Но я очень хорошо помнил, что еще в Бухаре решил стать самым трусливым трусом во всем мире. Юкук спас мне жизнь? Но мало ли по какой причине он мог это сделать. Он говорит, что работал здесь на брата? Пусть брат это и подтвердит.
Итак, оставалось только изложить все это стихами.
На славу великого Ли Бо, которому император собственной рукой размешивал суп, рассчитывать мне вряд ли стоило. Но в моей любимой Поднебесной империи простой стих мог сложить кто угодно, то есть любой человек с минимальным образованием. И не только в ней. И здесь, в сотрясаемой мятежами империи халифа, стихи пишут или писали все — рыночные бродяги из народа арабийя, генералы поверженного царя царей и такие же поверженные наместники повелителя правоверных.
Мир вокруг полон поэзии. И вообще, если человек чем-то отличается от животного, то тем, что это поэтичное животное.
Писать стихи просто, успокоил я себя.
Я представил себе медленный, прихотливый ритм уличных песен Ирана: письмо из Мерва, конечно, лучше писать на пехлеви. Постучал пальцами по колену. Так, теперь рифма: проще всего было, подражая этим самым уличным песням, взять строки, выстраивавшиеся парами, и найти одно лишь слово, которым бы все эти строки кончались. Такое слово, которое певцы выводят с особо тоскливым стоном.
И слово это родилось как-то сразу. Потому что чего я хотел попросить у Аспанака, кроме денег? Чтобы он дал мне ответ на мой вопрос насчет человека, отзывавшегося на кличку «Сова», — Юкука. То есть сказал бы, можно ему доверять или нет.
Скажи, брат: вот смысл моего главного вопроса.
Так, на пахнущей больницей плоской и жалкой лежанке, родились, в качестве первого наброска, такие же жалкие обрывки строк, которые ввергли меня в уныние:
Может быть, писать стихи все-таки труднее, чем я думал? Допустим, «печальна Бухара» — это неплохо. Но чем, собственно, она так опечалена? Тем, что из нее не выехать, чтобы за тобой не увязалась свежая пара убийц вместо других убийц, которых самих только что зарезали? И как в этом бреде разобраться, да еще описать его в стихах?
Ну, хорошо, где прячутся наблюдатели, почему у ворот нашего подворья сидят стражи и почему при этом там убивают тех, кто за мной следил, — это уже не моя работа. У брата это получится куда лучше.
Далее, не мое дело разбираться, что делать с винным хозяйством Адижера, кто и почему устроил на него налет. Пусть брат просто знает, что и там дело плохо. И что лекарь тоскует не просто так, а из-за денег-вот это надо дописать. Так, про деньги — это важно, они мне будут нужны самому. А с совой все ясно: дела хуже некуда, сижу, грущу, слушаю сову, потому что ночь, больше слушать некого, разве что свихнувшихся ишаков, если им приснится кошмар. В общем, полный крах всех надежд, и шпильки падают из поредевших волос — впрочем, это уже не из той поэзии.
Тут я, помнится, подумал, что было бы хорошей мыслью сложить стих из одних названий городов — умерших или на наших глазах рассыпающихся в прах, превращающихся в сонные деревни меж развалин. Где сегодня гордые Волюбилис, Септем, Хиспалис, Цезарея Августа, Панормус? От них останутся скоро одни имена.
«Печальна Бухара», повторил я не без удовольствия, вздохнул и без особого труда закончил начатое:
Гордый достигнутым, я покинул на следующее утро свое скорбное лежбище и снова пошел через весь город к Бармаку, по дороге обещая самому себе, что завтра же пойду выбирать коня.
Домик неподалеку от бывшего просторного обиталища Насра ибн Сейяра, в которое сейчас въехал, конечно же, Абу Муслим, оказался при внимательном взгляде весьма просторен. Он вмещал всю эту странную компанию — казначея Абу Джафара, помещавшегося с шустрым мальчиком в одной комнате, и придирчиво осмотревших меня при входе двух охранников, и раба с помеченной оспой лицом. В дальнем углу двора, в прохладной тени, я нашел и балхского повелителя.
— Я подумал, что такое письмо можно особо не прятать, — скрывая гордость, вручил я ему папирус.
Он оценил мою работу на редкость быстро.
— Кровь первого из Маниахов — не пустяк. Да, с этим можно ехать куда угодно, никто не придерется! — восхитился Бармак. — Пошленькая такая, тоскливая уличная песенка, даже скорее обрывок песенки. Великолепно!
Тут, посмотрев на мое лицо, он, кажется, понял, что сказал что-то не то. И поспешил утопить свою оплошность в потоке слов.
