Юкук молчал, лицо его ничего не выражало.
— Так вот, — продолжал я, — отец поощрял нашу дружбу с этой девочкой из довольно бедной семьи беженцев из несчастного Ирана, в том числе и потому, что она — как и ее мать — были… идеально воспитаны. Древняя, древняя кровь, не хуже, а то и лучше нашей. И отец хотел, чтобы мы с братом у нее кое-чему учились. Воспитание, Юкук, это не просто умение не орать и не размахивать костью с соусом за столом. Это умение быть безупречным человеком даже тогда, когда тебе трудно. Особенно тогда. И эта женщина — ее настоящее имя Заргису (тут Юкук кивнул, как бы говоря, что усваивает полезную для его задачи информацию) — не только говорила нужные слова в нужное время. Это многие умеют. Она… мы всегда знали, что от нее можно и нужно ждать безупречного поведения. Всегда и во всем. Да мы и не замечали этого… И вот сейчас мы слышим о ней вещи совершенно немыслимые. Впечатление такое, что с ней случилось что-то страшное — и человек, который был лучшим из тех, кто на нас работал, вдруг мгновенно превратился в какого-то демона и обратил свою ярость в том числе и против нас. А рассказы о том, что она делает с мужчинами… Это загадка, Юкук. И хотя бы только поэтому с ней нужно сначала поговорить.
— Она работала на нас? Эта женщина? — мгновенно и изумленно среагировал Юкук.
— А вы об этом не знали? — так же удивился я.
Тут Юкук постарался — неудачно — скрыть слегка покровительственную улыбку. И еще постарался объяснить мне, похоже, очевидные для человека его профессии вещи:
— В этой работе лучше не знать вообще ничего друг о друге. Я вижу, что вы надеялись, что я многое расскажу вам обо всем, что здесь было, и поиск будет легче. Но, увы, я занимался только тем, что происходило к западу от Мерва.
— Халиф Марван, — догадался я. — Его армии. Его намерения.
— Да… Именно так. Много ездил на запад… И к сожалению — или к счастью — я никогда не виделся с этой женщиной. Только слышал кое-что. Я работал совершенно отдельно от большинства других. Возможно, что и она тоже. Но допускаю, что как раз она-то знала многое и многих. Потому что операции дома Маниахов в Хорасане были разгромлены или парализованы как-то уж очень сразу и все.
Тут мне в голову пришла одна очень простая мысль:
— Юкук, а что, кроме вас, тут никого не осталось?
— Осталось, — отозвался он после паузы. — Лекарь. Но он — лекарь. У него в больнице были еще люди. Кстати, он и понятия не имел, что те тоже работают на нас. И еще другие. Но они убиты. По одному. Что было в винном доме, вы видели сами. Я потом узнал подробности… Вы все-таки хотите восстановить если не все, то хоть что-то из операций вашего дома?
— Нет, — ответил я после долгой паузы. И, собравшись с силами, закончил: — Потому что я не умею этого делать. Я должен найти эту женщину. Все остальное, как я уже сказал, будут делать другие.
— Что ж, так даже легче, — кивнул он. — Итак, найти ее… и поговорить. Это возможно, имея веревки покрепче. А… потом?
— Не знаю, — снова ответил я. А затем, поняв его вопрос, после долгого молчания сказал очень ясно и раздельно: — Юкук, без моего приказа с ней делать ничего нельзя.
Вот это был очень важный момент. Потому что до него шла беседа двух свободных людей, между которыми были только что закончены старые расчеты. А после таких слов, как «мой приказ», — а ими нельзя просто так бросаться ни в какой ситуации вообще, — все должно было стать окончательно ясно.
Юкук молчал довольно долго, потом медленно наклонил голову. И я постарался перевести дыхание как можно менее заметно.
— Хорошо, — сказал, наконец, он. — Приказов в такой ситуации может быть три. Один… — И он выразительно резанул рукой по воздуху. — Это просто. Второй… наоборот, поговорить и отпустить.
— Да, — быстро сказал я. — Это тоже возможно.
— Но очень опасно, — хрипло прошептал он. — Совсем опасно… И третий — что, и такой есть?
— Не знаю, — почти с отчаянием сказал я в очередной раз. — Да, возможен и третий вариант. Даже два третьих варианта. Один — что она поедет с нами. Домой. Пока я не знаю, что с ней произошло, этого исключать нельзя. И еще — она может поехать с нами… сама того не желая.
— Это еще не самое опасное, — еле слышно сказал он. — Шесть дней пути в мешке… Что ж… другие такое делали.
И он задумался. И задал затем вопрос, о котором — к моему полному изумлению — я почти полностью забыл:
— Да, но все-таки есть и убийцы. Что вы хотите сделать с ними?
