Нет. Так себе сказка. Давай лучше такую.
Жил-был пацан, который не хотел никого убивать и не хотел никого спасать. Он просто хотел жить как обычно, нормальной такой жизнью. А ему драться пришлось, себя и других калечить, ужас, — и все одному да одному. Он как-то подзадолбался, честно говоря. Я свое уже отвоевал, думал он, пусть другие теперь. А никто его не жалел. Враги жалели, притворно — чтобы расслабить и убить. А свои отвечали, сочувственно так: не отвоевал. Иди давай, пацан.
И пацан понял наконец главное. Один он долго не продержится, никак. Надо искать соратников, пусть это тяжело, стремно и неудобно. И второе главное он понял: если соратники найдутся, забот у него прибавится. Потому что придется махаться не только за себя и за маму с папой и сестру с бабушкой, а за всех. Не оглядываясь и не ожидая помощи. Иначе сам помрешь, и все остальные с тобой. Вот эта несправедливая рубка без оглядки и называется жизнь. Остальные определения — чтобы детей и проигравших успокоить.
Сказка получилась без конца. Ну и ладно. Так даже интересней. Вот эту сказку и расскажу. Вечером. Если получится.
Убыр — он, по идее, как вирус. Причем вирус не местный, не городской, а прилетевший из чужой среды. На новом месте он может раскрутиться и выкосить целый континент. А может, наоборот, выродиться во что-то типа гриппа: в соплях походишь полторы недели — и нормуль. Правда, каждые пятнадцать лет вдруг вспышка, и народ толпами умирает. Ну, судьба, значит.
Не-а. Не судьба. Убыр. Если есть возможность его выжечь, я его выжгу. А нет такой возможности — буду следить и жечь. Раз за разом и год за годом.
— Мих! — сказал я. — Как вы, все готово?
Миха подошел и начал длинно объяснять, что, в принципе, все, хотя Фагим с Сырычем сомневаются, что народу хватит и так далее.
— Да ладно, — сказал я. — Ты не прикидывал, сколько их там?
— Кого?
Умел Миха тормозить все-таки, по-настоящему талантливо. Я выразительно посмотрел на него. Миха обозлился, покосился на däw äni и сказал:
— Ну, двенадцать или тринадцать. Кирилл, Ренат, еще вроде Артем, и девок, ну, девчонок штук десять. И с учителями непонятно ни фига.
Многого я про своих одноклассников не знал, оказывается. Если их, как меня, на самовнушение не взяли. В любом случае, Кир там — это паршиво и опасно. Кир упертый, независимо от обстоятельств.
Да и с учителями впрямь неясно было — где они и какие.
— Мих, — сказал я. — А помнишь, ты у меня телефон секции брал? Ну там брат у тебя записаться хотел, что ли? У тебя номер сохранился?
Миха пожал плечами, вынул телефон и погрузился в записную книжку. Я сидел и удивлялся себе. Но быстро придумал, что обиду нельзя оставлять за спиной. Если она не превратится во врага сразу, потом все равно вернется и обидит тебя еще сильнее. Да у меня и выбора нет. Он же сказал — возвращайся, когда в себя придешь.
Я пришел.
Ну а не найдет Миха номер — тем лучше. Я честно попытался, а на нет…
— Во! — сказал Миха и протянул мне телефон.
Я посмотрел на него с укором, взял теплую трубку, подумал еще раз, покосился на däw äni с Дилькой, ухромал в сторонку и нажал кнопку вызова.
5
Михалыч вернулся из парка, растирая уши. Переодеться он не успел, рванул вместе со старшими пацанами прямо с тренировки. В машине-то тепло, а на трассе вдоль больниц был свистодуй, ближе к вечеру ставший лютым.
— Чуть не нарвались, — сказал он. — Охранник не зря косился, стуканул менту тут рядом. Он такой подошел: что за дела, что за толпа, чего хотели.
— А вы что? — спросил Ильдарик тревожно.
