И Фома начал с начала. Так как на вопросы «Как тебя зовут?» больной сосед отвечал в разное время суток по-разному: Ожвалдо, Освальто, Ужвалдо, то Фома взял за опорное Ужвалдо, потому что оно ему больше нравилось, и так негр представлялся все-таки чаще всего. К вечеру сосед стал откликаться на склоняемое имя Ужвалда (есть Ужвалда, нет Ужвалды, укол Ужвалде, поели с Ужвалдой, тапки Ужвалдины и так далее). А утром следующего дня, аккуратно сложив анализы по баночкам, Фома вдруг затормозил в дверях, оглянулся на ноги своего соседа, положенные на спинку кровати, и подумал: Ужвалда – Кувалда. Конечно, Кувалда!
– Эй, Кувалдометр, – весело сказал Фома, – хорош спать. Давай, неси анализы, покажи им всем, кто ты есть на самом деле.
Негр нервно зашевелился – он очень боялся собирать анализы и никак не мог привыкнуть к этому.
Прошло несколько дней, но никто так ни разу не навестил больного Кувалду.
– Кувалда, а может, ты сирота? – спросил у него Фома.
Но Кувалда молчал, и Фома решил, что он просто не знает такого слова. Поэтому он вновь спросил:
– Ты сирота, да, Кувалда? То есть – мама нет, папа нет. Да?
Кувалда ничего не отвечал, смотрел в потолок и не спеша копал пальцем в носу. По-русски он говорил хорошо, даже успешно ругался матом, но, видимо, не хотел открывать тему своего прошлого. Он всегда хотел есть, это было видно, однако принимать то, что предлагал ему Фома из своих гостинцев, стеснялся. Малое количество больничной пищи Кувалда брал качеством обработки – он жевал сосредоточенно и вдумчиво, Фома так никогда не мог. Однажды Фома увидел, как приветливо мигнули желтые глаза Ужвалды бананам, яблокам и грушам, принесенным Фоме очередными посетителями, – и, правда-правда, чуть не прослезился.
Однако Кувалда оказался азартным игроком. Он первый увидел в тумбочке Фомы колоду карт и предложил сыграть разок. Фома согласился. Сразу выяснилось, что играть Кувалда умел только в «пьяницу», да и то всегда стыдливо проигрывал. Фома любил серьезных противников и научил его игре в «дурачки». Это оживило их отношения, вселив в меланхолического Кувалду дух здорового соревнования. А когда за неимением денег Фома предложил делать ставки на еду, Кувалда быстро научился играть в «очко». На банк ему приходилось ставить диетическую больничную пищу – никто по-прежнему не навещал маленького Кувалдочку.
Свой первый банан он выиграл у Фомы ценой порции картошки-пюре, киселя и булочки, полагавшихся на завтрак. Паровую котлету Ужвалда успел съесть до начала игры. Но вскоре он проиграл все три блюда будущего обеда, полдник, вошел в неимоверный азарт – и, сколько Фома ни призывал его остановиться, проиграл весь ужин и завтрак следующего дня. На миг задумавшись и представив, что его ждет, Кувалда отскочил к окну и уставился на улицу своими немигающими глазами. Он думал.
Наконец-то вырвавшись к Фоме, Вика приехала на утренней электричке, быстро подбежала к его окну – и чуть разум навеки не оставил ее. Черное лицо с прыщами и выпученными желтыми глазами могло значить только одно – Фоме плохо так, как никогда еще не было. Ноги у Вики подкосились, выпала из рук сумка с гостинцами…
– Хи, – сказал Кувалда, – хи-хи…
– Ты чего хихикаешь, тебе теперь плакать надо, – резонно заметил Фома. – Играть не умеешь, а остановиться не можешь.
– Хи-и…
– Да что же это ты расхихикался? – не выдержал Фома.
– Да там девушка какая-то прямо на асфальт села. И сидит.
