Анахита с некоторым сомнением посмотрела на меня и кивнула.
Неделя, сказал я себе, мысленно перебирая пункты списка. Неделя — и я найду мой сад.
— Анахита, — окликнул ее я уже с седла. — Как там звали того полководца, чьи воины принесли сюда вашу уникальную лозу?
— Красс, — сказала она, сморщив лоб. — Марк Красс.
И только подъезжая к дому я вдруг понял, какую глупость сделал.
Бихаф… как бы ни произносилось это странное название.
Отец Анахиты Адижер был одним из них.
Заргису была как-то связана с ними.
Это означает, что Адижер — да, возможно, и сама Анахита, — видели ее, говорили с ней.
Я чуть не поднял коня на дыбы, разворачивая его обратно. А потом начал говорить себе: ничего, я вернусь туда завтра или на той неделе. Ничего не случится за это время.
И чуть не засмеялся: как близко, как близко к цели!
Но ко мне по площади чуть не бегом двигался на длинных ногах Юкук:
— Я нашел родную деревню того самого человека с большим носом, — без всяких приветствий начал он. — И там выяснил, что этот, не оставляющий вашу женщину без внимания носатый… (тут Юкук произнес скороговоркой какое-то имя) — что он уже покойник.
Покойник, без промаха бьющий из лука, — это было, по крайней мере, интересно. Но дальше выяснилось нечто еще более занятное. Юкук, как уже было сказано, ездил в его родную деревню. А там живут вот эти самые, хорошо знакомые с учением бихафриди. Да что там, уцелевшие его приверженцы. И выяснилось, что мать носатого, узнав, что сын ее прямо на площади в мервской крепости нанес удар тем самым кинжалом в деревянной рукоятке и со словом «паиридезо» на устах нашел-таки свой сад, — надела праздничные одежды и умастила веки глаз ароматическим маслом. Но потом до нее дошли сведения, что он все-таки остался жив. И тогда она посыпала голову песком и расцарапала себе лицо. И с тех пор говорит всем, что сына у нее больше нет.
Что ж, мы уже знаем, где начиналась история убийц — и что колдун Хашим просто своровал идею у уничтоженных им людей, заодно поставив себе на службу двух-трех оставшихся в живых. А поскольку убийц требовалось много, то начал готовить их из числа потерявших вкус к жизни. Раненых, нищих… И понятно, что наш торговый дом по странному совпадению ему очень мешал: куда ни пойдешь, везде Маниахи. Больница, винный дом Адижера…
— Кстати, сер, — продолжал Юкук, — одной загадкой стало меньше: я все думал, зачем нужно было большую часть убийств совершать на глазах толпы народа? Сначала мне казалось, что это потому, что убийцу должен кто-то зарубить, чтобы он ничего не сказал. Но сейчас я вижу, что они должны по возможности становиться героями для своих, даже если речь о матери. Интересное, наверное, было учение, это самое бихафриди. А еще интереснее то, что с такой тайной армией можно держать в страхе целую страну… Да что там, несколько стран…
Мне оставалось только признать, что Юкук прав.
— А вот дальше совсем интересно, — покачал головой он. — Знаете, о каком убийстве идет речь в случае с нашим носатым? Том самом, которое произошло вон там, на ваших глазах? Совершенном этими, якобы дапирпатами, вашими соседями под стенкой? Одного убийцу зарубили на месте, а второго, носатого, как оказалось, схватили. Редкий случай, правда? Оказалось, что не случайно он редкий. Я потратил немало ваших дирхемов, чтобы добраться до него, — но, представьте, в тюрьме его уже не было, как мне сказали — он «исчез». А знаете, как выглядят тюрьмы, чуть не у нас под ногами, в мервской крепости? — Юкук сделал двумя руками плавное движение, как будто лаская очертания женской фигуры. — Земляной мешок. Вскарабкаться по этим сходящимся наверху стенам невозможно. Оттуда не «исчезают». Человека оттуда можно только достать. И это означает, первое, что у него очень серьезные друзья наверху. Второе: он не обычный убийца, чья дорога — прямо в рай, он важная в их компании личность. Видимо, в каких-то особых случаях один убийца делает свое дело, а другой — страхует, следит и сам себя резать не пытается. Третье: раз так, то убийство того воина здесь, в крепости, было важным. Я, кстати, не раз думал: а что, если только часть убийств — их реальная цель, а прочие — для отвода глаз? Плюс для тренировки? И, наконец, этот носатый сейчас убивает стрелами слишком болтливых, а до этого его видели в компании этой вашей женщины…
— Остановись, Юкук, — не без гордости сказал я. — Насчет серьезных друзей наверху уже все понятно. Я уже точно все знаю про Хашима, лишенного лица.
И я быстро пересказал свой утренний разговор. А потом достал свою добычу в виде списка на пергаменте:
— Как насчет этих садов?