— А что я. Наплел ему про диспансеризацию чего-то, перед соревнованиями положено, все дела. А он въедливый, уточняет еще — да почему в больнице, а не в поликлинике, да почему в РКБ, а не в детской. Я думаю, все, копец. Говорю ему: разрядники в РКБ должны, а вы, коли так, лично с «Динамо» разбираться будете. А сам уже прикидываю — не отвянет, придется…
Михалыч замолчал, передернулся и сказал задумчиво:
— Ох, парни, подведете вы меня все-таки под уголовку.
— Вместе пойдем, — бодро сказал Ильдарик и юркнул мне за спину.
Мы быстро скорефанились по-новой — я извинился, Ильдар пообзывался, ну и все, инцидент исчерпан.
Михалыч поглядел на нас, вздохнул и отошел к Сырычу.
Кабы не Сырыч, он бы мне не поверил. И глазам своим не поверил бы, наверное. Хотя в медпункт зашел, сам всех увидел и потрогал. Я постоянно забывал, что сегодня первое апреля, а Михалыч, кажется, до сих пор ждал, что все вокруг заржут и примутся рассказывать, как здорово его разыграли.
Лично я, между прочим, с радостью оказался бы жертвой такого розыгрыша. Обниматься бы полез. Больной рукой.
Сырыч так и сидел в самом в углу, в той же позе и на том же топчане, куда осторожно приземлился, едва мы вошли в вестибюль главного корпуса. Сгорбился, сложив руки на груди, и вяло отругивался, когда мы шепотом орали, что ему надо было остаться в школе, куда, поди, уже подъехали «скорые», что по-любому пора к врачу, ну и так далее. Наконец сказал:
— Ну здесь же больница, правильно? Вот закончим, и я сдаваться пойду.
И от него отстали. Мы же правда были в больнице и собирались скоро закончить. Совсем скоро.
— Ильдар, через пять минут наших собери, ага? — попросил я. Ильдар кивнул и пошел к выходу.
Сбоку сказали:
— Здоров, Наиль.
Я сперва ушам не поверил, потом глазам. Сбоку стоял Леха. Хмурый, встрепанный, в дурной синей робе на два размера больше, но живой и относительно здоровый. Если красноватого глаза и желтых вздутых пятен на лице не считать.
Я вскочил, скривился, с трудом пожал ему руку, снова сел и показал Лехе, чтобы тоже садился.
— Ты откуда взялся?
— Да я вон там лежу.
Леха кивнул головой в сторону выхода. Я чуть не сказал «Я знаю», но успел ловко перескочить к следующей реплике:
— В смысле, откуда ты знаешь, что мы здесь? И вообще… Лех, что знаешь?
Леха пожал плечами и сказал, глядя перед собой:
— Да непонятно все как-то. Лежу там у себя, ни фига не соображаю — что было, откуда я здесь, почему болит все. И снится какая-то лажа: огонь вокруг, крест какой-то здоровый вот так…
Он поднес растопыренную ладонь к лицу. Я поежился и поспешно спросил:
— Так и что?
Леха продолжил, будто не услышав:
— Ты почему-то снился. С ножом, орешь и драться лезешь. А у меня отец в том корпусе лежит. Дырка в ноге, вот здесь, две операции делали, сказали, повезло, мог и без ноги остаться.
Леха повернулся ко мне и уставился мне в лицо, водя пальцем по бедру. Я глаз не отвел.
Леха вздохнул и продолжил:
— Вчера полночи гама снилась — ну, наша сетевая. Типа мы с тобой бегаем, и все против нас. Блин. Я ж ноут вроде не выключил.
— Ну и молодец, что не выключил, — сказал я, вспомнив вчерашний вечер, но объяснять ничего не стал. Леха кивнул и продолжил, поглядывая на меня искоса:
— А сегодня раз — и другие сны пошли. Школа, все бегают, орут, махычи, даже у девок, ты палочками какими-то дирижируешь, что ли. Мрак, короче. Я проснулся, сижу такой, ни фига всосать не могу, а в башке сидит: надо сюда идти, меня ждут. Ждете?