Так Фома потребовал свидание в помещении. Галина Петровна и Танечка привели Вику в корпус, на пять минут выпустили из бокса Фому и посадили их в коридоре второго этажа на банкетку. По просьбе Фомы Вике показали Ужвалду, она познакомилась с ним и убедилась, что это не Фома почернел, а Ужвалда такой родился. И уже скоро смеялась и угощала всех горохом. Ужвалде он особенно пришелся по вкусу. Он скалил зубы и, ничуть не стесняясь, ел за троих.
– Ох, устроит он мне сегодня музыкальный вечер, – сказал Фома и рассказал Вике про жуткий проигрыш Ужвалды.
– Прости его, Великий Змей, – попросила Вика.
– Прощаю охотно. Да он сам себя не простит, да, Ужвалда?
Но оказалось, что он и сам себя прощает. Ужвалда взял еще горошка на дорожку и отправился в бокс, оставив Вику и Фому одних. Но их быстро разлучили – по коридору шла Анита Владимировна.
И вот Вика снова оказалась под окном.
Сергуня принес Фоме и Ужвалде обед.
– Повезло тебе, Кувалда, – сказал Фома, – просто привалило счастье. А я бы твой проигрыш в унитаз вылил у тебя на глазах.
Когда Вика уходила, Кувалда до ушей улыбался и махал розовыми ладошками с длинными костистыми пальцами. Он пообещал Вике, что будет ее ждать с нетерпением, а Вика решила, что добрый Ужвалда может помочь ей в борьбе с Фомой и его болезнью. Как – это надо еще придумать, но помочь точно может.
А Фома и Ужвалда продолжали быть соседями. Фома всячески противился играть с Ужвалдой в карты на еду, но тот настаивал, и Фома придумал замечательный выход – он отвел своего игруна в палату Мхова и Лишайникова. И теперь Кувалда регулярно возвращался оттуда с богатыми трофеями.
Когда Мхова выписали, Лишайников остался в одиночестве – и сам приходил к Фоме и Кувалде в бокс. Под предлогом того, что ему скучно, Лишайников скрывал, что просто боится находиться с Ужвалдой в своей палате один на один – мало ли что тот может выкинуть… Сергуня тоже регулярно приходил посидеть, сыграл с Кувалдой несколько раз, проиграл даже, и Кувалда к нему очень расположился. Но у Фомы Кувалде выиграть почти не удавалось, у поднаторевшего Лишайникова теперь тоже редко, а никто по-прежнему его не навещал. По-хорошему, Кувалда, как человек на вид дикий, мог бы вообще из больницы сбежать, не мучиться, но почему-то не делал этого. Часто он смотрел на медсестру Танечку так, что Галине Петровне приходилось сразу идти к Фоме за объяснениями, а Танечке прятаться в процедурном за стеклянным шкафом.
– Что-что? Бедного Кувалдометра взяли в больницу как раз в разгар его брачного периода, вот что, – как-то по секрету сообщил Галине Петровне Фома.
– А… Они такие. У них такое бывает… Тогда ясно. – И вскоре эта секретная информация стала известна всему персоналу. И теперь в бокс Фомы и Ужвалды не заходил из женщин уже почти никто.
Однажды лунной ночью под окно бокса пришли и сели негры. Выкатив урну на середину, один негр уселся на нее, поставил перед собой четыре барабана, из которых только два – нормальные барабаны, а остальные совсем уж барабанчики, особенно самый маленький. Поставил и, разбивая тишину, начал стучать по ним плоскими ладонями. Другой утыкал клумбу звонкими деревянными палочками с блестевшими под луной шариками на концах. Негр ударял молоточками на длинных ручках по шарикам, дребезжал по палочкам, широко открывал рот и закидывал голову.
Кувалда подскочил к окну и, выкатив глаза, прислонил их к стеклу.