— Я немедленно перепишу несколько таких же коротеньких стихов, чтобы мой человек вез с собой их целую пачку, открыто, никуда не пряча и не запечатывая. Вот как вам такие строки:
М-да. Конечно, это я вам как бы пересказываю, на языке Ирана. И я не поэт, чтобы сделать достойный автора перевод. Неровный ритм, нет внутренней музыки — я передал вам лишь образы. На языке народа арабийя, однако, это звучит просто великолепно. Но эта штука покажется еще великолепнее, когда узнаешь, кто ее писал.
— Кто же? — слегка напряженно спросил я, начиная, впрочем, оттаивать.
— Валид! Халиф, повелитель правоверных. Какой был человек — вы удивитесь, если прочитаете все, что он написал. Необузданный, бешеный просто… И вы слышали, конечно, все эти рассказы про халифов из дома Омейядов — что Хишам пил вино только по пятницам, Абдальмалик — раз в месяц, но крепко выпивал. «Язид-винный» — который дрессировал обезьяну, забавлявшую его в попойках, — тот пил каждый день. А этот — Валид, второй из носивших это имя, наш с вами почти современник, — да вот я же сам встречался с ним — тот хотя пил через день, зато как! Впрочем, когда говорят, что он плавал в бассейне с вином, и отхлебывал так, что понижался уровень… Мы-то с вами знаем, что этого не может быть, люди столько не пьют. Да-с, но мы говорили о поэтах. Так, так, с кем же из них произошла одна занятная история — то ли это был аль-Ахтал, то ли Джарир, или аль-Фараздак. Но не Джамиль, хотя… у него любовь чиста и возвышенна, песни про его нежную Бутаину поют и сейчас. А, кажется, Омар ибн аль-Рабиа — он все больше сочинял про любовь и дам, путешествующих в Мекку, свеженько так, страстно. Так вот, история такая. Было это в Куфе, а не в Дамаске, — вы же знаете, что все философы и поэты почему-то обожают жить в этой Куфе, а ведь грязная дырища, не город, а хаос… Поэт наш написал тоскливую оду, обращенную к одной даме, с которой он толком и знаком не был, умоляя ее прислать ему во сне свой образ, чтобы он утешил его в одиноких ночах. Дама, растроганная дошедшими до нее строками, просила передать автору, что зачем же так страдать — пусть лучше, наоборот, он пришлет ей кое-что, а именно три динара, и она собственной персоной придет и утешит его.
Я окончательно успокоился и распрощался с Бармаком, обещая рассказать ему, куда конкретно переселюсь.
Ответ из Самарканда пришел на удивление быстро. Я уже жил в крепости, но больницу, верный слову, не забывал. И однажды Ашофте, во время ежевечернего посещения моих пациентов, чуть морщась и оглядываясь, сунул мне листочек и пугливо пошел вон. Потом остановился и повернулся.
— Мне пришли деньги, — сквозь зубы доложил он, уже избегая называть меня мальчишкой, но все еще не именуя Маниахом — И вам тоже.
Измятая бумажка содержала, что неудивительно, стихи.
— Гаденыш, — сказал я в полумрак двора больницы, заполненный в это время вяло передвигающимися людьми.
Настроение мое всерьез испортилось.
Во-первых, проклятый братец превратил меня в женщину, и в этом качестве мне предстояло оставаться до конца нашей переписки, если я как-то не извернусь. Во-вторых, очевидно, что его строки о моих слезах и печали содержали особо тонкое издевательство. А в третьих, предельно ясно, что его стих оказался попросту лучше моего, он был прост и ювелирно отделан — и вот это уже совсем паршиво.
Что касается смысла этого послания, то он был ясен. Две первые строфы, пусть и издевательские, были извинением и благодарностью одновременно, и ничего более. Ну, не совсем: если логично предположить, что строки ответного письма довольно точно следовали строкам моего, а там в начале речь шла о Бухаре, винном хозяйстве Адижера и плачущем без денег целителе, то ответ брата можно было выразить гораздо короче: спасибо, понял, дальше не твоя забота — разберусь сам.
А вот третья строфа даже на вид отличалась от первых двух — ритм был чуть сбит, тут не было слова «любимая» и трижды повторенного ключевого слова (в данном случае «сова»). Это означало, что строфа несет особый смысл, более чем очевидный: человека по имени Юкук называли верным, мне сообщали, что он — моя отрада и надежда. Так что на свой ключевой вопрос я получил ясный ответ.
И все было бы отлично, не будь этот ответ столь очевидно хорош.