— Н-наверно, — сказал я неуверенно.
— Тогда рассказывай, — сказал Леха.
— Лех, я расскажу. Немножко подожди, и я все расскажу. Иди вон к Сырычу пока, я подойду.
— Блин, Сырыч, — прошептал Леха по-старому, с театральным ужасом.
— Иди-иди. А то опять шепелявить начал.
— А у тебя уши торчат, — сказал Леха и пошел к Сырычу.
Оттуда немедленно донеслось: «Босенков! Сбежал!! Неодетый!!! Марш!!!!» У Сырыча прямо сил прибавилось, похоже. Леха отругивался лениво, но уверенно.
Выездной урок химии, ёлы.
Никого кроме наших в вестибюле не было, хотя, когда мы пришли, по лавочкам и вдоль окон сидели и стояли человек двадцать. Работает чуйка у людей все-таки. Это хорошо.
В воздухе вокруг меня висела липкая пленка, которая мешала дышать и двигаться. Переругивания Лехи с Сырычем пленку не то чтобы раздирали, но делали терпимой. Долго наслаждаться этой музыкой не получилось. Ильдар привел народ. Миха с Димоном раздавали спицы, а Михалыч что-то говорил вполголоса. Он посмотрел на меня, и я испугался, что сейчас вся толпа ко мне пойдет, как к королю или там инвалиду старенькому. Вскочил, быстро подошел сам и принялся повторять то, что все, кроме Лехи, уже должны были запомнить.
Убырлы ховаются неподалеку. Я примерно представлял, где, но мог и ошибаться — тем более, что ни Михалыч, ни остальные пацаны, прочесавшие тракт и парковую зону, никого не нашли. Мне бы самому, но вспугну ведь. В любом случае, убырлы могли и попозже подтянуться, к назначенному часу. Вот в этот час мы всех и перехватим. Тем более, что это я и час, и место гадам указал: закат солнца, это примерно восемь вечера, приемный бокс роддома, и приемное отделение второго корпуса, откуда галерея к роддому ведет. Все как в игре, которую убырлы вчера гоняли. Понять бы еще, кто им модель подогнал и как такое возможно — но это потом. И поймем, и найдем. А пока надо знать, что они сыграны, и это плохо, зато нюх у них гамерством сбит. Кир, Ренат и прочие убырлы привыкли, что смерти нет. Что если тебя вырубили, ты тут же воскресаешь и возвращаешься в игру с точки сохранения. Этому виртуал и учит — красиво бегать, сыгрываться и умирать с уверенностью, что сейчас воскреснешь. Только воскреснуть нельзя. Стало быть, игра учит умирать. И не очень важно, красиво это или нет. Если умираешь впустую, какая тут красота.
Никто не умрет. Это же Кир, это Ренат, это Полинка с Гульназкой, и остальные тоже наши. Они просто больные на фиг.
Придется лечить.
— Босенков, ты здесь останешься, — велел Сырыч.
Леха разнылся, поймал взгляд Михалыча и засопел, рассовывая спицы по рукавам. Не помешают. Здесь место не хуже других. Михалыч перевел глаза на меня и вдруг попросил:
— Наиль, ты тем более не иди.
— А можно разве? — удивился я, проверяя ножны и спицы.
— Тебе можно.
— Не, Сергей Михалыч. Мне нельзя. У меня здесь мамка с папкой и дед.
— Не здесь же, ты говорил, — протянул Михалыч, заозиравшись.
— Здесь, — повторил я и ткнул пальцем под ноги. — Вот здесь.
Я нешироко повел рукой вокруг, кивнул и завозился с ножнами. Непривычно левой рукой все делать.
— Тебе бы на выборах выступать, — сказал Михалыч с уважением.
— Я уже выбрал. Пять минут, ладно?
