— И вот это?… — начал было я и остановился. Я хотел сказать: и это все? И ради этого — Заб, и моя рана, и незаметно ушедший куда-то год, и погибшие друзья… но слова застряли в горле, а Мансур меня понял по-своему.
— Где-то же должно быть на земле такое место, где, как все знают, сидит в мире и покое этот человек и читает книгу, — отозвался он. — Все остальное сделаем мы.
Перед воротами на пыльную улицу нас ждала цепочка отрешенно лежавших на серой земле верблюдов, уже навьюченных для пути. Неизменный рябой раб (наконец-то я узнал его имя — Салам аль-Абдраш) махнул нам рукой, указывая на переднего из них. Потом, с сомнением оглядев меня, поднял немалых размеров камень и опустил его в левый мешок на верблюжьем боку, после чего пригласил меня забираться внутрь. Мансур, не обращая внимания на эту процедуру, привычно пошел к правому мешку. После того, как вес вьюка оказался таким образом уравновешен, погонщик тоскливым криком призвал верблюда подниматься, и тот после некоторого размышления начал неохотно разгибать колени, начиная с задних.
Путь наш был, действительно, недолог, причем большая часть его прошла, после прощания с верблюдами, на лодках по широкому каналу среди пальм. И завершилась там, где канал соединялся с большой и спокойной рекой.
— Это будет здесь, — сказал мне Мансур, выбираясь по песчаной крутой тропе на высокий берег.
— Что будет здесь? — попытался я отогнатьот лица облака пыли.
— Да город же, — раздраженно сказал он. — Тот самый город. Мадинат ас-Салам. Город всеобщего спокойствия.
И для этого он привез меня именно сюда, вместо того чтобы спокойно поговорить во дворце?
Я с удивлением посмотрел на него и начал оглядывать равнину.
Она никоим образом не была пустынной. Савад, черная земля, нуждался лишь в тонких струйках воды, чтобы расцвести зеленью. А воды тут было сколько угодно — щедрой ширины сверкающая лента справа от меня, там, где на берегу стоял полуразрушенный замок, а от него реку пересекала цепочка скрепленных вместе лодок.
И еще эта вода поблескивала на всей бескрайней равнине тонкими слюдяными нитями среди зелени деревьев, между которыми виднелись невысокие квадраты домов.
Для тех, кто был там, внизу, мы, наверное, казались двумя возникшими на холме игрушечными фигурками, с которых теплый ветер напрасно пытался сорвать одежду.
— Отсюда по реке — всего ничего до бывшего аль-Мадаина… Ктесифона, — показал рукой направо и назад Мансур. — Город царей… груды камня. Отличного камня. Погрузить на лодки — и сюда. А еще вниз по реке — Басра. А это — море. Весь мир. Так, а вот если по этому каналу пройти до Балиса — то оттуда совсем близко до Дамаска, Антиохии, Иерусалима. Через Евфрат, конечно. А если на север… да ведь вы там были, Маниах. В общем, вот он — перекресток мира.
Ветер бросил нам в лицо новую порцию пыли.
— Реки — это хорошо, — сказал я. — Но есть еще люди. Которые будут строить.
— Люди? — хрюкнул носом Мансур. — От них отбоя не будет. Вот представьте себе: ты живешь здесь, строишь город. За эту работу мы платим, — с мрачной решимостью признал он. — Дирхем за… двенадцать дней. Хватит, — протянул он ко мне костлявую руку, хотя я вслух и не возражал. — Но вот стройка закончена. Получаешь тут бесплатно землю — а эта земля чистое золото, она будет тебя кормить всю жизнь. Потому что здесь будет огромный город, и здесь будет жить повелитель правоверных, эмиры, кади, писцы и вообще самые богатые люди в мире. Им ведь надо будет есть. И некоторым — есть хорошо, — добавил он с легким неодобрением. — На рынки города можно будет донести товар хоть пешком. Вот сюда, сюда и сюда.
Я проследил за его рукой, указывавшей в пустоту, на равнину с игрушечными домишками и зелеными кронами.
— Круглая крепость шириной в треть фарсаха. Четверо ворот — на Дамаск, на Хорасан — это уже в ваши края… От ворот идут улицы. Вдоль каждой улицы — рынки. Над дворцом предлагают возвести купол, зеленый купол, мы посмотрим. Пока хватит. А дальше все начнет расти само… Надо только начать. Ничего сложного, Маниах. Все сложное можно поделить на много простых… кирпичей. Кирпич — это вот (тут он рубящими движениями показал нечто довольно объемистое) два человека его поднимают. От этих ворот (он снова ткнул рукой в пустоту) до тех стена — сначала один слой, всего сто шестьдесят две тысячи кирпичей. Дальше стена кверху сужается, так что слои повыше — это уже сто пятьдесят тысяч кирпичей, а на верхушке и вовсе сто сорок тысяч. А что такое кирпич? Земля, глина… Они ничего не стоят. Еще, правда, кроме стены, есть башни — получается, что их триста шестьдесят штук.
