Мои пальцы начали путь по его ноге, что была буквально разворочена копьем, которое прикололо его два месяца назад к седлу. «Нога уже почти цела, он даже избавился бы от хромоты — но все не встает, то одна болезнь, то другая, боюсь, он тоже умрет, потому что левая сторона его сердца не производит больше духа жизни», — вспомнил я сокрушенный шепот Ашофте.
— Я заставляю кровь бежать по твоей ноге быстрее, — сказал я юноше. — Завтра я обязательно подойду к тебе снова и отправлю ее бегать веселее уже по шее, вверх и вниз.
И тут юноша повернул голову и начал вглядываться в мое лицо.
— Меня называют Ястреб, — сказал я ему. — Ты слышал о таком?
Он молча смотрел на меня — и глаза его постепенно менялись. Он не верил мне. Но очень хотел верить. И — вот чудо — он слышал о Ястребе.
— А еще, — сказали мои губы, и я хорошо помню, что это сказали они сами, не я, а кто-то другой за меня, — а еще — я хочу, чтобы ты жил.
На десятое утро я, как и всегда, нырнул в спасительную тень под чинарой, чтобы обнаружить, что и мой друг Ажир работает не покладая калама, и двое сидящих справа от него дапирпатов тоже без устали делают что-то со своими папирусами, и меня — именно меня — поджидает уже парочка жителей славного бунтующего города Мерва. И к тем двум дирхемам, которые я, несмотря на ежедневные расходы, заработал своим трудом, скоро добавится третий.
Я раскатал ковер и начал доставать чернила.
И вот тут случилось событие — или целая цепочка событий, с которых, собственно, и началась в очередной раз совсем новая для меня жизнь.
Очередная цепочка верблюдов в серых клоках пыльной шерсти вплыла во двор мервской крепости, чуть не пройдясь мягкими копытами по нашим коврикам. Еще до того, как первый верблюд остановился, по всклокоченному боку его сполз шустрый смуглый мальчишка с полными любопытства глазами. Он успел два раза обежать вокруг верблюда, пока с другой стороны его слезал несуразный, долговязый и темнолицый молодой человек с жидкими и неопрятными волосами странного бледно-оранжевого цвета.
— Абу Джафар, казначей какого-то там дома Аббаса, — с неодобрением сказал Ажир справа от меня. — Опять, значит, пожаловал. Кличка — Абу-д-даник, человек-копеечка.
«Какой-то» дом Аббаса? Это означало, что мне попросту упал на голову один из тех людей, который… тут я начал вспоминать кое-что из рассказанного братом. Самое время было подойти к этим людям и сказать… что? «Мир вам, я самый богатый из торговцев Самарканда, мой дедушка дал вашим предкам, потомкам Аббаса, их первые серьезные деньги на организацию мятежа. А сейчас случилось так, что я по бедности работаю дапирпатом здесь, в Мерве, поэтому как насчет того, чтобы теперь уже вы дали мне немножко денег, поскольку очень хочется вкусно поесть, поспать в приличном месте и трогаться, наконец, домой». М-да, не очень-то удачная идея, но…
Но в этот момент я во все глаза смотрел на еще одного путника из этого каравана, одетого на редкость чисто и респектабельно в сравнении с человеком-копеечкой. Он с осторожностью спускался с верблюжьего бока прямо напротив меня и моих письменных приборов, по сути к моим ногам. Помогал ему молодой раб с пятнистым от оспы лицом.
Этот обладатель лучащихся добротой голубых глаз среди множества морщин и мягкой седой бородки был не просто мне знаком. Он был очень хорошо мне знаком.
Когда он приезжал в былые времена во главе целой кавалькады в Самарканд — в том числе и для того, чтобы посетить наш дом, — то посмотреть на него сбегались многие.
Потому что приезжал он из великого города за переправой через Окс, города среди равнины, кончавшейся немыслимо высокой стеной крутых голых вершин Гиндукуша. А если ехать дальше его города, то там был Бамиан, с двумя громадными каменными статуями Учителя Фо (как называли его в моей любимой империи). А еще дальше — волшебный край, Гандхара, где статуи того же пророка были меньше, но исполнены волшебной красоты, лица их были как живые и сияли теплыми, чуть отрешенными улыбками.
Сердцем же всего этого края был город Балх. В центре Балха высилась, как гора, остроконечная ступа, под основанием которой хранилась драгоценная реликвия — два обугленных сустава с погребального костра Учителя Фо, бывшего когда-то принцем Гаутамой.
Вокруг ступы стоял обширный, как город в городе, монастырь; настоятели его были одновременно и правителями всей страны. Звались они «парамака», но поскольку титул этот давно уже передавался по наследству, в одной и той же семье, то он стал фамилией — Бармак.