Вот тут я еле удержал себя от судорожного смеха. Проблема была ведь скорее в том, что они будут делать дальше со мной. Ведь если это слово, «паиридезо», хоть что-то значило, то убийцы и Заргису каким-то образом связаны.
Юкук выпрямился, ожидая нового разговора — теперь уже об убийцах. Но я вдруг понял, что у меня пересохло в горле, что я хочу встать и походить туда-сюда, что голова звенит и кружится от напряжения, — в общем, я не брат, чтобы так долго выдерживать разговоры на эти непривычные для меня темы.
— Что делать… Для этого нужно узнать об этом всем побольше. Например, сколько их. («Их много», вспомнил я слова Бармака.) Но мы все-таки ищем не убийц, Юкук. Мы ищем женщину.
Он задумался уже совсем надолго, а потом снова медленно наклонил голову.
И я понял, что получил все, что хотел.
Дальше были детали. О конях, о том, чтобы Юкук более-менее переселился ко мне в крепость, сохраняя при этом свободу передвижения. О том, сколько платить чакирам, и сколько — ему. Наконец, и о том, что чакирами надо заняться всерьез, потому что еще неизвестно, какие они солдаты, и вообще безделье людей портит. Я был безмерно счастлив соглашаться на все.
— Только одно, — завершил разговор Юкук. — Вы сами сказали в прошлый раз, и еще я слышал от пары больных, что они называют вас… Ястребом. Скажите, вы действительно… тот самый?…
Он не договорил. А я вздохнул, окончательно устав от этого разговора. И признался:
— Если коротко — то да.
И в глазах Юкука появилось очень странное выражение.
Хорошо же постарался брат Аспанак, если легенда о Ястребе разошлась так далеко.
Сейчас я думаю, что одним этим «да» я изменил итоговый баланс всей беседы. До слов о Ястребе Юкук, кажется, сделал обо мне определенные выводы. А после них выводы эти как-то изменились. Причем в мою пользу.
Он, видимо, начал подозревать, что я не настолько неопытен в семейном бизнесе, как пытался его убедить.
И я взял свою сумку — да, у меня теперь была настоящая лекарская сумка, хотя она чаще всего и оставалась ночевать в больнице, — и пошел обратно к своим подопечным.
— Ты должен вставать и делать хотя бы несколько шагов, потом отдыхать и опять пытаться ходить, — отчитывал я очередного беднягу, согдийца, но носившего уже чужое имя Омар (что ж, Омар — значит, Омар, думал я, глядя в его зеленоватые согдийские глаза: мне все равно, в каком храме ты просишь бога защитить и помочь).
Я уже знал, я чувствовал — пальцами и чем-то еще, — что он скоро пойдет на поправку, надо только…
— А зачем? — вдруг выговорил он.
— Зачем? Затем, что я хочу, чтобы мы с тобой вместе вернулись домой, в Согд, — сказал я, не отрываясь от его тоскливых глаз. — Затем, что другие, которых я вылечил, уже сидят в моем доме. Они тоже спрашивали у меня — зачем. У тебя есть выбор, Омар из Согда. Тот же, что был у них.
Я обернулся, выходя: очередная больничная девушка с кувшином, в котором плескалось какое-то лекарство, быстро пересекала двор. И тут она увидела Юкука, походкой большого зверя на охоте двигавшегося к воротам.
И с девушкой начали происходить очень занятные вещи.
Кувшин переместился к сгибу отставленного бедра. Талия девушки вдруг оказалась очень подвижной, она начала как бы сама собой изгибаться чуть больше, чем необходимо, а бедра при этом проделывали самые восхитительные и плавные движения.
Но Юкук, погруженный в мысли, не заметил ее усилий и вышел в растрескавшиеся деревянные ворота.
«Некоторым везет в этой жизни больше, чем другим», — подумал я.
А девушка уже семенила своей дорогой, к шатрам, прижимая кувшин к груди. Меня она не заметила вообще.
И только дома, когда я подумал, что мне теперь надолго хватит сложных разговоров с нелегкими людьми, — как неспешно набирающие силы (и вес) чакиры сообщили мне: был гонец от «друга моего деда», тот просил заехать, лучше — сейчас.
Ругаясь, я направил появившегося у меня как раз в тот день коня в западный пригород.
— Просто умоляю вас, дружочек, — не сердитесь, поговорите тут кое с кем, — встретил меня Бармак. — А я в награду за это не допущу, чтобы вы ужинали в этих стенах. Вам здесь не понравится… А вот завтра — я нашел один ресторан, где готовят потрясающий чело-кебаб. Договорились?