Я посмотрел на него искоса. Люди, которые хотят построить дом, или дворец, или город, и говорят об этом захлебываясь, встречаются намного, намного чаще, чем те, которые действительно начинают это делать. А вторые редко доводят дело до конца. Разница между прочими людьми и этим человеком была в том, что у этого все может получиться.
— Как, вы говорите, он будет называться, ваш город? — прервал я, наконец, молчание.
— Мадинат ас-Салам, — повторил он мне, по слогам, как идиоту.
— М-да, — покрутил головой я. — И вы хотите, чтобы такое название повторяли по всему миру… Хоть бы покороче, что ли. А сейчас вот это все как называется?
— Никак, — угрюмо ответил Мансур.
— Но вот хотя бы у той деревушки, ближайшей к нам, есть ведь какое-то название? — не унимался я.
— А… — равнодушно сказал он, пытаясь закрыть лицо от пыли, — эта деревушка… Тут был какой-то храм, в котором стоял идол… их бог… и деревушка поэтому называется — божий дар, богом данный. Багдад.
— Вот это куда проще выговорить, — заметил я. — Вот увидите, так его и будут все именовать.
Мансур посмотрел на меня и снова, без малейшего выражения, повторил:
— Город будет называться Мадинат ас-Салам.
Я не стал спорить.
Потому что мне предстоял разговор на куда более серьезную тему.
На берегу, у кромки воды, для нас уже расстилали ковры и пытались соорудить навес от солнца — он все вырывался из рук лодочников, грозя улететь к сверкающей воде.
— Вас надо сейчас подкормить, Бармак напомнил, — с кривой улыбкой сказал казначей дома Аббаса.
Харисса из зерна, не самый свежий хлеб, вода из Тигра — и еще что-то, специально предназначенное для выздоравливающего ветерана, подумал я. Может быть, даже нечто со слабым запахом мяса.
Я ошибся лишь в одном — вместо скучной хариссы был доставленный откуда-то неподалеку легкий плов с фруктами, по большей части сухими.
Под эту еду мне предстояло договориться с будущим повелителем трети мира о судьбе моей страны. Потому что больше никто здесь, на голом берегу реки, в трех неделях пути от Самарканда, сделать этого за меня бы не смог.
— Вам нужны деньги, Мансур, и мы можем их вам дать, — начал я, после щедрой, заполненной едой паузы, и по выражению лица моего собеседника понял, что доставил ему истинную радость. — Вы же не будете облагать каким-то особым налогом купцов.
«Нет к сожалению, — было написано на его лице. — Мы будем зарабатывать на том, что купцов будет много».
Мой торговый дом займет у вас целую улицу на любом из рынков, — продолжал я. — Мы придем первыми. Мы первыми пошлем корабли от южных берегов Поднебесной империи. Если все будет хорошо у нас, придут и другие. Итак — улица на южной, теневой стороне у Хорасанских ворот для дома Маниахов, так?
— Вы умный человек. Да, так, — сказал он, причем сразу.
— Но тут остается небольшой вопрос насчет того, чтобы у Согда всегда были деньги на закупку товара и на караваны, — продолжил я. — Мансур, грабеж моей страны разорит вас. Потому что грабить уже почти нечего. Вам нужны бедные подданные? Которые ищут всеми силами торговые пути в обход ваших земель? А это мы умеем. Как раз моя семья этим и прославилась много десятилетий назад. Далее, мы ведь об этом говорили — лучшие из лучших уже сбежали из Самарканда в Чанъань. Вам это принесло выгоду? А те, кто не уехал… Вам нужно, чтобы толпа разоренных шла к нашему общему знакомому в Мерве?
Он молчал и нехорошо улыбался.
— Я не ихшид Согда и не ваш эмир в этих землях, — продолжал я. — Но вы видели самаркандцев в бою, и не только в бою. Не надо быть ихшидом, чтобы напомнить вам: в наш золотой век над землями Согда была власть каганов, была и другая власть. К самой этой власти нам не привыкать. Если бы Самарканд не соперничал с Бухарой, а та — с Чачем, тогда другое дело. А так — когда у каждого города свой властитель… Без империи нам не обойтись, к сожалению или к счастью. Далее, если Самарканд процветает, то власть ваша прочна. Если нет — вы получите один большой Мерв. А потом — потом вы нас потеряете. Мне не надо об этом с вами договариваться. Это то, о чем вы должны со мной договариваться. Словом, Согд заслужил того же… что и Иран. Это нужно вам. Это нужно нам.