Юкук изучал его недолго, шевеля губами: — Так, это не подходит, это тоже… А вот это — как же я не догадался раньше?
— Что такое, Юкук? Знакомый сад нашелся?
— А это даже и не сад, — сказал он задумчиво, тыкая пальцем в пергамент. — Это такой небольшой дворец. В пустыне. С очень хорошим садом. Девушка ваша ошиблась — он не продается. Это загородный дворец повелителя правоверных под Мервом. Я еще видел несколько таких под Дамаском.
— Дворец халифа? Здесь, в такой дали?
— Я знаю это место, господин. Халифов тут, правда, никогда не бывало, но не в том суть. Собственность повелителя правоверных в Хорасане досталась, ясное дело, бунтовщикам. А распоряжается ею сам Абу Муслим. Ах, как же я раньше не подумал…
— Точнее — распоряжается глава его секретной службы, — заключил я. — Так, а хорошо бы к этому дворцу подобраться. Что, завтра, Юкук?
Тут он начал объяснять, что мне лучше пока туда не показываться. Я не возражал, хотя… уже несколько дней как не мог отделаться от странного ощущения, что времени остается совсем мало.
Вот и сейчас — надо было отдохнуть после поездки, но мне было не по себе. Я начал бесцельно и нервно слоняться по нашей, отделенной стражей части площади.
Подошел Абу Салама, которого Мансур с Бармаком оставили здесь на время своего отсутствия. Рассказал, с высоты своего роста и величия, что скоро «люди из дома пророка» должны вернуться в Мерв — ждали сегодня, но с утра, когда достославный Абу Салама находился еще в доме, их не было.
Мы поговорили о кухне Ирана и о том, как народ арабийя усвоил ее вместе с одеждой Ирана, но не смог усвоить сидящее в крови каждого иранца умение управлять страной, собирать и считать деньги и так далее. И любой халиф за последний век понял на своем опыте, что если писцы в том или ином его ведомстве — дети Ирана, то администрация в полном порядке.
Я все это знал и без Абу Саламы, и мне было с ним невыразимо скучно.
Подошел Зияд ибн Салех, просто чтобы выразить мне свое дружелюбие. Долго расспрашивал про фонтаны Самарканда, выяснял, правда ли, что они стоят на улицах и в садах, открытых для всех, и что медные чаши этих фонтанов чистят раз в неделю. Я рассказывал и про фонтаны, и о том, что весь город пронизан подземными глиняными трубами, по которым идет вода, в том числе и в фонтаны. Еще Зияд сообщил, что Абу Муслим уехал на несколько дней к войскам — «готовится что-то, чувствуете, Маниах?»
Тень упала на нас: совсем близко подъехал человек, которого я до сих пор считал слишком красивым, слишком идеальным, чтобы его не бояться: Халид. Соскочил с коня, собранный, любезный, улыбающийся, обнял Зияда. А потом, после еле заметного колебания, обнял и меня — тут я почувствовал его затянутую в железо грудь под плащом, увидел совсем близко от себя этот великолепный нос, похожий на боевой топор.
Потом он проехал дальше, в глубь.
Я перевел дыхание.
И почувствовал, что от этого бессмысленного хождения ноги будто наливались тяжестью. Вспомнилось выпитое утром вино, и сразу навалилась уже не шуточная усталость. Дело шло к вечеру, надо было возвращаться на свой насест в тени листвы, что-то съесть. Но голода, возможно, из-за жары, не ощущалось.
— Юкук, что не так? — наугад спросил я его. — Я же вижу…
— Не так? — медленно повторил он, и его лицо стало жестким и задумчивым. — Да все, в принципе, Дело идет, сад мы потихоньку найдем. Многое уже понятно — кто такие убийцы, откуда берутся, как действуют. Знаем, кто над ними стоит. Знаем, что этот самый Хашим вынужден действовать тайно, а значит — он пока слаб. Вот что я вам скажу, господин. Я знаю, что не так. Покушений не было уже давно. А что это означает? Ведь мы же знаем, как они работают. Они посылают этих, которые хотят преступить смерть, очень-очень заранее. Помните, был только один случай, когда двое убийц погнались за человеком — и увлеклись? Случай с вами, господин. Хозяева их тогда поняли, что убийцы, в общем, для таких игр непригодны. Это же по большей части больные люди, у которых не заживают раны, или что-то подобное, — им некуда больше деваться, и их отправляют в небесные сады. Так вот, сейчас — вы поймите, ведь все будущие убийцы уже давно на местах. Чьи-то конюхи. Молящиеся каждый день в храме. Чакиры (тут Юкук невольно оглянулся на мою гвардию, а у меня холодом сжало сердце). И вот они все сидят и чего-то ждут. А чего?
