Я мучительно закрутил головой: только бы ничто сейчас не отвлекло! Еще, еще немножко подумать! Так но какой смысл Абу Муслиму отрывать наш дом от дома Аббаса, мечтать о союзе с нами, если цель мервского бунта в том, чтобы халифа из дома Омейядов сменил человек, в чьих жилах течет кровь пророка?
Как мешает эта проклятая жара!
Но вдруг мне стало холодно. «Потому что наступают решающие дни, — зазвучал в моей голове бас все того же гороподобного проповедника. — И тот, кого называют Махди, — он здесь, он уже между нами, а мы-то, глупые, проходим мимо и не замечаем. Но подожди немного. Это всегда так бывает — сидишь во мраке, и вдруг — ослепительный свет!»
И вот этот свет, наконец, для меня засиял.
Потому что зачем Абу Муслиму люди с кровью пророка в жилах, если он сам — Махди, который уже здесь, между нами? Да еще одна завоеванная его стотысячным войском провинция — и он сможет открыть кровь пророка в собственной крови, а то и провозгласить себя богом! С такими проповедниками это недолго.
У меня началась нервная дрожь.
— Юкук, чакирам быть готовыми ко всему, коней оседлать, двоих поставить с ними, чтобы ждали сигнала! Броню надеть, полное вооружение!
Я лихорадочно начал пытаться повязать под куртку толстый пояс с деньгами. А взгляд мой был прикован к кисточке, лежавшей на ковре вместе с прочими письменными принадлежностями: неужели их в очередной раз придется бросить?
Засыпавшая в дрожащем зное площадь ожила. Мои самаркандцы — уже девять, к ним только что присоединились последние, Муслим и Девгон, — с удивительной сноровкой надевали тяжелые кольчуги, а двое из них бросились, через толпу, к выходу из крепости.
Выходу, через который… въезжал, как в день первой нашей встречи, маленький караван: «человек-копеечка» Мансур, смуглый мальчик, раб с пятнистым лицом, охранники, величественный Бармак в чистых светлых одеждах… Вот они остановились у самой линии охраны, совсем близко от меня, и навстречу им, не теряя достоинства, вышел чернобородый Абу Салама, поговорил о чем-то с Мансуром и снова скрылся.
— Бармак, что происходит? — возбужденно спросил я, бегом спустившись со своего второго этажа.
— Серьезные вещи происходят, мой дружочек, вы же знаете… Сейчас будем разговаривать с Абу Муслимом, принимать те самые решения. А, это, значит, вот как выглядит ваше скромное жилище? Мило. Очень мило.
Я ничего не понимал. Как это — разговаривать с Абу Муслимом, если Зияд, его секретарь, сказал мне, что тот уехал на несколько дней к войскам? Кто же в таком случае вызвал сюда, сегодня и сейчас, людей из дома Аббаса? И зачем вызвал?
— Бармак, ответьте мне быстро: кто вообще такой Абу Салама? Чем он занят у вас в Куфе, или Хумайме, или где он там орудует?
— Раз уж вы теперь так много знаете, то почему не сказать: он командует всеми нашими войсками в Куфе, куда перебралось семейство Аббаса. Как я уже говорил вам, это не так много войска, но в этой Куфе, где вообще уже несколько месяцев как непонятно, чья власть, это человек заметный…
Командует всеми войсками… А чем тогда командует семья Аббаса? А что тогда мешает этому командующему мятежной армией Куфы договориться с повелителем мятежной армии Мерва, без всяких там Ибрахимов и прочих?