Мансур вздохнул и перевел взгляд на реку. После чего неожиданно спросил:
— Вы поедете в вашу любимую Поднебесную империю?
Это вряд ли было сигналом к тому, что можно говорить о пустяках. И с ответом я, похоже, угадал:
— По крайней мере, это то, чего я бы хотел… Хотя не сразу, есть еще дело в Мерве. Но, отвечая на ваш невысказанный вопрос, — да, если в Согде будет твориться то, что творилось все эти годы, кто-то в Чанъани может заинтересоваться землями, которые плохо лежат. Более того, лежат к северу от вечного врага — тибетцев — и к югу от Великой Степи… И тогда будет много проблем.
— Кто из генералов императора сильнее всех? — быстро перебил меня он.
— Есть парочка, — вздохнул я. — Заметьте, что все — иноземцы, люди коренного народа хань войну ненавидят. Гэшу Хань. Тюрк. Бит бывал чаще, чем побеждал, но опытен и осторожен. Сейчас известен скорее своими музыкантами и вином, чем победами. Из прочих — если только Гао Сяньчжи, который обманул две армии, тибетскую и свою, и так победил — помните, я вам рассказывал? Он тоже не хань, он из народа корё… Но он сейчас наместник большой провинции, как раз за Небесными горами, к востоку от нас — от вас, я должен был сказать. В общем, от ваших… и, следовательно, наших границ. И — да, Мансур, я буду присматривать за тем, что там у них, в Поднебесной, происходит. А брат мой, который читает ту же книгу, что и вы, будет присматривать за Самаркандом. И какие-то вещи мы будем рассказывать вам. Хотя, скажу вам, Светлый император вряд ли согласится на такую авантюру, как поход на Запад, — хватит ему и того, что в Фархане имперские посланцы чувствуют себя, как дома. А лезть еще дальше, на Самарканд… Нет, нет, слишком глупо… Но все идет к одному: вам нужен новый эмир Согда. Который уважал бы дом Маниаха и другие подобные дома, а они помогали бы ему. И который знал бы, кто такой на самом деле Абу Муслим. Как насчет Халида, сынишки вашего наставника малолетних? Как он вовремя тогда оказался на той дороге…
— Халид нам нужен здесь, — дернул плечом Мансур.
— Ну, хоть бы Зияд ибн Салех, — не отставал я. — Он будет попросту рад оказаться как можно дальше от полководца. Он устал его бояться.
Мансур подумал, погрыз ноготь.
— Но ведь он его убьет.
— Конечно, убьет, — вздохнул я, хорошо понимая, кто и кого уничтожит. — Но, может быть, и нет. И вообще — кто-то ведь нужен.
Мансур кивнул. Мы замолчали. С реки послышались плеск весел и доносящиеся по воде разговоры лодочников.
— Скоро здесь будет шумно, — с завистью сказал я. — Подумать только — целый город с рынками, криками, звуками ута и танбура.
— А что такое танбур? — без выражения сказал этот человек.
— Вы знаете, что такое танбур, — так же мрачно ответил ему я. — Знаете и то, что город этот будет жить не вашей, а своей жизнью — как и ваш шустрый сынишка, Мухаммед. Да, да, я могу говорить о детях, не падая в обморок… Так вот, это ваше дитя, но на отца он будет похож разве что наполовину. И вы тут ничего не измените. Может быть, он будет не только терпеть музыку в своем городе или дворце, но даже покровительствовать музыкантам. Знаете, ведь музыка — это просто звуки нашей жизни, только им придана гармония и строй, чтобы мы, несчастные, поняли, как прекрасна эта жизнь, — продолжал я. — Например — басовые струны, большие гонги и барабаны всегда напоминают мне несущийся по степи кавалерийский отряд: его так же ощущаешь не ушами, а ногами, когда дрожит и трясется земля.
— М-м, — сказал мой собеседник, складывая пальцы лопаточкой и зачерпывая ими еще одну горстку жирно блестящего риса с редкими зеленоватыми восковыми изюминками. Затем он с неудовольствием осмотрел эту горстку и быстро отправил ее в рот.
— Я вообще-то, жалею, что не умею записывать музыку знаками на бумагу, — продолжал я, глядя на остывающий плов. — Обидно — меня не станет, и музыка исчезнет. Она всегда начинает звучать в моей голове во время ночного перехода по пустыне. Представьте: целый купол звезд тихо поворачивается над головой, по ним идет твой караван, — но если бы звезды звучали, то это были бы тихие голоса колокольчиков от цимбалов. Ведь звезды — это тоже музыка. Ноги верблюда отмеривают ритм, и ритм этот — опять музыка. Ты качаешься и качаешься под этот ритм в седле, и тут возникает голос… женский голос, то ли в твоей голове, то ли он и вправду звучит… и всегда, век за веком, будет звучать среди этих холодных и голых камней. Как будто женщина, прекрасная и любящая тебя женщина, тихо поет, не разжимая губ, — а это звук великолепного инструмента, скрипки из Ху, никакой другой не может так трогать сердце. И вот звучит этот голос, и тебе в нем слышатся слова: «помнишь меня?». И еще — «найди меня».