Тут Юкук смутился, что с ним случалось очень редко. Долго прочищал горло, и более хрипло, чем обычно, сказал:
— Прошу извинить — совсем забыл сказать. Был посланец. Ваши друзья приехали. Просили зайти, сегодня, в любое время.
— Ох, — сказал я с чувством. И отправился в дом к Мансуру на дальний запад города.
Но и там радости никакой я не получил. Только что приехавший Мансур сидел на коврике и втыкал в землю то ли кинжал, то ли просто железку. Втыкал и тащил к себе, оставляя с каждым разом все более глубокую борозду. Мальчик, с неизменной охраной, бросал на доску кости и играл сам с собой.
Тут Мансур вдруг отложил железку и затеял со мной разговор о поэзии и поэтах. Мне эта беседа не дала ничего, кроме понимания, что этот осунувшийся и усталый человек, ко всему прочему, действительно разбирается в поэзии и хочет разбираться еще лучше.
Далее я долго, по его просьбе, рассказывал ему, как генерал Поднебесной империи Гао Сяньчжи одержал два года назад единственную пока победу имперских войск над армией тибетцев, единственную не на равнине, а в самих горах, в маленьких королевствах Балур и Гилгит. Он, оказывается, обманывал не столько тибетскую армию, сколько свою. Если бы его солдаты знали, что их встречают не местные проводники, а переодетые воины того же Гао, если бы они догадались, что они не просто маневрируют, а идут в бой, то никакой победы бы не было.
Мансур кивал, но видно было, что мысли его далеко.
А я буквально кожей ощущал, как бесполезно движется драгоценное время.
Дорвавшийся, наконец, до меня Бармак очень внимательно все выслушал, включая мои вопросы: почему нет покушений? И могу ли я сам быть под угрозой?
— Это временно, — ответил на оба вопроса сразу Бармак (он был необычайно краток и хмурился). — Вы, дорогой мой, пока что всем интересны и никому всерьез не опасны. Но это, вы правы, может и измениться. А что ничего не происходит — видите, вам уже от этого не по себе. И мне тоже, — добавил он. — Все, действительно, сидят и ждут — когда же будет нанесен следующий удар? Но стоит вам подойти к разгадке этой истории на шаг ближе, то тут все так и понесется… А ведь вы и правда совсем близко. Потому что вы отлично умеете работать.
Вдохновленный таким образом, я был — как всегда, без ужина, — спроважен обратно, со словами, что сегодня меня зря побеспокоили — ждут важных вестей, а их почему-то все нет, но завтра поговорим всерьез.
До сих пор не понимаю, что, кроме плохого настроения, подтолкнуло меня запретить Юкуку завтра ехать и смотреть на загородный сад-дворец халифов. Я добавил, что утром, возможно, что-то предстоит.
Юкук выдержал свою характерную паузу и наклонил голову.
Если бы я этого не сделал, то вряд ли был бы сегодня жив.
Спал я плохо. А когда наполовину просыпался, то не мог отделаться от ощущения, что уже знаю абсолютно все, осталось только проснуться окончательно и увидеть поутру полную и точную картину — да еще и такую, которая мне здорово не понравится.
Когда на следующий день я снова заявился, не выспавшийся, в дом к Мансуру и Бармаку, то сразу понял: что-то не так.
Мансур сидел и смотрел в одну точку. Мальчик Мухаммед жался к нему и молчал — тут я почему-то вспомнил, что и голос-то его слышал только издалека, а когда появлялись взрослые (я, например), мальчик замолкал. Его хорошо воспитывают, подумал я.
— Ибрахима арестовали, — поджав губы, сообщил мне Бармак.
Я уставился на него в недоумении. Ибрахим? Кто такой Ибрахим?
— Тот самый человек, имени которого я вам не сказал три недели назад, — быстро пояснил Бармак. — Брат Мансура. Это его мы хотели провозгласить истинным халифом. Глава дома Аббаса. Бывший глава, потому что барид халифа Марвана его уже не выпустит. Вот так вот, Маниах. Мы с вами как раз вчера говорили, что было очень тихо. Теперь — началось.
— Где арестовали? — все еще ничего не понимая, выговорил я.
— Какая разница, мой дорогой? Хотя вопрос хороший. Арестовали в той же деревне Хумайма, где, как вы знаете, все начиналось. Начиналось с Мухаммеда из дома Аббаса — отца трех братьев: Ибрахима, Абу-ль-Аббаса и Абу Джафара по кличке Мансур. А мы ведь только перед отъездом сюда успокоились, закончив переселение всего семейства в Куфу — накануне решающих дней. Ибрахим в деревню, как я понял, попросту вернулся на день-другой по какому-то делу. А его уже ждали люди из этой знаменитой почтовой службы, барида. Которую мы уже успели списать как ни на что не годную. Они ведь в Хумайме так ни разу и не были, сколько лет семья Аббаса так и действовала оттуда! Оказывается, зря мы к ним так несерьезно отнеслись. Зря.
