– Нет. В том-то и…
– Понятно. В этом – парадокс. Опять неудача.
– Ну, в каком-то смысле. То есть…
– И вы всегда это знали?
– Да.
– А моя мать – не знала?
– Нет.
– И вы не сказали ей, потому что…
– Послушай. В глубине души твоя мать была хорошим человеком, как и все мы. Но она попалась в ловушку прекрасного тела. Ради нее люди готовы были на все. Смерть родителей Пийали… Пророк, лишившийся руки. Она продолжала бы искать пути достижения искусственного блаженства и ни перед чем не остановилась бы. Я не хочу сказать, что ее поиски были совершенно бессмысленны, но мне кажется, это не самый лучший способ избавления от иллюзии. Во всяком случае, окончательного. Олеандра в конце жизни тоже пришла к этому выводу.
У Флёр перехватывает дыхание. Она делает медленный выдох. Ее мать умерла ради сведений, которые все время были под рукой. Однако на что была готова Роза ради того, чтобы добыть слезы просветленного человека? Где та черта, перейдя которую, она решила бы остановиться?
Скай смотрит на бутылочку. Неужели это и в самом деле чьи-то слезы? Ведь это же…
– Так почему именно в церковь? – спрашивает она у Ины.
– Там блаженство будет такое, что вы его просто не вынесете. Во всяком случае, поначалу.
– В церкви? В любой самой обыкновенной церкви?
– Да.
– Серьезно? Как-то это все, ну…
– А вы попробуйте и поймете. Вам несказанно повезло. Больше никому я не отдала бы самую последнюю бутылочку – но, конечно же, если бы не твоя мать, у меня бы ее и не было. Ведь это она привезла обратно стручки, выросшие на острове. И…
– И что же происходит в церкви?
– Это очень трудно описать, но суть в том, что всю скуку как рукой снимает. Все вещи, которые раньше казались унылыми и неинтересными, теперь вызывают совершенно противоположную реакцию. Мир будто выворачивается наизнанку. Вся мишура, которая нравится нашему эго, тускнеет. Магазины становятся серыми, холодными и бессмысленными. От мысли об успехе хочется зевать. Все, что стоит больших денег или достигается с большим трудом, представляется вдруг дешевым и легко доступным. А посидеть на скамейке в парке и понаблюдать за незнакомыми людьми – это вдруг становится так увлекательно, как будто смотришь новый фильм, а новые фильмы теперь, наоборот, кажутся бестолковой и скучной подделкой. Первое время вам будет трудно находиться на кладбище, потому что вы затеряетесь среди душ, которые пока не обрели покой и обитают там. Но со временем вы научитесь получать удовольствие от этих визитов – не меньше, чем хорошие медиумы. Вы сможете посещать празднества, которые устраивают эти души, и слушать их невероятные истории. Но описать это невозможно. Нужно испытать это на себе.
– И мы не умрем?
– Нет. Это маловероятно. До сих пор никто не умирал. Во всяком случае, не умирал от жидкости из этой бутылочки.
– Ну хорошо. Что ж…
Флёр и Скай переглядываются. Похожее чувство испытываешь, когда битые часы простоял в очереди на аттракцион и, уже поднимаясь по ступенькам, вдруг хочешь передумать. Они ведь уже здесь, так почему бы просто не…
– Есть еще один занятный побочный эффект.
– Какой?
– Я лечу!..
– И я! Ой, ой, ой… Так. Да ведь это же…
– Дышите, девочки. Дышите.
– Господи. Боже. Мой.
Когда Флёр произносит слово “боже”, она чувствует, как внутри вдруг становится щекотно и немного похоже на оргазм. Надо же, всего одно слово, а в нем столько всего, даже чересчур много! Пожалуй, лучше она не будет больше его произносить – если, конечно, не возникнет надобности. А надобность, похоже, теперь будет возникать часто, потому что…
– Куда мы летим?
– В Калланиш, посмотреть на мегалиты.
– А действие не закончится, пока мы…
– Нет, милая. Действие не закончится еще примерно год.
– Год!