— Бармак, подождите, ради всех богов и пророков. Это Абу Салама сам сказал вам, что вас ждет Абу Муслим? Вот прямо сейчас — сидит и ждет? Да? Тогда у меня еще вопрос: а мог ли Абу Салама знать, что этот ваш Ибрахим окажется не в Куфе, а в деревне Хумайма, где его легко было бы взять? Предположим, вы этого не знали, но знал Абу Салама, рассказал Абу Муслиму. А тому так легко было послать отсюда курьера прямо в Харран, ко двору халифа. Несколько дней пути на полном скаку… Курьеру бы не поверили, но служащим барида всего-то требовалось поехать в Хумайму и проверить…
Бармак смотрел на меня с застывшим любопытством и молчал. Потом его позвал Мансур, спускавшийся вместе с мальчиком с верблюда и двигавшийся куда-то в тень. Бармак оглянулся на меня с очень серьезным лицом, подвигал сияющей белизной бородой, тут его снова отвлекли.
Я остался стоять у подножия своей шедшей наверх лестницы.
Нет, мне пока что ничего не угрожало. Мне уже столько раз были сделаны эти тонкие и не очень тонкие намеки насчет того, что приходят решающие дни, и вот когда они придут — не промахнись, не подведи… Уж как-нибудь можно было понять: все, что от меня требуется, — это ничего не делать. Не меня сейчас будут убивать. Не я — следующий после Ибрахима.
Я судорожно оглянулся: казначей дома Аббаса, усаживающийся в тени, мальчик, его охранники, Бармак, группа женщин, нищий, толпа.
Абу Салама исчез.
Никто вместо него не появлялся.
Потому что появляться было незачем. Надо было оставить свою жертву на площади и уйти, а то и уехать к войскам, делая вид, что все дальнейшее-полная неожиданность.
Я был один, на меня никто не обращал внимания.
А в нескольких десятках шагов от меня обреченный на убой Мансур, чье имя означало — «победитель», черной долговязой тенью одиноко сидел под деревом.
«А мы построим город. Мы построим лучший город на земле», — прозвучало в моей голове.
ГЛАВА 16 Полет ястреба
Бег начинается с падения — а потом ты выставляешь вперед ногу, и она не дает тебе упасть.
Будто споткнувшись, я начал падать в сторону Мансура, а ноги, одна за другой, сами поддерживали меня в этом нескончаемом падении.
Я бежал, минуя линию охраны, а в голове билась мысль: все не так, я совершаю какую-то страшную ошибку.
Убийцы уже все на местах, они готовы и ждут, бились в моей голове слова Юкука.
Но тогда где же они? Они ведь должны сейчас уже быть рядом со своей жертвой, на расстоянии удара кинжалом!
Я бежал и смотрел на Мансура под его деревом, в изумлении поднимавшего на меня черные глаза; он один, абсолютно один под своим деревом, много шагов между ним и ближайшими людьми на площади: где же его убийцы? Я совершил ошибку!
Два охранника! Два охранника, никогда, на моей памяти, не отходивших ни на шаг…
От его сына, смуглого мальчишки, воспитанника царственного Бармака.
Юкук бежал ко мне с мечом. Я показывал ему рукой на двух охранников, один из которых стоял под песчаного цвета стеной, а второй уже был на полпути от этой стены к другому дереву, под которым смуглый мальчик только-только начал поворачиваться в сторону, где происходило что-то совершенно ему непонятное, откуда приближались какие-то люди.
Мальчик, кажется, даже собрался сделать шаг в сторону охранника — в конце концов, он знал, что к этому человеку нужно бросаться за защитой, когда возникают неприятности, для того он и существует.
А охранник бежал, сильно наклонившись вперед, с бессмысленным лицом, и правая рука его уже выскальзывала из складок одежды.
Между ним и мальчиком не было никого и ничего, единственным человеком, кто стоял относительно близко к обоим, был я. Вот только руки мои были пусты, и даже бегом я не успел бы добежать как до того, так и до другого.
И тогда я сделал то, что мне оставалось.
Я полетел.
Три широких прыжка — и рывок по воздуху, головой вперед, с прицелом на ту точку желто-рыжеватой земли, в которой через крошечную долю мгновения должен был оказаться убийца.