«Сова, чьих перьев седина…» Я представил себе чуть седоватые виски длинного воина — а потом сову, сидящую на ветке в серебряном, с прозеленью, свете луны.
Нет, точно гаденыш.
Мое настроение не улучшил даже хорошо знакомый мне предмет, похожий на длинный, толстый кожаный канат. Вновь возникший Ашофте вынес мне его, так же постоянно оглядываясь, и я чуть не уронил эту штуковину: золото — приятная штука, но очень тяжелая.
Привязывая этот канат себе на голый живот, как пояс, я мрачно думал, что теперь предстоят две нелегкие вещи.
Первая — это ясно сказать самому себе, что же я буду делать дальше. Потому что братец ухитрился не попросить меня ни о чем — но, судя по одному весу присланных им денег, без всякого счета было ясно, что их было гораздо больше, чем требовалось на обратную дорогу. Это, конечно, были мои деньги в большей степени, чем его, и никто в целом мире не запретил бы мне взять себе пару-тройку охранников из числа долеченных мною самаркандцев (а есть ли в мире лучшая охрана?) и тронуться в путь, предоставив брату — братово, а мне — мою торговлю. Тем не менее объем кошелька четко означал, что выбор он вежливо оставлял за мной, и оставалось лишь этот выбор окончательно, совсем окончательно сделать.
А вторая нелегкая вещь — написать в ответ такой стих, чтобы брата задушила его собственная зависть.
— Курьер будет ждать вашего письма еще пару дней, — шепотом поведал мне несчастный Ашофте, провожавший меня у дверей. — И, как я понимаю, я опять остался без человека, который лечил бы руками. А у вас ведь только-только начало что-то получаться.
Над ответом я не думал ни мгновения.
— Я буду делать то, что делал, каждый вечер. Потому что я действительно хочу, чтобы эти люди жили.
ГЛАВА 10 Человек-копеечка
— Вам передают привет из Самарканда, Юкук, — сказал я длинному воину, сидевшему напротив меня под стеной больницы.
На его довольно выразительном лице, однако, в этот момент невозможно было прочитать что-либо — если не считать того, что взгляд этих светло-серых глаз был, как и в прошлый раз, очень внимательным. Этот человек, кажется, попросту не имел привычки моргать.
— Привет в каких выражениях? — наконец проговорил он.
Я знал, что он имеет в виду. Уместные в этом случае выражения оттягивали мне пояс впечатляющим весом чистого золота. Я подозревал, что разорванная дорога между Мервом и Самаркандом создала для спасшего меня воина трудности, сравнимые с тем, что пришлось пережить целителю, — другое дело, что этот человек к трудностям, видимо, был более привычным. Но, запуская руку в подвешенный к поясу мешочек, я не отказал себе в удовольствии дать ему и прямой ответ:
— Вы знаете, наши послания довольно экономны по части слов — но что касается вас, то слова там такие: надежный и верный.
Юкук удовлетворенно опустил голову. И поднял ее снова, увидев перед собой мою руку, которая скрывала от возможных любопытных глаз стопку даже не динаров халифа Абдальмалика, а их старших братьев — денариев византийских императоров. Когда-то из-за появления в халифате золотых двойников вот этих монет, да еще и бесстыдно названных почти тем же именем, вспыхнула очередная война между двумя империями.
Денариев было десять. То есть сто дирхемов. Очень, очень впечатляющая сумма, накануне заставившая меня даже погрызть какое-то время в размышлении пальцы.
— Это — за прошлое, за все неприятности, которые теперь позади, — сказал я.
Юкук вздохнул, принял деньги, поклонился. И сказал, видимо, для того, чтобы помочь мне начать серьезный разговор:
— Итак, вам удалось восстановить сообщение с Самаркандом?
Я ответил точно таким же вздохом. Потому что сейчас мне предстояла самая сложная часть разговора.
Оттягивая ее, я задал ему новый вопрос:
— Сообщение я восстановил. Кстати, как я понимаю, вы тоже пытались что-то подобное сделать? Ведь вы были в Бухаре, когда погнались то ли за мной, то ли за этими двумя?
— Что я мог сделать один… — дернул углом рта Юкук. — Я только успел понять, что подворье обложено наглухо, ни войти, ни выйти. Наблюдали и за выездами из города. Мне требовалось время на наблюдение, и потом следовало еще хорошо подумать, что делать дальше. А тут как раз появился человек, вокруг которого начало что-то происходить, — например, эта пара за ним погналась. И я подумал, что хорошо бы понаблюдать, что будет дальше, куда этот человек поедет, кто он вообще такой, как будут действовать убийцы…
— Да я уже понял, что мне просто повезло, — сказал я, и снова замолчал, готовясь приступить к самому главному.