– Тех-те-те-те-те-теххх… – негромко и тревожно неслось между инфекционным отделением и моргом. – Бы-ды-дымс, дымс, дымс, бы-ды-дымс…
Третий негр приплясывал босыми ногами по асфальту, нагибался, бил несколько раз по нему ладонями, хлопал себя по животу и заду – и снова приплясывал. Сначала шлепала по асфальту пятка, сразу за ней хлопала рука по среднему барабану, «ты-тох-х-х» – откликался большой барабан, семенила дробь по маленьким, будто тропический ливень по листьям пальм звенели палочки на клумбе.
– Кувалда, это кто – друзья твои пришли, да? – То, что происходило, просто потрясло Фому, но он старался говорить весьма равнодушно, чтобы Ужвалда чего не подумал.
Но Ужвалда молчал.
– Вом, бо-бо-бо-бо-а, – приглушенно пел тот, который плясал, – вом, бо-бо-бо-боа…
Барабанщик тоже ему подпевал, а тот, что звенел палочками, молчал и только зловеще улыбался – как виделось Фоме, который смотрел из засады, прячась за штору.
Кувалда, как загипнотизированный, не отрывал от негров глаз. Тонкие кривые ноги пляшущего колыхались в очень широких раструбах длинных трусов, теперь и он тоже улыбался, и тоже зловеще, в этом не было уже никакого сомнения.
– Кувалдометр, дурак, ты достал уже молчать! Это твои друзья? Или кто это? Откуда их принесло?
Но Кувалда даже не оборачивался на Фому, но было видно, что его колени дрожат мелкой дрожью.
Звонкая сухая груша размером с хороший кабачок появилась в руках танцора, он затряс ею, мелко-мелко запрыгал.
«Шаманы Вуду! – понял вдруг Фома. – Надо спасать брата по разуму!»
Ужвалда уже весь распластался по окну, часто дышал и бился грудью о стекло, как орел саванны. Фома выскочил из своей засады, включил в боксе свет. Отгоняя колдовство, сложил из пальцев на каждой руке по fuck-у и грозно показал их шаманам. Он надеялся, что шаманы первыми выбьют стекло, и был готов к битве.
Но негры вдруг начали уходить. Скаля зубы, собрал свои палочки с клумбы один, взял барабаны под мышку другой, и даже солист остановился, последний раз встряхнул грушу, словно гречку на пол просыпал, почесал пятку и направился вслед за остальными колдунами по направлению к выходу из больничного комплекса. Они ничего не говорили, просто уходили, и все, лишь один колдун открыл рот и кровожадно засмеялся, Фома даже увидел, как блеснули в свете фонаря большие слюнявые зубы.
Ужвалда уже весь распластался по окну, часто дышал и бился грудью о стекло, как орел саванны. Фома выскочил из своей засады, включил в боксе свет. Отгоняя колдовство, сложил из пальцев на каждой руке по fuck-у и грозно показал их шаманам. Он надеялся, что шаманы первыми выбьют стекло, и был готов к битве.
Но негры вдруг начали уходить. Скаля зубы, собрал свои палочки с клумбы один, взял барабаны под мышку другой, и даже солист остановился, последний раз встряхнул грушу, словно гречку на пол просыпал, почесал пятку и направился вслед за остальными колдунами по направлению к выходу из больничного комплекса. Они ничего не говорили, просто уходили, и все, лишь один колдун открыл рот и кровожадно засмеялся, Фома даже увидел, как блеснули в свете фонаря большие слюнявые зубы.
Ужвалда быстро забрался под одеяло и замер. Фома подскочил к нему и встряхнул хорошенько.
– Ты, партизанская морда, говорить будешь или нет?
– Чего говорить-то?
– Это кто сейчас ушли?
Ужвалда похлопал глазами, не успевшими привыкнуть к яркому свету лампочки. И честно посмотрел на Фому:
– Это мои однокурсники.
Фома развел руками.
– Ого-го… Так ты, оказывается, студент, да, Кувалда?
– Был… когда-то, – и вздохнул, ну совсем как Мхов вздохнул, точно так же трогательно.