И последний из Бармаков — тот, которому раб с пятнистым от оспы лицом отряхивал сейчас дорожную абу, — был человеком, который сорок пять лет назад встретил миром еще только мечтавшие о разгроме Самарканда армии Кутайбы ибн Муслима. Повинуясь слову своего настоятеля, монастырь Учителя Фо без малейших мучений, чуть ли не за день, стал храмом нового пророка. И Балх стал частью империи халифа — также без каких-либо лишних жертв.
Историю эту самаркандцы и сегодня вспоминают кто с осуждением, кто с завистью, грустя о сожженных зверем Кутайбой храмах.
В общем, с немалым изумлением я, сидевший с кисточкой в руке под стеной, понял, что передо мной бывший — или не бывший, а нынешний? — царь Балха, Бактрии на языке ромеев, властитель страны лучших в мире верблюдов и отличного боевого железа.
— Бармак из дома Бармаков, что делаете вы здесь? — вырвалось у меня.
Обаятельный старец как раз в этот момент, в лишенной малейшего величия позе, опирался ладонями о колени, пытаясь размять ноги. Это было в двух шагах от меня.
Услышав мой клич, он выпрямился, повернулся, посмотрел на меня прищуренно несколько мгновений и сказал «ха». Потом, заулыбавшись, начал было произносить «Мани…», — но остановился, начав жевать губами и размышлять — а стоит ли здесь и сейчас произносить вслух такую фамилию, как моя. И, наконец, решил выразиться уклончиво:
— Милый вы мой дружочек, как это интересно и как правильно, что вы здесь. Я-то слышал, что вы совсем в других местах, — а вот как все оборачивается. Я так рад.
И властитель страны верблюдов снова засиял улыбкой.
— А что касается вашего вопроса, — продолжил он после небольшой паузы, — то на него даже можно и ответить, причем очень просто. Я — наставник вот этого мальчика. Прекрасное занятие, не хуже, чем… хм… быть дапирпатом в мервской крепости. И оно мне очень нравится, между нами говоря. Но я вам столько хотел бы рассказать, и давайте… давайте увидимся завтра вот за теми воротами перед закатом, покажу вам удивительный ресторан не более чем в трехстах шагах отсюда. Вы ведь впервые в Мерве? Вот видите, тогда моя идея абсолютно уместна…
Обняв шустрого смуглого мальчишку за плечи, владыка Балха тронулся плавной походкой за человеком-копеечкой, который маршировал уже, нелепо размахивая руками, в глубину площади, к крышам, под которыми помещалась власть Хорасана.
Что это за мальчик такой, чей наставник — царь из древнего и безмерно уважаемого рода? И что делает этот царь рядом с каким-то казначеем бунтующего дома Аббаса?
Но во двор уже въезжал новый караван — видно, Абу Муслим собирал сегодня серьезных гостей. Храпели и гордо клонили к пыльной земле шеи угольно-черные боевые иранские кони. Всадники — их было всего (?) звенели кольчатой броней. А тот, что ехал впереди, был просто великолепен. Если человек по кличке Юкук был хорош, но красивым его назвать было никак нельзя, то этот был красив без всяких сомнений, да еще и, в отличие от Юкука, молод — лет двадцать пять, тридцать, не больше. Странным выглядел его нос, с резкой горбинкой, после которой нос этот спускался вертикально вниз, напоминая лезвие боевого топора. А гордая посадка головы, завитые изящными волнами волосы и смелые глаза делали общую картину невиданно эффектной.
«Слишком хорош», подумал я из своего тенистого убежища, холодно наблюдая за красавцем, который, улыбаясь, медленно продвигался вперед среди восторженной толпы. «Если кто-то хорош до такой степени — жди беды, наверняка или кровавый убийца, или глуп, как баран, — допустим, во всем, кроме войны».
Но красавец успел тем временем проехать в глубину двора, туда, где никакой толпы не было, а стояли лишь воины Абу Муслима, опираясь на копья. Дальше мне трудно было что-то разглядеть. Впрочем, в ворота въезжал уже новый воин с двумя чакирами по бокам, не красавец и постарше предыдущего. Не иранец, явно из народа арабийя, с сединой в черной бороде. Он, прикладывая руку к сердцу, кланялся толпе — вправо, влево, назад.
Я отрешенно наблюдал за этим зрелищем, размышляя о Бармаке, деньгах, дороге домой. А тем временем влюбленные в своих воинов, воинов непобедимого Абу Муслима, мервцы понесли им то, чем торговали тут, на площади, — какие-то ягоды, шарфы, чуть не коврики. О деньгах и речи не шло, торговцы умоляли народных любимцев взять что-то бесплатно или, скажем, на счастье прикоснуться к какому-нибудь товару. Даже два дапирпата, до сего дня безучастно сидевшие справа от Ажира и меня, замыкая наш ряд, поддались общему восторгу и двинулись в сторону воина с седеющей бородой. Одному удалось прикоснуться левой рукой к поясу народного героя, а второй — носатый, даже взял под уздцы его иранского рысака.