Не знаю, как выглядел этот мой полет, длиной всего-то пять-шесть шагов моими не очень длинными ногами. Думаю, что со стороны это было похоже на то, как если бы мешок, брошенный караванщиком со спины верблюда, описал в воздухе кривую траекторию и не очень изящно, с глухим звуком шлепнулся бы на землю.
Но сегодня этот короткий полет кажется мне одной из самых прекрасных страниц книги моей жизни.
Я летел — и видел недоуменное выражение на смуглой физиономии мальчика и горестные глаза замершего с поднятыми руками Мансура, — а еще черный круг его широко открывшегося в безмолвном крике рта. Я летел, как ястреб на жертву, и в бесконечном этом полете думал о том, что каждый ребенок приходит в мир для того, чтобы увидеть бирюзу дневного неба и россыпь звезд в ночи, чтобы прожить все свои дни без остатка, чтобы сказать потом с гордостью: я был здесь, моя жизнь изменила мир хоть на крупицу, произнесите мое имя и вспомните обо мне. И я знал, что кем бы ни стал этот мальчишка с любопытными глазами, что бы он ни принес в мир, свет или горе, — нельзя, нельзя, нельзя убивать детей.
Я больно приземлился на подвернутую руку и плечо, и солнечный свет надо мной на мгновение затмила черная, как летучая мышь, тень, потому что убийца в развевающихся одеждах перелетел через меня и ударился головой о землю. Мы оба подняли тучу золотисто-шафранной пыли.
Я уже вставал на ноги; пытался подняться, тряся головой, и убийца — не просто подняться, но и дотянуться до лежащего у самых его пальцев кинжала с так хорошо знакомой мне деревянной рукояткой. А Мансур уже прижимал сына к груди, рискуя задушить его своими несуразно длинными руками, а Юкук мгновенным движением меча валил на землю второго убийцу у стены, поворачиваясь одновременно к первому и крича зачем-то: «живьем, взять живьем!».
Я уже вставал на ноги; пытался подняться, тряся головой, и убийца — не просто подняться, но и дотянуться до лежащего у самых его пальцев кинжала с так хорошо знакомой мне деревянной рукояткой. А Мансур уже прижимал сына к груди, рискуя задушить его своими несуразно длинными руками, а Юкук мгновенным движением меча валил на землю второго убийцу у стены, поворачиваясь одновременно к первому и крича зачем-то: «живьем, взять живьем!».
«У-у-у», отрешенно сказал воздух у меня над головой. В затылке убийцы появилось оперение серой стрелы, похожее на шпильку в его белой головной повязке.
— Бегом, бегом отсюда, — прохрипел я Мансуру, и он потащил мальчика, сжимая его в объятиях, через начавшую собираться толпу.
Я сказал толпе мысленное «спасибо» — теперь можно было меньше опасаться стрел носатого мастера, вроде той, что только что свалила убийцу, прилетев откуда-то слева, с галереи дома, похожего на мой.
— Всем чакирам на коней! — крикнул я Юкуку. Мансур, услышав этот возглас, повернул ко мне темно-серое лицо и молча кивнул. Его пытался догнать спотыкавшийся и пыливший белыми одеждами Бармак. Мы неслись через визжащую толпу к выходу с площади между двумя угрюмыми башнями.
И тут сзади, за спинами стражи Абу Муслима, зазвучал перестук копыт и храп. Стража отбегала в стороны, давая дорогу десятку всадников в черном, с мечами и без. Толпа тоже раздавалась в стороны.
Нанивандак и Муслим раздвигали эту толпу с другой стороны, от ворот, — они вели в поводу моих коней; вот Мансур с мальчиком уже взбираются на первого из них.
Седой Бармак не успевал.
И тут я с восторгом увидел сцену, которая длилась не более двух мгновений, но от этого была не менее замечательной: царь, ворующий коня.
Тяжело дышащий Бармак потянул за уздечку отдыхавшей под стеной серой клячи. Уважаемого вида мужчины с пылающими красным огнем бородами завопили на него, а один начал суетливо дергать за рукоятку кинжала.