– Ну, приблизительно. Можно немного его растянуть, если регулярно медитировать и не забывать практиковать прощение. Первоначальное возбуждение через день-два сменится более комфортным ощущением блаженства. Но летать вы не разучитесь. Хотя большинство людей про это забывают. Большинство вообще потом обо всем забывают.
Услышав слово “прощение”, Флёр теперь обнаруживает в нем совсем иной смысл, чем прежде. Раньше это была пустая болтовня и довольно размытое понятие – слово, похожее на далекую и неведомую ярко-рыжую гору с опасными уступами и резким обрывом на другой стороне. А теперь значение его прекрасно и похоже на мягкий подарок, обернутый в шелк и ленты – в духовном смысле слова, – который ей не терпится поскорее кому-нибудь вручить. Хотя можно, конечно, оставить его себе, смысл от этого не изменится… Вообще-то у каждого есть свое такое чувство благодарности, и люди не устают открывать сверток и заглядывать внутрь, а его содержимое никогда не пачкается, не старится и не надоедает. Все, что нужно Флёр, это лечь, закрыть глаза и довериться этой перине из чувств. Для души, которая может жить вечно, сейчас – воскресное утро. И Флёр вдруг понимает, что ей ничего не нужно, вообще ничего. Она чувствует себя мячиком чистой энергии, который скачет по этому вымышленному миру, и мир в каком-то смысле страшно мил, но в то же время невероятно смешон. Он превратился в детский рисунок, сварганенный перед обедом в космическом детском саду, такие картинки находишь в старых картонных коробках, когда твои родители умирают, разводятся или переезжают в дом поменьше. Видно, что ребенок старался, думаешь ты. Но как же смешно у него получилось! Синие люди! И зеленое солнце, даже не совсем круглое! И все держатся за руки. Блаженство… Пока Флёр вертит в голове эти мысли, на мир вдруг на секунду наползает тень, а потом вспыхивает яркий белый свет, и это такое – ай, ох, нет, не надо, еще, нет, постойте, – это так похоже на…
– Она отключилась, – произносит кто-то очень далеко отсюда.
– Флёр?
Когда Флёр просыпается, они летят над Атлантикой. Калланиш – на том же берегу, всего в нескольких милях от дома Ины. Но почему бы не облететь вокруг света, если вдруг оказалось, что ты это можешь? Флёр парит над Нью-Йорком, и башни-близнецы по-прежнему там – столпы энергии, яркие спектры из прошлого, излучающие намного больше света, чем остальные постройки, над которыми она пролетает. Флёр вдруг понимает, что, если смотреть вниз особенным образом – не только глазами, но еще и разумом, – ей откроется вся история, впечатанная в пейзаж, вся как новенькая, только что из огромного 3D-принтера, и вот она уже видит всех рыб в море, и все чешуйки на каждой рыбе, и все атомы на каждой чешуйке, и все электроны в каждом атоме, и все кварки, и – бум! – снова этот белый свет…
На этот раз, проснувшись, она обнаруживает, что летит над пустыней. Во рту пересохло. Ей хочется избавиться от собственного тела, сорвать его, как всю одежду, в которой попал под дождь. Но еще не время. Еще рано, слишком рано.
– Отвези меня в Калланиш, – наконец произносит она, и вот – раз! – она уже лежит на земле между стендом с туристической информацией и общественным туалетом. Лучшего навигатора ей еще не попадалось! Только голова немного кружится. Над ней склонились лица Скай и Ины.
– Все в порядке? – спрашивает Ина.
Похоже, Скай испытала примерно то же, что и Флёр. Когда они идут по тропинке к мегалитам, скрывшимся от них за пологим холмом (Флёр и Скай могут теперь смотреть сквозь вещи вроде холмов, но оказалось, что это довольно утомительно, и они решили дать мозгу отдых и перестали делать это постоянно), Скай спрашивает шепотом:
– Где ты была?
– Облетела вокруг всей Земли, – отвечает Флёр. – А ты?
Скай улыбается.
