в голосе боцмана звучала завистливая нотка.

— Пофартило, Арсентий Иваныч. Да и чего, ежели по правде говорить, меня обманывать? Не привержена, так прямо и скажи. Больно, да зато сразу. По крайней мере совесть есть.

— Тут, братец ты мой, совесть совестью, а есть и другая загвоздка. Есть и такая баба, которая по совести виляет хвостом, и привержена, мол, а затем: простите, мол, ошиблась, очень, мол, душе больно. И духу в ей не хватит, что так, мол, и так — кум есть. А понять не может, как обидно, что она заметает хвосты. Да еще и тебя обвиноватит; ты, мол, зря обнадежен, не понимаешь, мол, какая я распронесчастная баба. И взаправду беда ей.

Прошло три дня.

Боцману стало лучше. По ночам он тосковал по-прежнему, но галлюцинаций не было. Доктор «Нырка» раз посетил боцмана и сказал ему, что он глядит совсем молодцом. Скоро будет здоров вполне.

«Так и ври, зуда. От себя не убежишь».

И, обратившись к доктору, сказал:

— Дозвольте явиться на «Нырок».

— Как, что, почему? — засуетился доктор. — Ведь я тебе говорил, что здесь лучше. Разве здесь нехорошо?

— Дозвольте явиться на «Нырок», — снова и уже настойчиво проговорил боцман.

— Нельзя, хуже будет.

— Дозвольте, вашескобродие.

— Никак не могу.

— Я тоже, вашескобродие, не могу. По моему малому рассудку без вашего дозволения уйду. Явлюсь к старшему офицеру и отлепортую.

Доктор внимательно взглянул в глаза боцмана, и, казалось, в глазах больного не было ничего такого, что могло бы грозить больному еще сильнейшим расстройством нервов. И доктор наконец сказал:

— Ну и черт с тобой. Но помни, если кому-нибудь сдерзничаешь, с тебя строго взыщут. Это — не берег.

— Очень хорошо понимаю, вашескобродие.

— И в Кронштадт тебя не отправят. Буду лечить тебя на клипере.

Часа через два за больным приехал мичман Коврайский.

Боцман обрадовался.

А Коврайский тоже радостно сказал:

— А я, Антонов, уже говорил и старшему офицеру и капитану насчет отправки тебя в Кронштадт. «Грозящий» уходит через два дня в Россию.

Но, к удивлению мичмана, боцман не только не обрадовался, но стал угрюмее и мрачнее.

— Много вам благодарен, ваше благородие, но только, может, я в Кронштадт и не желаю.

— Не желаешь? — изумился мичман, уже кое-что прослышавший от фельдшера, почему именно так тянет боцмана в Кронштадт. — Да ведь ты просился?

— А теперь не желаю, ваше благородие.

— Ну, как знаешь. Только смотри, голубчик, не надрывайся на клипере; все-таки отдохни, в лазарете отлежись.

— Нет уж, ваше благородие, лучше при деле буду, а то доктор заговорит, ваше благородие.

— Ну, как знаешь, а если хочешь, тебя флагманский доктор посмотрит. На днях адмирал будет в Неаполе.

— Что смотреть, никакой доктор не поможет от тоски, — проговорил боцман, и голос его звучал такой тоской, что мичман не смел больше ни о чем его расспрашивать.

Матросы боцмана встретили приветливо.

Старший офицер приказал ему все-таки отдохнуть и лечь в лазарет. Но боцман решительно просил править свою должность.

— А то, вашескобродие, без дела опять заболеешь.

— А что, доктор позволил?

— Никак нет, вашескобродие, обсказал: ложись в лазарет.

— Так как же я отменю распоряжение доктора?

— Дозвольте, вашескобродие.

— Ну, подожди. Я прежде переговорю с доктором, а в госпитале тебе, конечно, было скверно.

— Еще бы, вашескобродие.

— Я постараюсь отправить тебя на родину.

— Еще бы, вашескобродие.

— Я постараюсь отправить тебя на родину.

— Нет, вашескобродие. Пока что до отправки останусь.

— Не тянет?

— Везде одна тоска, вашескобродие.

Старший офицер участливо взглянул на боцмана и спросил:

— Ты ведь, кажется, не женат?

— Точно так, вашескобродие.

— Оно и лучше, братец ты мой.

И как-то грустно прибавил:

— Тоже не всегда и женатому хорошо.