Тут я остановился и поднял глаза.
Мансур смотрел на меня с бесконечным терпением, ожидая, когда же я закончу.
Этот человек действительно не любит музыку, понял я — и покорно вздохнул.
ГЛАВА 21 Гюль
— Гюль, — сладостно вытянул губы трубочкой работорговец, так, что слово это прозвучало с явным персидским акцентом: «гёль».
Конечно, цветок есть цветок, на каком языке его не называй. Но все же мне кажется, сколько бы ни дал древний Иран миру — всю эту поэзию, музыку, купола и колонны, замечательные рисованные миниатюры, — вот это слово, значащее просто-напросто «цветок», останется самым большим его подарком нам всем. «Хуа», произносится оно в Поднебесной империи, и я вижу эфемерное белое кружево хризантемы или пиона. «Гюль», говорят в этих каменистых краях, и в твоих ноздрях появляется пряный запах розы.
— Она сильна, как лошадь, — продолжал работорговец, — но если вы устали от битв, то откиньтесь на подушки, — и она станет, наоборот, всадником, оседлает вас и будет скакать, издавая стоны и сжимая теплыми бедрами, пока вы не отошлете ее вон. Это редкий товар, и я берег ее для редкого покупателя. Никогда не давал солнцу и пыли коснуться ее лица.
Тут он медленно и торжественно откинул сероватое покрывало с лица «редкого товара».
Мне лениво улыбался широкий и чувственный от с белоснежными зубами. Черные, любопытные, как у птицы, глаза рассматривали меня с откровенным интересом.
Смуглое, очень смуглое лицо с горбатым, изящно изогнутым носом. Это было, впрочем, странное лицо — все черты его казались чересчур большими. У меня мелькнула мысль, что если бы этот рот был еще чуть-чуть шире, нос еще капельку длиннее, а глаза еще больше сдвинуты к вискам, то такое лицо попросту бы пугало.
— Лет двадцать-двадцать пять. Из мединцев, похоже. Народ арабийя. Она говорит хотя бы на иранском, если не на согдийском? — поинтересовался я.
Торговец честно пожал плечами, как бы намекая, что много слов от такого товара мне не потребуется.
Я внимательно посмотрел на него.
— Пятьдесят дирхемов, — с плохо скрываемой гордостью сказал он.
Я тихо посмеялся ему в лицо:
— Откуда такие цены на вашем рынке? Я бы подумал, что десять дирхемов были бы в самый раз. От вашей цены в этой пустыне я просто в недоумении.
— Да, — с достоинством отвечал этот человек, — когда-то на нашем рынке было тесно, можно было выбрать из сотен женщин, да и мужчин было немало. Были пленные из города Константина. Были люди с севера, из земель племени сакалиба, или рус. А сейчас здесь пустовато. Война… Когда война — то появляется много товара, и дешевого, это правда. Но, знаете ли, я хорошо знаю, что такое если не конец войны, то затишье, — это когда цены на мой товар вдруг начинают идти вверх. Значит, начинают покупать, а не только продавать. И вот сейчас цены туда и идут. Вверх то есть. А товар и действительно редкий — это не обычная женщина. Сорок пять.
Я покачал головой и повернулся, поправляя седло. И углом рта нехотя произнес:
— О двадцати бы я еще поговорил…
Но тут работорговец с достоинством выпрямился, став очень серьезным.
— Уважаемый господин, за вашим плечом меч в потертых ножнах. С вами охрана. Да и по седлу, и по цвету лица я вижу, что вы едете с войны, где были не простым солдатом. Вы можете просто похлопать рукой по этому мечу и забрать у меня женщину даром. Тут бывало и не такое. Можете меня просто зарубить, в конце концов. Но вы согдиец, а значит — хороший торговец, и поймете, если я скажу вам вот что. Если хотите убить меня и ограбить — делайте это прямо сейчас. Но если вы хотите заключить сделку, то давайте говорить серьезно: сорок. Что ж такое, вы едете с войны, вы остались живы — неужели не можете себя побаловать редкой красотой? А если снова война и вас убьют через неделю?
Я мог бы кинуть ему сто динаров вместо сорока дирхемов — но это было бы почти оскорблением. А главное — я наслаждался каждым мигом этого разговора, торговаться — это было мое занятие, с ним я снова ощущал себя дома, где бы этот дом ни был… и мой собрат по мирному ремеслу это хорошо видел. Так я позволил беседе выйти к тридцати дирхемам с его стороны и двадцати пяти с моей.