Я отошел в противоположный угол вестибюля, присел на топчан, понаблюдал немножко и сурово сказал:
— Диль, ну не драконь ты его, разорется же сейчас, выгонят всех.
Выгонять нас было некому, но педагогический долг сильнее здравого смысла.
— А я ей что говорю, — горячо поддержала däw äni. — Совсем не слушается, мучает животное.
— Ему нравится, — отрезала Дилька, запустила пальцы в ранец и захихикала. Кот, видимо, грыз или игрался.
На более существенную роль он, кажется, претендовать не собирался. С учетом уже сыгранных ролей это, может, и к лучшему. Пусть жрет, спит да с Дилькой играется. Не отвлекаясь ни на грядущие битвы, ни на домашних паразитов. Еще одно доказательство, кстати, того, что не так страшны паразиты, которые живут у нас в квартире. Вернемся — окончательно им хвосты закрутим.
Когда безопасно будет возвращаться. Потому что домой можно приходить, лишь когда угрозы не осталось. «Чик-чирик, я в домике» даже в детсадике не работает, а в жизни тем более, я уже убедился. Ты в домике? Зашибись, вот с домиком вместе тебя и спалим.
Когда мы заехали домой, ненадолго, за ножом и спицами, кот наотрез отказался оставаться один. Загораживал выход, орал и лез драться. Пришлось взять с собой. В автобус, тем более, в больницу черное жуткое животное никто не пустил бы. Поэтому я выпотрошил Дилькин ранец, уложил туда зайца, который тоже явно не хотел остаться один, а сверху поставил кота. Он пристально посмотрел на меня, потоптался по зайцу и рядом, попробовал повертеться, буркнул что-то и лег мордой на зайцево пузо. И с тех пор спокойно лежал, ничем себя не выдавая.
Когда däw äni с Дилькой приперлись в РКБ и скандал по этому поводу завершился моим унизительным поражением, я отвлекся на ранец, прислушался, испугался безнадежной тишины и приоткрыл крышку. Кот утомленно разжмурил один глаз и махнул на меня когтями — закрывай, типа, не видишь, спят тут.
Скандалы, кстати, надо поучиться устраивать. Я чуть ножками от злобы не затопал, когда увидел, что в РКБ входят Дилька с däw äni. Довольные такие. Сияющие. И что, помог мне праведный гнев? Ни фигашечки.
А я мужа и сына со снохой решила проведать, невозмутимо сообщила däw äni. А до приема еще полчаса. А ждать здесь велено. Вот мы здесь и подождем.
Взрослая женщина, должна понимать.
Не понимает ни фига.
Или наоборот, слишком много понимает.
И Дилька туда же.
— Наиль, улыбнись, а? — попросила она.
— Дура, что ли?
— Ну улыбнись.
— Блин. Диль, айда не сейчас.
— Ну пожалуйста.
Я вздохнул и растянул губы.
— Не так, — обиженно сказала Дилька.
— Наилёк, — встряла däw äni.
Так. Теперь проще послушаться.
Я вздохнул и улыбнулся.
— Во, däw äni, видишь какая ямочка? — восторженно зашептала Дилька.
Däw äni закивала, часто моргая.
— Всегда была, — отрезал я.
Какой-нибудь герой в игре или фильме из траблов и страшных переживаний в шрамах выходит, наполовину седым или морщинистым хотя бы. А у меня ямочка на щеке появилась. Позорище.
Я осторожно, не охая, обнял Дильку, däw äni и щелкнул пальцами по ранцу. Мои зашептали вслед. Тоже пошептать, может, подумал я, но решил — потом как-нибудь. Скоро.
Солнце садилось, но времени у нас было еще полно. Все время было нашим. Если не упустим, конечно.
Луч в дальнем углу окна на миг стал ослепительным кругом, но тут же потускнел.
Я повернулся к своим и сказал:
— Айда, пацаны.
Примечания
1
Об этих событиях рассказывает роман Наиля Измайлова «Убыр»