И он подтолкнул меня к комнате казначея дома Аббаса.
И он подтолкнул меня к комнате казначея дома Аббаса.
Там я застал сцену, заставившую сердце на какое-то время остановиться и замереть. Казначей Абу Джафар сидел, обнимая смуглого мальчишку длинными тощими ногами, да еще и такими же длинными костистыми руками, жидкая его бороденка лежала у парнишки на плече, и они оба с невероятной серьезностью изучали громадную книгу, развернутую у обоих на коленях. Это, похоже, была та самая книга, которая так восхищала моего брата — и объяснение которой не было доверено Бармаку, с его упорной приверженностью учению о карме и переселении душ.
— Пророк говорил — ищи знаний, пусть даже и в империи Чин… вашей любимой Поднебесной империи, — сообщил мне этот человек после первых — и очень быстрых — приветствий. — А вы, как рассказывает Бармак, постоянно живете в столице этой империи. Расскажите, что это за город? Это действительно лучший город в мире?
И он уставил на меня два черных, просто каких-то угольных глаза.
Я вгляделся в его лицо. Это, конечно, несмотря на его неудачные попытки покрасить бороду, был человек из народа арабийя — но даже для них он был удивительно темнолик. Казалось, что худое и угловатое лицо это было вырезано из какого-то очень твердого дерева. Или из старой, дубленой, жесткой, как камень, седельной кожи.
Он, как и Бармак, говорил со мной на языке Ирана — но, похоже, либо знал его не очень хорошо, либо умел обходиться самыми простыми словами.
Я начал собираться с мыслями: что значит лучший город в мире? Да, я видел великолепие города Константина — тут мне вспомнился тесно стоящий строй крепостных башен, а под ними вода, тяжелая, как масло, и выступающие из этой воды будто обтянутые светло-зеленым мокрым бархатом камни. А за простором этой воды — еще башни, встающие из моря уже на другом берегу, башни, карабкающиеся там вверх по крутому холму. И запах, запах этого моря — влажный, рыбный, кружащий голову…
Тут принесли, так сказать, угощение — простую воду. Впрочем, ничего другого мне в этот момент и не хотелось. И я начал объяснять, что не видел еще пока многих городов, да вот хоть цветущего Дамаска, но Чанъань лучше всех, что я знаю, потому что… потому что нигде нет такого ощущения спокойной, размеренной, сытой, счастливой, удобной во всех отношениях жизни.
— Именно так! — энергично кивнул этот человек (голос его был на удивление звучным, но при этом неприятным и скрипучим). — Это как раз то, что нам надо обсудить. Как сделать такой город? Например, это слово — Чан… Ань… означает — мир?
«Сделать город»? Я удивленно замолчал, но потом собрался с мыслями.
— Чанъань — да, долгое, или вечное, спокойствие, — кивнул в ответ я.
— Там запрещен шум по вечерам и ночам? — последовал новый и неожиданный вопрос. — Грохот, вот эта вся музыка?
Вот тут я, надо признаться, оживился — и произнес Абу Джафару целую речь.
О том, что в Чанъани все как раз наоборот. Что спокойствие — это то, что содержится в душе (тут он энергично дернул головой вниз-вверх). О том, что запрещать — дело бесполезное. Первые императоры дома Тан, говорят, запрещали все, что не лень. Например, носить простолюдинам шелка тех же цветов, как у чиновников высокого ранга (и этот запрет худо-бедно пока соблюдается). Но и множество других вещей. Носить оружие — но, кому надо, его все же носят, просто в городе этого не нужно, не от кого защищаться. Иностранцам, кроме того, какой-то из давно почивших императоров запретил ездить на лошадях. И никто этого приказа не отменял. Но я, тем не менее, езжу верхом каждый день. Почему? Потому что я привожу табуны лошадей в империю, чтобы менять там на шелк, и еще я играю в модную при танском дворе иранскую игру — всадники молотками бьют круглые шары. И всем понятно, что мне — можно. Но и другим тоже, оказывается, можно. И глупый указ не отменен, а просто забыт.
— Но каждый квартал запирается на ночь? — последовал мгновенный вопрос.
— Конечно, — отвечал я. — И в городе очень спокойно и безопасно, даже мелких воров немного. Хотя если вам очень надо ночью пройти из квартала в квартал — вы это сделаете. Знаете, Абу Джафар, — по-свойски назвал я его — в конце концов, я рассмотрел, что имею дело с человеком моложе меня, только не лучшим образом выглядящим, — я вообще думаю, что бессмысленно что-то запрещать, если люди не хотят следовать этим запретам. Никакой император не сможет добиться выполнения запрета, если все остальные — против. А город — это место, где все живут так, как им хочется.