– Был… Двоечник, что ли? Или «хвостист»? А на кого ж ты учился? Тоже, что ли, как они, – плясун, певец и игрец на народных инструментах?
Кувалда жмурился, как тигренок, махал лапками и жеманно поводил плечами, устремив взгляд куда-то под кровать. Фома быстро выключил свет, чтобы Кувалдочка не стеснялся, и это действительно помогло.
– Сегодня День независимости. В нашей стране, – тихо сказал Кувалда. – Мы теперь от всех независимые.
– И это правильно. А однокурсники тебя поздравлять пришли? Да?
– Нет. Просто чтобы я посмотрел. И все.
– На что посмотрел?
– Какие они независимые. А я, я…
– А ты что, не независимый, что ли?
– Нет, уже нет…
– Почему?
И Ужвалда, выпив минеральной воды и съев три банана, начал рассказывать историю своей семьи.
Бомж всемирного значенияОдна африканская республика, скажем, Берег Слюнявой Кости, а хотите, Берег Слоновой Челюсти, жила себе без забот. Народ о своем благе под жарким солнцем заботился сам, бананы росли везде, один лишь лист пальмы давал покой и тень целой семье, волны лазурного моря завершали комплекс удовольствий. Все было хорошо, республика имела даже свой военный флот – красивую белую яхту, на которой была установлена пушка. Завидев яхту у берега или на горизонте, каждый житель страны кланялся и приветливо махал ей – патриотизм был в этой республике на высоте. Президент и министры этой страны жили тихо и мирно, в свободное от войны и борьбы с трудностями время (а ни войны, ни трудностей в стране не было очень-очень давно) занимались тем, что торжественно, при большом скоплении рукоплещущего народа и последующих салютах в африканское небо, вручали друг другу медали и назначали новые должности. Которые, конечно же (и в это верили все), еще больше помогут процветанию независимой республики.
Однажды один из министров, находящийся как раз в чине адмирала военного флота, сшивший себе по этому поводу белый китель, щедро разукрашенный золотом и драгоценными камнями, был назначен своим правительством послом в Россию. Его жена Бенух и десять детей отправились, разумеется, с ним. Жена Бенух сразу в России прижилась, отдала детей в школу и кружки по интересам, а сама полюбила дамские журналы, которые стала выписывать себе на деньги посольства республики и личные средства посла в неограниченном количестве. Сам посол тоже любил жить широко, и вскоре пришлось продать шитый золотом адмиральский китель. Шли месяцы, выпускались журналы, Бенух тосковала и плохо одевалась, время от времени пытаясь, отменив занятия в кружках, продать детей куда-нибудь в рабство. Но посольские дети не пригодились ни в цирке, ни в ансамбле песни и пляски имени Локтева, ни в Сандуновских банях. Бенух била их по лбам кокосовым орехом и отправляла просить милостыню, на чем несколько детей смогли составить себе капитал и снять по отдельной квартире. Остальные так и жили при родителях, громко тосковали вместе с ними и просились домой, к теплым волнам лазурного моря и бесплатным бананам.
Однако поиздержавшимся послом заинтересовалась американская разведка, имеющая свой интерес на Берегу Слоновой Челюсти, интерес этот распространялся и на соседние государства. Ей нужен был свой президент независимой республики. И вот посол выкупает свой прекрасный адмиральский китель, Бенух снова хорошо выглядит, дети целы и невредимы, вернулись в семью даже бывшие барствующие отщепенцы. И теперь все снова ходят в бассейн, школу и кружки, а старшенький, по имени Ужвадло, – в университет. Вскоре, оставив студента в покое и общежитии, семья исчезает из России – и вот в республике Берег Слоновой Челюсти появляется новый президент. Страна мужает и крепнет, на флагмане военного флота появляется вторая грозная пушка, а на имя жены Президента все иллюстрированные дамские журналы мира высылают свои номера. Президент вручает медали кабинету министров, сын-студент получает машину «Форд» на праздник Дня Благодарения, слоночелюстной народ ликует.