— Точно так, вашескобродие. Видел в Кронштадте, как живут семейные люди. Одна пакость. Обманывают друг друга в самом лучшем виде. По-собачьи живут.

— А ты думаешь, почему?

— Облыжности много, вашескобродие. Больше по своей мужчинской подлости и почитают бабу. Оттого между ими ничего кроме этой самой подлости и нет.

И боцман, словно бы решая какой-то занимающий его больной вопрос, спросил:

— Осмелюсь спросить, вашескобродие, верно, у господ семейные люди живут не по-собачьи?

— Ишь ты какой любопытный. А ты как думаешь?

— Полагаю, что всякие и между господ, вашескобродие.

— Правильно. Часто люди зря женятся… — задумчиво промолвил старший офицер, семейная жизнь которого была далеко не из сладких.

— И нет друг о друге настоящего понятия. А главное — ни за что друг друга обижают!.. Так дозвольте не идти в лазарет?

— Ну ладно. Знаешь, что я тебе скажу, Антонов, лучше и ты не сделай глупости, — полушутя, полусерьезно сказал старший офицер.

— Какой, вашескобродие?

— Не женись. Очень уж у тебя обидчивый и подозрительный характер.

Боцман вспыхнул.

— Какая дура польстится на старого человека, вашескобродие?

— Зато старые сами льстятся.

— Дураки и есть, вашескобродие. Зато их и обчекрыживают. И поделом, а главная причина — понимай, кто ты такой есть, и ушей не развешивай.

Старший офицер, который сам очень развешивал уши, когда его молодая, пригожая жена, провожая в дальнее плавание, особенно горячо уверяла в своей любви и вскоре по уходе мужа написала ему письмо, в котором в довольно туманных выражениях намекала, что она, к сожалению, не так сильно любит его, и уверяла в своей безграничной дружбе, — старший офицер, словно бы понимавший, что и боцман находится в том же положении, как и он, проговорил, напуская на себя решительный вид:

— Вот и молодчага, так с бабами и надо действовать. Если она тебя «обчекрыжила», ты и наплюй.

«Ты-то плюнул… Вовсе вроде как бы подвахтенный у своей женки; она ему пишет-пишет, а он верит и ей отписывает письма; из каждого порта депешу да депешу, и супруга депешу, и оба не по-настоящему. И отчего это люди так врут?» — подумал боцман и доложил старшему офицеру, принимая официальный вид:

— Прикажете, вашескобродие, ванты тянуть? Дали ослабку.

— Да уж ты пока оставь, я прикажу Иванову. Ну, ступай; чуть станет тебе хуже, скажи мне.

— Есть, вашескобродие.

И боцман вышел из каюты старшего офицера.

А Иван Иванович присел у письменного стола, любовно взглянул на большую фотографию, висевшую над койкой, потом прочитал несколько писем жены и произнес:

— Вот почему теперь о дружбе. Верно, новое увлечение. В этом вся и разгадка.

И Иван Иванович задумался.

Должно быть, боцман сильно понадеялся на свои силы, распоряжаясь работами, потому что к вечеру почувствовал себя усталым, и главное — в уме его мысли как будто путались и зрение мутилось.

Приехавший с адмиралом флагманский врач вместе с Приселковым осмотрел боцмана.

К вечеру к боцману зашел старший офицер и сказал:

— Ну, братец ты мой, они решили, что тебе на клипере оставаться нельзя. Лучше тебе снова на берег, в госпиталь.

Боцман опешил. Несколько секунд он молчал и только подозрительно пристально смотрел на старшего офицера.

И, внезапно охваченный бешенством, он, стараясь сдержаться, воскликнул:

— Это по каким же правам, вашескобродие? Бабьи штуки, что ли? Так я на это не согласен, вашескобродие! Вы с ими заодно? Думаете, я — нижний чин, так можете тиранствовать человека. Я права найду! — и почти бешено крикнул: — Вон!

И прибавил непечатное слово.

На кубрике и на палубе ахнули.

В ту же минуту сверху прибежал унтер-офицер и сказал старшему офицеру:

— Адмирал требует.

А на мостике низенький, худощавый и строгий адмирал раздраженно и резко говорил капитану:

— Это у вас что за безобразие? Вот до чего распущена команда! Такая неслыханная дерзость. Немедленно его в карцер и отдать под суд. Вы на что тут старший офицер? — крикнул адмирал подошедшему Ивану Ивановичу.