Рука Бармака в широченном белом рукаве сделала плавный жест слева направо. В воздухе мелькнули золотые искры, и несколько монет неслышно упали на землю между ним и хозяевами клячи, которые замерли, будто боясь переступить через упавшие к их ногам динары.
Я — в седле Шабдиза, Юкук — за спиной у Нанивандака, Бармак — на серой твари, все, все — рысью двинулись к выходу. А черное облако всадников сзади рвануло за нами через сходящую с ума толпу.
И тут мне показалось, что я во сне. Женщины с закрытыми лицами кошачьими движениями вскакивали одна за другой и бросались наперерез всадникам в черном, в руках у них были странные предметы вроде упряжи с какими-то вплетенными в нее камнями. Вот одна женщина в прыжке присела, чуть не коснувшись бедрами земли, и швырнула эту упряжь в сторону ближайшего всадника, параллельно земле. Ремни опутали ноги коню, и тот с храпом начал рушиться на землю.
А пожилой нищий, который до этого мирно сидел с женщинами на коврике, подбегал ко мне, призывно подняв руку; a Юкук, сидевший на коне сзади Нанивандака, ужe двигал скакуна в сторону нищего, отводя в сторону руку с мечом.
— Маниах из дома Маниахов, остановите того красавца с челюстью! — на удивление молодым голосом крикнул мне нищий, сверкая зелеными согдийскими глазами. — И дайте местечко на вашем коне!
— Ашкенд из дома… — начал я, протягивая ему одну руку и отмахиваясь от Юкука другой. — Ашкенд, что вы делаете, это же женщины, уберите оттуда женщин, их сейчас уничтожат!
— Да они сейчас сами всех уберут и уничтожат, — счастливым голосом прокричал муж Халимы-сероглазки, больно наступая мне на ногу в стремени и карабкаясь на круп коня. — Забыли о клане женщин-воинов Самарканда? Сейчас все о них вспомнят. Ваша мать, не последняя из них, с охотой поучаствовала бы в этой драке. Считайте, это она вас защитила.
Я оглянулся. Строй черных воинов превратился в бесформенную кучу, задние наезжали на передних, упавших вместе с конями; копыта дергались среди тучи пыли в солнечных лучах. Женщины охватили этот хаос аккуратным полукольцом, передние уже достали из-под одежд небольшие луки и неторопливо наводили их на мечущихся всадников. Полупрозрачная ткань на лицах была отброшена назад, я мельком увидел светлые волосы и беспощадные голубые глаза одной, что стояла, твердо расставив чуть согнутые ноги, боком ко мне.
Толпа с криком раздвигалась в стороны от нас, несшихся к выходу.
— Письмо, — сказал сзади голос Ашкенда, и он начал тыкать что-то мне в подмышку.
Стараясь не отстать от прочих, я развернул, почти разорвав, маленький папирус с двумя строчками. Мгновенно прочитал прыгающие перед глазами буквы, радостно захохотал, смял папирус в комок и швырнул его не глядя через плечо: все равно ни один человек в мире не смог бы понять, что здесь написано.
И не смог бы оценить, что ответ на оба моих вопроса я и без брата угадал правильно. И на вопрос, кому давал деньги наш дом — Абу Муслиму или напрямую Мансуру. И на тот, другой вопрос, который сейчас, пожалуй, несколько потерял важность.
Наш отряд — включая всех моих чакиров, сверкающих балхскими кольчугами, — скакал на запад, к дому Мансура, вдоль канала Маджан. Погони не было.
— Мы с вами можем отстать, скрыться и двигать на восток, — раздался радостно взвинченный голос Ашкенда сзади. — Все продумано заранее. Бухара снова наша — благодаря вам, Маниах. Дорога свободна.