– Я была внутри геометрии. Я потом записала пятьдесят альбомов. И еще – симфонию! А еще я слышала космическую песнь…
И Флёр понимает ее, и все это так прекрасно. Темнота вокруг них – всего лишь занавес, который они могут отдернуть в любой момент, когда пожелают, вот только свет за занавесом слишком ослепляющий, поэтому сложно разглядеть, что тут творится. Они оставляют узенькую щель и проходят чуть дальше по тропинке, пока вдали не показываются мегалиты. Отсюда зрелище напоминает стоп-кадр с совещания на съезде великанов. Они подходят ближе, и Флёр видит, что существа, чей облик приняли камни, – точнее, нет, камни не приняли их облик, а являются этими существами, – вовсе не великаны, а архетипы. Здесь есть все формы, которые может принимать эго. Есть тут и Великая Мать, закутанная в плащ с капюшоном. А в самом центре – патриарх, который ведет себя так, будто все происходящее страшно важно. А вот – маленькие девочка и мальчик, они не желают стоять смирно, а позади всех – незнакомец, который входит в дверь посреди ночи и меняет все. Изгой, чудак, одиночка, любовница, запретный любовник, преступница. Сначала в этой фигуре Флёр видит себя саму. Она подходит и хочет прикоснуться к камню, но щекотное, болезненное, похожее на оргазм чувство возвращается, и она понимает, что не может даже подойти ближе: ощущения от этого такие, словно касаешься собственного нутра. Но постепенно Флёр осознает, что она – все фигуры сразу. Она – мать, отец, дочь, сын, девица, старуха, герой, ведьма…
И тут опять – белый свет.
Дома у Ины Флёр просит еще раз взглянуть на фотографии в альбоме. И на этот раз она видит затерянную орхидею так, как видит ее Ина. Вот, и в самом деле, Ганеша, а вот – Шива и прекрасный благодушный Иисус, сначала – слишком мудрый для своих лет юноша, а потом – такой, каким стал в конце. Теперь, когда Флёр смотрит на распятие, оно не вызывает мысль о физической боли, а становится чем-то совсем другим, не пустым эпизодом из истории, нет, ведь она же понимает, как сильно Ему пришлось сосредоточиться, чтобы его создать, и сколько смыслов распятие должно было вместить в себя, и это, конечно же, не какой-нибудь там фокус… Скорее, доказательство. Вот, смотрите, как мало значит тело. Можете делать со мной, что угодно, а мне будет все равно, ведь я – не от мира сего и за его пределами обрету вечную свободу. И, как бы мы ни поступали друг с другом в этой вечности и в следующей, ты – это я, а я – это ты, и в конце концов все это совершенно неважно.
– В детстве, когда я читала книги Джуди Блум, мне встречалась там куча непонятного. Вот, например, что такое мортаделла? Бутерброд с мортаделлой…
– Это жуткий вид колбасы. Гигантская такая сосиска.
– А ты откуда знаешь?
– Мам, ну погуглила, конечно.
– А тебе не рано читать такие книги?
– Теперь-то уж чего. Я уже прочитала. Там есть пенис по имени Ральф.
– О, Холли…
– Если бы кто-нибудь нашел мне теннисный корт, я не читала бы книжки, до которых еще не доросла.
А может быть, это – доказательство того, что никакого Бога нет, во всяком случае, здесь, в этой иллюзии, ведь какому Богу пришло бы в голову придумать эту историю? Какой Бог уготовил бы своему герою такую глупую смерть? Какой Бог позволил бы так сильно страдать тому, кого сам создал?
Мы делаем это с собой сами. Это лишь наше дело, и ничье больше.
Никто другой на это даже не смотрит.
– Якобы, если на острове объявляется человек, который утверждает, что он – седьмой сын седьмого сына, нужно вложить ему в руку дождевого червя.
– Фу, гадость. Зачем?
– Затем, что, если он говорит правду, червь немедленно погибнет.
– Но почему так важно быть седьмым сыном седьмого сына?
– Потому что такие люди обладают сверхспособностями.
– Ага, например, могут убивать дождевых червей. Пипец.
Подсказка всегда-всегда запрятана в самой сердцевине скуки…
Где тебе бывает скучнее всего? Отправляйся туда.