Но вскоре с территории соседней страны границу тайно пересекает группа повстанцев, сеет смуту, подстрекает, по ночам топчет американский флаг и портрет Президента Республики, раздает темному населению обсидиановые ножи и динамитные шашки. И вот уже режим Кувалдина папы свергнут…
Два дня на боевой яхте заряжали пушку журналами Бенух и под ритуальное пение стреляли ими по крокодилам. Продажного президента выслали из страны вместе со всей семьей и объявили вне закона. И пока ничего не подозревающий Ужвалдо продолжал в России плохо учиться и предаваться разгулу и веселью, его семейство скиталось по миру. Вскоре за очередную несданную сессию студента Ужвадло отчислили из университета, он продал подарочную машину и продолжал жить безбедно. Но вскоре и деньги, и регистрация закончились. Он хотел умотать домой, но узнал, что ехать-то ему, члену семьи вне закона, и некуда, да и наши власти его, такого подозрительного, выпустить из страны не могли. И выслать не могли тоже, потому что, опять-таки, некуда, да и у нас прописывать его было совершенно не за что – абсолютно никакой ценности он не представлял.
От такого горя стал Ужвалда пьянствовать и жить подаянием.
«Я бомж мирового уровня, вот так-то!» – с горьким пафосом говорил он, рассказывал свою печальную историю и срывал или много аплодисментов, или денег, но чаще водки. Ему нравилось просить в метро, там было тепло, в вагонах все сидели, а он шел мимо всех, и шел так скорбно и в то же время достойно (гордый сын президента, все-таки!), что сострадание и сочувствие это вызывало всегда. Его теснили конкуренты, Ужвалде приходилось хитрить, но иногда собственная незавидная судьба представлялась ему до такой степени незавидной, что Ужвалдочка горько и крупно плакал.
Однажды, когда он снял с мелко-кудрявой головы шапку-ушанку и протянул ее за подаянием, а одна сердобольная старушка положила в шапку банан, Кувалдометр так всхлипнул и пустил такую искреннюю крокодиловую слезу умиления, что проходивший мимо буржуй немедленно решил ему помочь и нанял лакеем. Две недели стоял Кувалда в центральном офисе буржуинского бизнеса в самой настоящей ливрее, сытый, чистый, даже довольный. Ему улыбались девушки, он видел на лицах людей удивление и почтение, это льстило Кувалде, заставляло верить в себя и думать о том, как он потратит первую зарплату. Вот день зарплаты настал, главный босс вызвал его лично к себе – и каково же было разочарование Ужвалды, когда вместо денег один из помощников босса поставил перед ним мешок все тех же пресловутых бананов!
«Ешь, голубчик, ты ведь без них никуда, это ж твоя родная еда, родная, привычная, – сказал босс и похлопал Кувалду по плечу. – Никогда, братцы, не забуду, как он над бананом плакал…»
Вздохнул большой босс и погрузился в свои дела, а Ужвалду выперли из кабинета его помощники.
Снова расстроился Ужвалда, никак не ожидал он такого разочарования, бросил ливрею, вышел в парк и, роняя слезы с орех фундук размером, принялся есть бананы. А слезы все капали и капали в банановую кожуру, Кувалда протягивал бананы детям, но ели их только те, что пришли в парк без родителей. Ужвалда вспомнил о своих родителях и завыл в голос. Дети в испуге разбежались. Закутался Ужвалда в опустевший мешок и пошел куда глаза глядят. Раз попались ему братья-негры, но они были веселые и беззаботные, ехали резвиться в ночной клуб, два попались – но они были заняты своим промыслом и к бедам Кувалды остались безучастны. Но вдруг, нежданно-негаданно, появились те, у кого сын бывшего президента вызвал интерес. И пошли дела у Ужвалды очень хорошо, можно сказать, просто замечательно. Теперь и он в клубы отдыхать ездил, и он помогал нищим и обездоленным.