— Он — сумасшедший, ваше превосходительство, — почтительно ответил старший офицер.

И в ту же минуту вспомнил письмо жены и подумал, что он сам, как и боцман, может сойти с ума.

— Пусть доктора осмотрят. Если он сумасшедший, то почему вы его держали на клипере? — обратился адмирал к подошедшему доктору.

— Он — не сумасшедший.

— Так, значит, бунт?

Старший офицер взглянул на доктора, и презрение стояло в глазах моряка. «Ученая скотина», — подумал он и доложил адмиралу:

— Разрешите, ваше превосходительство, до нового осмотра докторов не садить боцмана в карцер. Я его хорошо знаю. Он не позволил бы себе такой выходки, если бы был здоров.

— Это черт знает что такое! На военном судне — и такое вопиющее нарушение дисциплины.

И, после секунды раздумья, адмирал прибавил:

— Конечно, я был бы очень рад, если бы вы, доктор, ошиблись, и боцман оказался бы сумасшедшим. Пусть его сейчас осмотрят. — И с этими словами адмирал спустился.

— Ведь иначе бедняге пришлось бы подвергнуться жестокому наказанию. По закону — смертная казнь, — проговорил капитан.

Мичман Коврайский восторженно взглянул на уходящего адмирала и, взволнованный, умоляюще прошептал доктору:

— Что вы хотите делать? Ведь адмирал вам подсказывает: найдите больного сумасшедшим.

— Это уж не мое дело. Я высказал мое мнение, как велит мне наука.

— А совести у вас нет? — чуть слышно, возбужденно прибавил мичман и бросился к старшему офицеру.

— Иван Иванович, спасите человека.

Старший офицер ласково взглянул на мичмана и строго сказал ему:

— Скажите боцману, что его сейчас осмотрят. — И тихо прибавил: — Успокойте беднягу, он ведь к вам, кажется, расположен.

Через час в лазарете собрался консилиум. При освидетельствовании боцмана были адмирал, капитан, старший офицер и мичман Коврайский.

На все вопросы флагманского врача о здоровье боцмана, тот отвечал вполне здраво, только несколько возбужденно.

— Я уже докладывал вам, Александр Александрович, — не без апломба проговорил Приселков, обращаясь к капитану.

Все молчали.

Только адмирал недовольно пожал плечами и сказал:

— Во всяком случае пока не сажайте его в карцер.

И, обратившись к флагманскому доктору, по-французски сказал:

— По-моему, он сумасшедший.

— И я так думаю, ваше превосходительство, — поспешил поддакнуть старший флагманский врач.

В тот же день боцмана допрашивала следственная комиссия. Большинство членов ее признало, что преступление было совершено в припадке умопомешательства.

— Вы видите, милый мичман, спасли человека, — сказал потом в кают-компании старший офицер.

— Спасли ли только? Ведь от тоски он все-таки не избавится.

— Да и в Кронштадте ему не радостная жизнь. Бедняга! — угрюмо прибавил старший офицер.

Оба хороши*

Шторм ревел целую неделю.

Обледеневшие пароходы и парусные суда прятались от бури в закрытых рейдах и бухтах Черноморского побережья или отстаивались в море, стремительно раскачиваясь на вытравленных канатах своих якорей.

Моряки, напряженно-серьезные, зябли на ледяном норд-осте и чаще вспоминали бога, берег и близких.

В этот ледяной шторм в большой, холодной комнате дома, у самого моря, близ Алупки, ходил взад и вперед высокий, крепкий, слегка сутуловатый старик с длинной седой бородой. Он то и дело выходил на террасу и взглядывал своими острыми, небольшими, загоравшимися злым блеском глазами на бушующее море.

Прибойные волны как бешеные вздымались на высоту, и их седые верхушки заливали берег и обкатывали окна нижнего этажа.

Водяная пыль обдавала худое морщинистое лицо старика, но он, казалось, не обращал на это никакого внимания.

Он снова прислушивался к гулу бури, снова взглядывал в седые беснующиеся волны, возвращался в залу и снова шагал взад и вперед, опустив свою седую голову. Из груди по временам вырывались тяжелые вздохи. По временам старик встряхивал свою голову, словно бы отгоняя тяжелые мысли, приникал к окну и задумывался.