– Ну конечно же, все, что делаешь ты, лучше, чем то, что делают другие.
– Это ты вообще о чем?
– Да я про весь этот твой бред – дальние прогулки, рыбную ловлю и плавание, словно все, чем занимаются другие, гораздо менее круто. КТО вообще сказал, что купаться в ледяной воде и вдобавок подставляться под укусы слепней – лучше, чем день напролет смотреть телевизор? Я хотела сказать “старый фильм”, чтобы не совсем упасть в твоих глазах, но на самом-то деле я хочу сказать, что меня это БЕСИТ! Если человеку хочется, ну например, смотреть целый день “Телепузиков”, то почему ты убежден, что должен помешать ему?
Бриония вспоминает тот странный разговор с Флёр, когда Флёр сказала, что совершенно неважно, что ты делаешь в этой жизни, поскольку все уже предрешено. А если предрешено, то у Брионии не было другого выхода, кроме как смотреть пять часов подряд австралийское телешоу “Потеряй и победи”[43], пока остальные карабкались на один из холмов Джуры. Она до сих пор чуть не плачет при мысли о женщине, которая так растолстела, что больше не могла ездить на своей любимой лошади, и о тех славных временах, когда…
– Ну, если этот человек – мой ребенок, то я ответствен за его…
– А ты, значит, такой весь из себя, мать твою, здоровый!
– Что?
– Да ты посмотри, сколько ты всюду льешь кокосового молока, масла и сливок! И все эти твои торты! Джеймс, ты только взгляни на меня! Думаешь, мне нужны торты? Да мне они всегда были противопоказаны! А ты запихиваешь их в меня буквально каждый день последние десять лет. И вот какая я теперь. Ты как будто нарочно делал так, чтобы я…
– Я же не вливаю тебе в глотку по две бутылки вина каждый вечер.
– Только не начинай опять, ладно?! Ты прекрасно знаешь: это только по особым случаям!
– Например, сегодня утром за завтраком ты выпила две бутылки вина. Опять.
– Вот, например, Чарли…
– Чарли выпивает пол-бокала, и все. И вообще, почему все вечно сводится к гребаному дядюшке Чарли? Какого хрена он постоянно мозолит нам глаза? Я не думал, что подписываюсь на такое.
– Дело не в Чарли. Дело в тебе.
– Ладно. Последний. Про остров.
– Точно последний?
– Господи боже… В общем, так. Англичанин, ирландец и шотландец потерпели кораблекрушение и выброшены на берег какого-то острова.
– Как в “Буре”?
– Да, только тут все персонажи другие и ситуация вообще не похожа.
– Но они тоже потерпели крушение.
– Да, но кораблик у них был совсем маленький. Ну неважно. Бродят они по этому необитаемому острову и находят волшебный сосуд с джинном. Джинн предлагает выполнить по одному желанию на каждого. Сначала загадывает шотландец. “Я хочу снова оказаться дома со своими родными, и чтобы на столе было все, что надо для отличного ужина”, – говорит он. И – пфф! – исчезает. У ирландца желание почти такое же: “Отнеси меня в Дублин, в прекрасный ресторан, и усади за столик с красивой женщиной”. Пфф! – ирландца тоже след простыл. Джинн поворачивается к англичанину. “А чего хочешь ты?” – спрашивает он. “Ну, – отвечает англичанин, – мне здесь так одиноко, да к тому же без помощников трудно добывать пищу и хворост. Сделай, пожалуйста, так, чтобы оба мои друга вернулись!” Ха-ха!
– Мда.
– Вот черт, – произносит Бриония, выключая телефон.
– Кто это?
– Клем. Из Эдинбурга. У бабушки проблемы.
– Что случилось?
– Она повздорила с шумным соседом.
– Бедный сосед.
– Не смешно. И к тому же бабуле, похоже, очень одиноко.
– Все в порядке? – спрашивает Флёр, которая как раз входит в комнату вместе со Скай. Обе они выглядят удивительно умиротворенными. Перемедитировали, что ли? Флёр вообще похожа на такую серебряную грушу с розовым бочком, и… Кстати, как они вообще ДОБРАЛИСЬ до Джуры с этих своих Внешних Гебридов – или куда там они ездили? Они говорят, что прилетели, но ни слова о том, как добрались от аэропорта сюда, а ведь на острове нет почти никакого транспорта. И неужели никому, кроме Брионии, это не кажется странным?