А дальше оставался пустяк: дернуть воина за пояс или, возможно, за складки одежды на груди — и он сам, клонясь от неожиданного рывка вниз, опустился на выставленное вертикально лезвие в руках моего бывшего соседа.
Я к этому моменту, неожиданно для себя, уже вскочил и сделал несколько шагов вперед с вытянутой предостерегающе рукой, но опоздал.
Зато я не опоздал с совершенно правильными в этой ситуации мыслями.
Я был человеком, одетым примерно так же, как убийцы, и просидевшим с ними бок о бок несколько дней. Объяснять, что я не имею никакого отношения к происшедшему, можно было бы ровно до того момента, как у меня спросили бы мое имя. А также где я живу, почему именно там, что за рана у меня в плече… Все это к преступлениям отнести было никак нельзя, но темы для разговора были явно неудачные.
А это означало, что моя карьера дапирпата закончена, что даже мои кисти, каламы и папирус подбирать не стоит, а следует продолжать делать то, что я в этот момент уже, собственно, и делал. То есть — вместо того чтобы, раскрыв рот, смотреть, как чакиры рубят убийц, а те шепчут свое «паиридезо», — очень быстро, прячась в самую середину возбужденно гудящей толпы, двигаться к воротам. И вон отсюда.
Бармак из дома Бармаков появился в Мерве как раз кстати, подумал я. Потому что больше никто здесь не поможет мне решить, что же делать — искать Заргису или сесть на лошадь, верблюда, осла, на все, что движется, и быстро двинуться по дороге на Самарканд, закончив со всем этим тягостным недоразумением.
Для этого оставалось только встретиться с Бармаком завтра — но так, чтобы никто во мне не опознал дапирпата, скрывшегося накануне с места преступления.
Впрочем, дапирпат, подумал я, вспоминая убийц, — это человек без лица, лицо ему заменяет чернильница, кисточки и калам, так что без этих приспособлений шансы у меня были неплохие.
И еще я думал, что, кажется, все-таки не хочу трогаться куда бы то ни было. Я хочу остаться здесь. У меня здесь появились дела.
Потому что я, в очередной раз вынужденный бежать и скрываться, начал всерьез сердиться.
ГЛАВА 8 Роза Ирана
— Милый мой Маниах, вы и представить не можете, в какое чудесное место я сейчас вас приведу, — сиял улыбкой, двигаясь ко мне, вчерашний владыка Балха. Только цари могут так щедро излучать благосклонность каждым движением, каждой складкой лба или щек — и при этом точно считать, сколько шагов они сделают вам навстречу, два или целых три.
Бармак из дома Бармаков был в светлых, широченных иранских шароварах, сверху которых лежали складки кремового муслина накидки. Шелковая белая бородка его была тщательно расчесана, и хотя он явно не разделял склонность народа арабийя к тяжелым ароматам, от него все-таки исходил чарующий запах — кажется, мяты и вербены.
— Повар еще жив — я специально узнавал, а это ведь замечательный человек, — продолжал он, ведя меня под руку. — Это великое искусство — сначала вы мелко нарезаете апельсиновую корочку и варите ее в молоке. Потом вымачиваете там же шафран. Потом — не знаю уж, что еще делаете. И этой жидкостью в нужный момент поливаете рис — вот так в этих краях придают совершенство плову. А как они подают фрукты! Как их отбирают! Но вам, я думаю, нужно будет что-то посущественнее. Баранья печень на углях? Да? Хоть немножечко? К ней подойдет красное мервское вино — уверен, что вы знаете, какая это прелесть.
Я чуть вздрогнул, а Бармак уже вел меня по дорожке сада, расчерченного на квадраты подстриженными кустами роз и гардений. Каждое ложе для обедающих помещалось в уединенном пространстве между этих зеленых, по пояс человеку, стен. И достаточно было откинуться на подушки, чтобы оказаться наедине с твоим собеседником среди аромата зелени и цветов. Жужжали струны, ласкал душу грустный голос певицы, бегали мальчики с мисками и большими блюдами. Я вздохнул.
— Позвольте же мне вас угостить, как не раз угощали меня в вашем доме, — продолжал, чуть задыхаясь от ходьбы, болтать благостный учитель. — Я так давно не развязывал собственный кошелек… Как там называется это мервское вино, кувшин которого стоит больше, чем целый верблюд…
Тут он краем глаза заметил, видимо, что-то в моем лице, но сделал вид, что это его не касается.