— Император интересуется истинной верой? — так же мгновенно переключился на новую тему казначей.
— Всеми сразу, — отвечал я. — И вашей, истинной то есть, тоже. Как хорошо, что вы меня об этом спросили. В Чанъани — храмы всех пророков и всех богов. Я тоже обо всем этом не раз думал, и мне кажется, что город, настоящий город — это такой дом для путешественников. Перекресток. Большой караван-сарай. Великим и процветающим город бывает тогда, когда в нем хорошо людям всех народов, которые поклоняются всем пророкам. Самарканд тоже был таким, пока не пришли… сами знаете кто. Ваши собратья. Самарканд стоял все эти столетия, потому что был нужен и давал приют всем — тюркам Великой Степи, иранцам, людям из Бизанта, из Поднебесной империи. И вот сейчас весь Самарканд постепенно переезжает, как и я сам, в Чанъань и другие великие города другой империи. Кому от этого хорошо, скажите, Абу Джафар? Халифу Марвану?
— Ах-ха-ха, — задумчиво проговорил он.
— Что такого особенного для вас в моей стране, Согде? — не отставал я. — Зачем было рушить столько наших храмов и жечь столько книг? Ведь халифы не раз на свои средства ремонтировали храмы чужих для них пророков — где это было, под Дамаском, что ли? А чем мы хуже?
— А тем, миленький вы мой, что сопротивляетесь как никто другой и никто не знает, что с вами, такими, делать, — ядовито подсказал сидевший неподалеку Бармак.
Казначей отмалчивался, а потом продолжил пытать меня: сколько книг в домах и дворцах Чанъани? На каких языках? О чем? Сколько людей умеет читать?
И завершил беседу замечательным образом:
— Вам пора, наверное, ехать домой, ужинать… Мы с вами обязательно еще поговорим, а сейчас… Э-э-э, просто скоро пятница, и мне надо было кое-что узнать очень быстро.
Причем здесь пятница? Ну, неважно.
Я уже был предупрежден, что здешний ужин мне не понравился бы. Поэтому я допил, под одобрительным взглядом Абу Джафара, простую воду (не надо будет выливать, мысленно сказал за него я) и с поклоном начал подниматься.
Молчавший все это время, но ерзавший на месте мальчишка громко и с облегчением вздохнул. Я посмотрел на него — и, к собственному изумлению, медленно, с трудом, — но улыбнулся. И ничего со мной от этого не произошло, сердце или голова меня не подвели.
— Ну и личность этот ваш человек-копеечка, — тихо сказал я вышедшему проводить меня Бармаку.
— Абу-д-даник? Уже услышали это имечко? — ласково улыбнулся он. — Да, знаете ли, когда начинаешь с ним очередной разговор о деньгах, а мы об этом говорим постоянно, то это нелегко. Очень как-то заметно, что он сын садовода. С другой стороны, учиться у других людей — великое удовольствие. Потому что от мысли о том, что ты все уже знаешь, попросту становится одиноко. У него я учусь вот чему: этот человек даст любые деньги на хорошее дело — но ни даником больше, чем следует. Вот только не совершите одной ошибки, Маниах: садовод — это не какой-то там простой крестьянин. Садик там немаленький, а семья, состоящая в родстве с пророком, простой быть никак не может… Мне, к счастью, повезло, и одна совершенно замечательная женщина сказала о нем пару слов, да, собственно, и познакомила меня с ним тоже она.
— Кто она? — вскинулся я при слове «женщина».
— Арва! Принцесса Арва из царского дома Йемена! Его жена. И мать моего подопечного, этого глазастого мальчонки. Она вышла за нашего с вами садовода замуж при одном занятном условии: что других жен у него, пока она жива, не будет. И вы знаете, он держит слово!
— Принцесса? Замуж за вот этого Абу Джафара? — удивился я.
— Да, вот за этого, — лукаво блеснул глазами Бармак. — За Абу Джафара. Хотя вообще-то мы называем его немножко по-другому, его детской кличкой. Мансур. То есть победитель.
— И кого же он победил? — поинтересовался я.
— У него есть такая откровенно неприятная привычка — выигрывать во все игры, какие можно себе вообразить. Так что делайте выводы, Маниах, — заключил Бармак.
Я ехал, поднимая мервскую пыль, а тени Чанъани летели за мной: лес черных бамбуковых шестов среди слепящей закатным серебром воды каналов и озер; щедрые пространства чистых утренних проспектов; полные достоинства чиновники с тощими бородками, в овальных складках одежды, ложащихся на толстые подошвы загнутых вверх башмаков; алые и белые свежевыкрашенные стены кварталов, увенчанные серой ребристой черепицей… Как далеко отсюда.