— На восток не получится, — закричал через плечо я. — Получится на запад. В Куфу. Ашкенд, передайте брату или сделайте сами: надо, чтобы Абу Муслим не смог выехать из Мерва. Хоть несколько дней! Если у вас тут есть мерзавцы и убийцы, которых не жалко, — пусть поднимут бунт, что угодно. Нам надо, чтобы не было погони…
Как знал, как знал! Есть такие! Да мы еще и в Бухаре кое-что устроим! — крикнул в мое ухо Ашкенд. — Есть там один такой Шерик — ему только скажи и дай денег! Тогда дайте соскочить, пока улица пустынна… Начнем прямо сегодня!
С грохотом пронеслась наша кавалькада до взбудораженного дома Мансура. Там нас уже ждали — кто-то умный успел послать всадника вперед, предупредить. И встретили нас люди, машущие руками и приглашающие занять место перед…
Перед целым скопищем тяжело груженых верблюдов, занявших всю улицу.
Что у них в этих очевидно тяжелых вьюках?
Мне сначала показалось, что это просто способ прикрыть нас сзади — но тут я увидел, как беднягу Бармака (сколько же ему лет? Шестьдесят? Больше? Разве люди могут в такие годы нестись верхом?) в четыре руки снимают с его озверевшей коняги и буквально засовывают в верблюжий вьюк.
И я понял, что галопом мы все равно уйти никуда не сможем.
Тут меня взяли за руки, подняли их к раскаленному небу и обрушили на мои плечи железный дождь. Кольчуга заставила меня сгорбиться в седле. А дальше еще и на голову накинули что-то вроде шали или капюшона, но тоже сделанного из позвякивающих колец. И прихлопнули это сооружение круглым, как яйцо, шлемом из кованых металлических пластин. А через голову повесили перевязь с мечом («опускаешь левое плечо — и широ-оким движе-ением правой руки-и-и тащишь из-за плеча меч, описывая им перед лицом полукру-уг», — вспомнились мне сиплые крики Юкука, учившего чакиров).
Я понял, что худшее еще, возможно, впереди.
Без моей команды чакирам, видимо, чего-то не хватало. Сгибаясь от брони, я объехал их конный строй — Нанивандак, Евман, Ванаспар, Муслим, все остальные: сверкающий металл, мечи, луки — полное и стоящее громадных денег вооружение. Движением, руки отправил двоих назад, между невооруженными и верблюжьим стадом, приказал кричать, если увидят погоню. Юкук выехал вперед, вместе со мной.
Отряд тронулся на запад, к выезду из города. Медленно, очень медленно — я заметил, что лицо Юкука стало серьезным.
Погоня появилась скоро — но то были лишь два всадника в черном, они посмотрели на наше еле ползущее стадо, покрутились и отстали. Следовало ждать продолжения.
Оно и пришло — и не позади, а впереди нас, отрезав нам выезд из города.
Клубилась пыль, в ней мелькали черные головные повязки с развевающимися кончиками. Эти воины по большей части были без брони, но ее и не требовалось. В этом отряде их было слишком много. И множество мечей.
Один из заслонивших нам путь выехал вперед.
Красавец с гордым, похожим на лезвие топора носом, в такой же балхской кольчуге, как у нас. Поднял руку к глазам, начал лениво всматриваться в наши ряды.
Вот теперь конец, понял я. Я же знал, я знал, что не Хашим с Абу Муслимом были страшнее всего. Вот оно, самое страшное.
А раз оно уже пришло…
Когда-то лет тридцать с лишним назад на помощь моему Самарканду, только что захваченному Кутайбой ибн Муслимом, выехал отряд воинов Согда. Юноши из лучших дихканских семей, они подъехали к стенам города в полном вооружении — и те люди из народа арабийя, кто выжил после этого боя, долго еще рассказывали о том, что ощутили, увидев их сияющие невыносимым светом кольчуги, шлемы, железные рукавицы, сбрую коней. Захватчики готовы были пасть в пыль и молиться на эти сокровища, подобных которым они не видели никогда в жизни.