— Да расскажите же, что с вами произошло, Бармак, — наконец сумел вставить слово я. — Неужели вы действительно счастливы, уча какого-то смуглого парнишку? Вы повелитель Балха, Бармак. Царь. Мелик. Ихшид. Если вам надоела власть, то в конце концов вы могли бы попросту ничего не делать…
— А счастье в жизни вовсе не в том, чтобы ничего не делать, — расплылся он в хитрой улыбке верблюжонка. — Вы очень, очень молоды, Маниах, но когда-нибудь в вашей жизни наступит момент, когда вы спросите себя: а что же вы действительно хотели делать, хотели всю жизнь? Так, два летних супа и сладковатый слоеный хлеб, если здесь не разучились его печь, — с этакой корочкой… И та самая баранья печень… — осчастливил он улыбкой юношу, склонившегося к нам. — А что принести мне — вы знаете. Да, так вот, Маниах, власть, знаете ли, это не радость. И есть, кроме власти, такие интересные дела — хотя бы ваш великий предок и его замечательная история. Не морщитесь, я знаю, что вы слышать не можете его имя. И не желаете признавать себя его прямым потомком. Но согласитесь, что тысяча лет назад — это достаточно давно, чтобы спокойно относиться к совершенным им разрушениям и убийствам. А пройдет еще тысяча лет — да он будет попросту героем. И у ромеев, которые зовут его… как? — э-э, Александром. И у нас, зовущих его Искендером Двурогим.
— А пока что вы, как я знаю, вычислили настоящее имя той женщины, которую я с удовольствием признаю своей прародительницей, — вздохнул я.
— Это же так интересно! — воскликнул Бармак. — Женщина, остановившая кровавую руку разрушителя Согда. Она ведь не просто имя в старом свитке — она действительно из рода моих предков, да и ваших, Маниах, — вы думали о том, что у вас тоже есть права, хоть и не первоочередные, на трон Балха? Правда, до вас в этой очереди еще множество людей, но все же… Мы столько раз говорили об этом с вашим уважаемым дедом. Посмеивались, конечно.
— Вот расскажите-ка о другом, Бармак, — подхватил я, запуская зубы в лучшую за последний месяц моей жизни еду. — Царства Балха больше нет? Халиф или Абу Муслим отменили его?
— Да что вы, что вы, зачем же так, — помахал рукой он. — У меня ведь есть сынишка, вот ему я и передал власть. Не то чтобы он тоже увлекался этим делом — сегодня, знаете ли, есть места поважнее, чем Балх. А я сам… это ведь такое удовольствие — путешествовать, говорить с людьми, владеющими старыми книгами и документами… Но вы не дали мне договорить, — вдруг обвинил меня он. — О женщине по имени Рокшана я узнал все, что мог. И — вы правы — узнал про то, как ее на самом деле звали: Роушанак. А на древнем языке моей страны и вовсе — Вахшона. А пока я с ней разбирался, наткнулся на любопытный эпизод из жизни нашего героя, о чем вы, конечно, слышали. О том, что Искендер Двурогий якобы летал по небу на огромной птице-грифе. И часть его побед объясняется именно благодаря этому факту. Вот тут я зарылся в старые книги уже всерьез.
— Бармак, но чего только не говорят про Искендера! — запротестовал я. — Люди не летают на птицах. Таких птиц нет.
— Э-э-э, как вы поспешны, друг мой Маниах, — засветился улыбкой он. — Это сейчас таких птиц нет. Но ведь дело было больше тысячи лет назад. Что мы знаем про тех, древних, зверей и птиц? Я начал копаться не в летописях, а в легендах. Мне было интересно — говорится ли там о такой птице без всякой связи с именем Искендера? Так вот, что-то там есть. Да, что-то есть. И, наконец, такой факт многое объяснил бы. Все эти его победы, одна за другой. Вот представьте себе — полководец, способный подняться над полем битвы на высоту птичьего полета. Видящий, как бронированная конница обходит его с тыла, прикрываясь холмом или рощей. Машущий сверху рукой. Бросающий навстречу врагу отряд боевых слонов.
— А почему тогда не посадить верхом на десяток таких птиц лучников и не дать им обстрелять приближающегося противника? — предложил я.
— Маниах, вы позволяете своей фантазии взять над собой верх, — упрекнул меня он. — Если бы это было правдой, то летописи содержали бы хоть слово о таких лучниках. А в летописях ничего подобного нет, они четко говорят: одна огромная птица для полководца. А раз так…
И поднятые к закатному небу глаза его стали теплыми и задумчивыми.
— И вы этому всему учите того самого мальчика? — поинтересовался я, приканчивая суп.
— Этому, и мудрости Аристотеля — царя всех философов, и индийскому счету, который так интересует его отца («казначей дома Аббаса», вспомнилось мне), и языку Ирана… А читать ему священные книги мне не доверяют, конечно…