Если кто-то, подобно мне, родился в семье, где даже от каприза подростка — ее отпрыска — зависит существование десятков и сотен людей, то этот подросток очень рано усваивает нелегкое и тонкое искусство повелевания людьми. Усваивает, например, то, что руководить другими, — это ни в малейшей степени не удовольствие, а скорее наоборот, расплата за богатство. Или то, что большинство окружающих старше, опытнее, умнее тебя, и ты вдобавок зависишь от них точно так же или больше, чем они от тебя.
Поэтому я с самого начала очень хорошо понимал, что даже десять золотых монет не обеспечат мне власти над человеком, который умел выслеживать среди пустыни убийц, мгновенно менять внешность (забинтовав, например, все лицо), рубить врагов одним незаметным глазу движением. И вообще, видимо, делать массу вещей, до которых мне не подняться и за годы выучки.
Поэтому, если я хотел, чтобы Юкук теперь снова работал на дом Маниахов и лично на меня, то не стоило изображать из себя многоопытную и грозную личность. И не слишком надеяться, что даже денарии из Бизанта что-то здесь изменят.
В общем, следовало быть с самого начала пронзительно честным.
— Юкук, — сказал я, — давайте начнем вот с чего. Я — торговец шелком. Наш торговый дом — очень большой, и — как ни странно — некоторые из его владельцев действительно заняты как раз торговлей шелком. Я умею торговать. Но и только.
— А, — сказал он. И на его лице появился, кажется, искренний интерес ко мне. То есть расчет мой, похоже, был верен.
— А оказался я здесь, — продолжал я, — по одной странной причине. Мы уже говорили об этом. Дело в том, что остальные наши люди не знают того, что знаю я. Они не знают в лицо одну женщину, которую очень нужно найти. Они не были с ней знакомы так давно, как я. Это к тому, Юкук, что я не смогу и не стану восстанавливать здесь все, что делала моя семья, помимо торговли шелком. Пусть другие займутся такими делами.
Я уже начал привыкать к тому, что этот человек, прежде чем ответить (и всегда коротко, тратя не больше слов, чем необходимо), делает очень короткую, но напряженную паузу, сидя какое-то время абсолютно без движения, с застывшим лицом.
— Да, я хорошо помню наш прежний разговор, — сказал он после как раз такой паузы. — Эта женщина… Насколько я слышал, очень, очень опасная женщина. И поэтому возникает вопрос — вы хотите ее найти, а дальше?
И это был действительно отличный вопрос. Тут уже паузу сделал я.
— Правильным был бы ответ «я пока не знаю», — сказал, наконец, я. — Но по ходу дела, надеюсь, это станет яснее. Но могу сказать, что прежде всего мне надо будет с ней… поговорить.
— О, — сказал Юкук.
— Нам, видимо, не раз придется о ней беседовать, — продолжал я, — поэтому надо кое-что сказать уже сейчас. Я знаю ее с детских лет, мы росли вместе. Юкук, я из такой семьи, что большинство самаркандских дихкан произносят нашу фамилию с завистью. И меньшинство тоже. Наш род древнее многих, в нем и дихкан тоже были десятки, просто получилось так, что торговля нам нравится больше, чем владение землей. И это означает, что все дети нашей семьи получили отличное воспитание.
Юкук молчал, лицо его ничего не выражало.
— Так вот, — продолжал я, — отец поощрял нашу дружбу с этой девочкой из довольно бедной семьи беженцев из несчастного Ирана, в том числе и потому, что она — как и ее мать — были… идеально воспитаны. Древняя, древняя кровь, не хуже, а то и лучше нашей. И отец хотел, чтобы мы с братом у нее кое-чему учились. Воспитание, Юкук, это не просто умение не орать и не размахивать костью с соусом за столом. Это умение быть безупречным человеком даже тогда, когда тебе трудно. Особенно тогда. И эта женщина — ее настоящее имя Заргису (тут Юкук кивнул, как бы говоря, что усваивает полезную для его задачи информацию) — не только говорила нужные слова в нужное время. Это многие умеют. Она… мы всегда знали, что от нее можно и нужно ждать безупречного поведения. Всегда и во всем. Да мы и не замечали этого… И вот сейчас мы слышим о ней вещи совершенно немыслимые. Впечатление такое, что с ней случилось что-то страшное — и человек, который был лучшим из тех, кто на нас работал, вдруг мгновенно превратился в какого-то демона и обратил свою ярость в том числе и против нас. А рассказы о том, что она делает с мужчинами… Это загадка, Юкук. И хотя бы только поэтому с ней нужно сначала поговорить.