— Кто знал, что хотя семья поехала в Куфу, этот Ибрахим задержался в Хумайме? — быстро задал вопрос я.
Бармак посмотрел на меня, наклонив голову.
— Опять же хороший вопрос задаете. Так вот, даже Мансур об этом не знал. И я не знал.
— Мне надо подумать, — слабым голосом сказал я. Бармак сокрушенно покивал и развел руками.
И я опять поехал обратно, в крепость, — ждать неизвестно чего. Потому что больше деваться было некуда и делать больше нечего.
Устроился на своем насесте, с которого видна вся площадь. Все было как всегда: кружок из более десятка тех же женщин с закрытыми лицами — они в данный момент кормили какого-то пожилого нищего; дальше — прочая толпа; застывшая на жаре охрана в броне, преграждающая этой толпе путь с общей площади в нашу, глубинную ее часть; вяло — по причине той же жары — передвигающаяся публика здесь, на нашей территории, откуда управлялся мятежный Хорасан с Балхом и Нишапуром. Ничего особенного. Площадь как площадь.
Итак, пришла в голову мысль, мы нашли сад, который скрывается — если он там действительно скрывается, — в бывшем халифском дворце. Дворце, которым распоряжается даже не Хашим, а не иначе как сам «мервский барс».
«Два дружка», как сказал про них Юкук.
А если все происходящее — не заговор Хашима против дома Аббаса и Абу Муслима? А заговор, в котором отсутствующий в данный момент полководец, дружок Хашима, с большим удовольствием участвует? Что тогда?
А тогда… становится ясным многое из того, что раньше было совершенно не ясным. Например, моя — и брата — истинная роль во всей этой истории.
Мне уже не нужно было дожидаться письма Аспанака, в котором должен был содержаться ответ: кого именно финансировал еще наш дед, а потом уже отец и, сегодня, брат.
Сказано ведь было тем же братом, что они давали деньги дому Аббаса. То есть, в общем, Мансуру. А вовсе не Абу Муслиму.
И если предположить — только предположить, — что Абу Муслиму захотелось чуть меньше зависеть от семейства, в чьих жилах течет кровь пророка и чей казначей имеет неприятную кличку «человек-копеечка»… То понятно, что среди прочего Абу Муслиму надо было перерезать денежную нить, которая вела от нашего торгового дома, через Мерв, на Запад. К дому Аббаса. И сделать все это так, чтобы поначалу его нельзя было ни в чем обвинить и даже заподозрить.
Тогда должно было произойти все то… все то, что на самом деле и произошло. Два кинжала — для брата и меня, полный разгром шпионской сети дома Маниахов в Мерве и даже в Бухаре. Хашим с его сожженным лицом, устраивающий в порядке наказания налет на винный дом Адижера, своего недобровольного агента, как только там появляется человек по имени Маниах, а Адижер не посылает вовремя сообщения об этом…
А память уже услужливо подсказывала: я же ни разу не видел никакой особой охраны у Абу Муслима, хотя тот и знал, что под носом у него орудуют убийцы. Просто убивали они его врагов, и больше никого. Да, он убивал десятками тысяч своих — но могли же быть и у него такие друзья, которых он боялся убрать открыто, возмутив этим прочих своих соратников, типа Зияда?
И тогда объясняется еще одна загадка: «Скажите, Маниах, вы что — вообще ничего не боитесь? И почему?»
Как же он изумился, увидев меня перед собой в тот раз, когда я пришел проситься пожить в крепости, прямо у него под носом: «Глава дома Маниахов здесь? Глава дома Маниахов пришел ко мне… в черной одежде?» Как же все просто: он-то подумал, что я попросту решил сыграть по принципу «все или ничего», ставя свою жизнь залогом нашего союза. И до сих пор, видимо, считал меня поэтому безумно смелым человеком, достойным уважения, да что там — восхищения. И уже только потом, вдобавок, человеком, который может «бросить Самарканд к его ногам».
Да вот же и жирный проповедник сказал мне: «Хорошо, что ты с нами».
То есть это не страшно, что я так много знаю про «преступивших смерть». Меня пока потерпят — если уж я «с ними». Хотя на всякий случай Омару и Михраману пустили по стреле в голову. Потому что слишком много знать мне пока не полагалось.
Я мучительно закрутил головой: только бы ничто сейчас не отвлекло! Еще, еще немножко подумать! Так но какой смысл Абу Муслиму отрывать наш дом от дома Аббаса, мечтать о союзе с нами, если цель мервского бунта в том, чтобы халифа из дома Омейядов сменил человек, в чьих жилах течет кровь пророка?