– Да все в порядке. Если не считать того, что Беатрикс грозится переехать к кому-нибудь из нас.
– Или к Августусу, – поправляет ее Джеймс. – В конце концов, ферма принадлежит ему.
– А что у нее случилось? – спрашивает Скай.
– Она изводит соседа. Она живет в невероятно крутой квартире на Ройял-Кресчент в Бате. В таких местах не принято изводить соседей. Правда, этот сосед, похоже, сам все время слишком громко включает музыку, вот и…
– Беатрикс – удивительная, – со вздохом произносит Скай. – Я ее обожаю.
– Еще бы. Она ведь, кажется, купила…
– Скачала…
– … один из твоих альбомов?
– Ну, если она тебе так нравится, можешь к ней переехать, – предлагает Бриония.
Вселенная делает крошечный пируэт, едва не падает, споткнувшись, и снова твердо встает на ноги.
– А знаете, – говорит Флёр, – это не такая уж и…
– Что, я правда могла бы к ней переехать? – переспрашивает Скай. – Да это же был бы…
Опальная поп-звезда укрывается в доме пожилой дамы. Но что, если ей и в самом деле удастся на время спрятаться от журналистов? Теперь-то она знает, что нельзя пользоваться голосовой почтой. Без голосовых сообщений они ее не найдут, правильно? Ее никогда ничего не связывало с Батом. И она просто без ума от Беатрикс. И еще она сможет летать в Сэндвич, когда вздумается, чтобы повидаться с Флёр. Она-то не забыла. Хотя Ина и говорила, что потом она об этом не вспомнит, она прекрасно помнит.
– Вам понравился обед, сэр?
– Вы спрашиваете из вежливости или вам действительно интересно?
– Олли…
– Если у вас есть какие-то пожелания, мы…
– Ну что ж. Поскольку вы примерно в двадцатый раз спрашиваете, всем ли мы довольны и нравится ли нам еда, я полагаю, вам по-настоящему важно это узнать. Давайте начнем с самого начала. Ваш амюз-буш[44] меня совсем не развлек. Скорее, насторожил своим странным зеленым цветом и неприятно удивил напыщенностью и пресным вкусом. Его, как и все остальные блюда, недостаточно приправили. И плохо разогрели. Закуска на первый взгляд казалась неплохой, но огурец был чересчур холодным. А еще его не очистили от кожуры, не посолили и не поперчили. Семга хороша, но ее трудно было испортить, ведь от повара требовалось лишь открыть упаковку. С салатом та же история, повару пришлось только заправить его. И если уж вы решили выкладывать из стручков фасоли маленькие распятия по всей тарелке, то напрасно повар их переварил, от этого они потеряли форму. Основное блюдо было чересчур амбициозно. Мне не нужна оленина, приготовленная двумя способами, – хватило бы одного, если бы ее как следует пропекли и ухитрились доставить на стол горячей: мне кажется, в ресторанах должны знать, как это делается. Обжаривание продуктов во фритюре не превращает несъедобные вещи в съедобные. Взять, к примеру, ваши картофель фондан и нелепую картошку фри под названием “Веревочки”, которая, как ни удивительно, и в самом деле напоминает по вкусу веревку. И уж если я могу обойтись без двух разных способов приготовления оленины, то уж три способа приготовления репы мне и подавно не нужны. Тем более что один из них – это просто “отварная в стиле 1950-х”, а два других не отличались друг от друга, и эта репа была одного вкуса со странными комками сельдерея, на которые я натыкался тут и там по всей тарелке. Розовые кубики я не сумел идентифицировать. Что же до десерта, то мы заказывали всего-навсего мороженое, и от вас требовалось только зачерпнуть его из лотка, но хочу вам заметить, что мороженое принято подавать в вазочках, а не в блюдечках именно потому, что есть мороженое из блюдечка способны разве что коты.