Я отошел от нечаянного психа и, чтобы разрядить обстановку, спросил:
— А дальше что? Все за руки и хором «Пиковая дама, появись», да?
Лилька посмотрела на меня презрительно и сказала:
— Короче, давай я буду объяснять, а остальные слушать, а?
— О-о, — протянул я и откинулся на подушку.
И, кажется, задремал. Не Лильку же слушать. Да и день был сегодня нервный, организм, видать, переутомился, вот и соскакивал в оффлайн-режим.
Заметный кусок действия я заспал. Голову унесло быстрой водой, на поверхности почти неуловимо мелькали картинки: я бреду в тапках по холоду, мама плачет, папа сияет, дед стонет, врач ругается, из шприца струйка салютиком вверх, спичка ширкнула, яркий свет наезжает на голову и полосами ползет вниз, как изрезанный белый войлок, и сразу темно и шепот, девчонки свет выключили и бормочут что-то, дурочки, синяя фигурка прошла и остановилась, вглядываясь, пахнет свечкой, Дилька распахнула рот, оттуда выпал треугольный кусок, как из ледяного арбуза, не хочу больше, а вода бежит, играя бликами, за которым почти не видны ребра багровой лестницы, и алое пятно, зацепившееся за ступеньку, мутно шевелится, лишь иногда взыгрывая на поверхности красным лоскутом. Красным рукавом. Красной кофты.
Я распахнул глаза, силой, дуром, вздохом удерживая себя от вопля, вскакивания и набивания кому-нибудь чего-нибудь. Удержался, молодец, даже сетка не скрипнула.
В палате было темно, но пучок девчонок золотисто подсвечивался изнутри, и вместе со слабым сиянием к потоку поднималось бормотание. Ну правильно, свечку зажгли и талдычат: «Пиковая дама, появись. Пиковая дама, появись. Пик…»
— Стирается! — громко прошептал кто-то, и ликующе запел почти вслух:
— Пиковая да!..
По палате метнулся порыв ветра, вспыхнул свет и по ушам ударил страшный громовой голос:
— Пиковая нет!
Я сам чуть не завопил, честно говоря. А девчонки взвизгнули, конечно, густо так, но коротко — и бросились было врассыпную, но запутались в простынях и кроватях.
Тетя Таня, стоявшая в двери, понаблюдала за открывшимися красотами с очень серьезным видом, подождала, пока последняя из хора, Настька, раскроет глаза и более-менее успокоится, и сказала:
— Так. Ну-ка, все привидения, быстро порядок наводим и по койкам пошли. А то сейчас сама вам такую Пиковую даму изображу — до лета на животах лежать будете.
Пока девчонки собирались, двигали кровати, сикось-накось накидывали простыни, прятали огарок тонкой желтой свечки, обтирали зеркало и бочком протискивались в коридор мимо тети Тани, тетя Таня упорно смотрела на меня. А я, не вынимая затекших уже рук из-под головы, упорно смотрел в потолок — в точку над умывальником. Во-первых, мне было смешно. Во-вторых, дремотно. В-третьих, иначе я не удержался бы от рассматривания фигурки за шкафом.
За шкафом была девчонка в синей олимпийке поверх коричневого сатинового халатика, отлично сливавшегося с полировкой шкафа. Моих лет или постарше, — хотя кто их, дылд, сейчас разберет. Как и когда она умудрилась там спрятаться, я не понял. Сам еле ее заметил краем глаза, да и то потому, что она знак подала: потихоньку приложила ладонь ко рту. То ли просила не сдавать, то ли воздушный поцелуй послала, дура. Но я сроду никого не сдавал.
Я не заметил ее среди остальных девчонок — да там поди заметь, такая толпа ввалилась. Синяя олимпийка подсказывала, что это может быть наблюдательница, которая следила за моими кривыми шатаниями по коридору. Сейчас все выясним — зачем следила, чего хочет, что за прятки устроила.
Ничего я не выяснил.
Когда Лилька повесила оттертое зеркало на место, закусила трофейную вафлю и, не глядя на меня, последней вышла в коридор, тетя Таня, которой на сей раз пришлось посторониться, отвела наконец свинцовый взор, которым упиралась в меня, как палкой, пообещала: «Завтра побеседуем, спи пока», щелкнула выключателем и стукнула дверью.
Я закрыл глаза, чтобы поскорее привыкнуть к наплывающей темноте, дождался, пока стихнут шаги с хлопками дверей, и этаж накроет ватно-марлевая тишина, и спросил:
— Ну и чего хотела, красавица?
Не спросил, на самом-то деле — на губы мне легла теплая ладонь. Девчонка уже стояла возле меня — а я и не услышал ничего, и только теперь почуял запах, сенной почему-то. Духи, что ли, такие, старательно подумал я, стараясь перекричать мыслями сорвавшееся сердце, которое заколотилось оглушительно и везде.
Темнота оказалась глухая, перед глазами плыли неровные пятна. И голова была как сэндвич — снизу мои ладони, сверху ее, между — ликующий ужас. Я заворочался, чтобы освободить руки, встряхнуть голову, прикрыться, наконец, а то растопырился вдруг, стыдоба — и чуть не провалился под тихий скрип пружин. Она села рядом со мной. Вернее, не села и не рядом.
Ты что, хотел спросить я в панике, не трогай там — и тут почувствовал, что сам уже накрыл руками, и лбом, и грудью и всем остальным, и это совсем страшно — и счастливо.
Кожа у нее была как теплая вода.
Что было потом, я не помню. А что помню, не скажу.
5
Солнышко слепило, искрилось и раздергивалось, как гармошка из лампочек. Это веселило и почему-то пугало. Было за этим сиянием что-то, как в играх, знаете — прожектор не светит сам по себе. Он светит, чтобы кто-то за прожектором вас рассмотрел и прицелился. Я это знал. Но тут ведь была не игра, а жизнь и даже что-то лучше жизни. Я летел на месте, слегка растопырившись, так, чтобы спина постанывала в ожидании работы, и, тихо радуясь лихому ветру вокруг и внутри, вприщур разглядывал лучистое почкование в небе и предвкушал, как я сейчас оттолкнусь, вознесусь и стану частью этого света и счастья.
Ветер толкнул меня в поясницу, прогибая с легким треском, точно бойцовский лук, составной, клееный из дерева, рога и сухожилий, стрела пробивает волка на расстоянии одного оклика, а солнышко было выше. Они думают, я им маленький, ничего не умею и не могу. Я выдохнул со снисходительной усмешкой, мощно выпрыгнул без разбега, оттолкнулся ногой от взявшегося внезапно дерева, другой — от мелькнувшей под ногами крыши, сияние надвинулось рывком, рушась на меня полыхающим забором, а я влипал в него, как магнитик, наброшенный на холодильник, и за миг до счастливой вспышки по мне огненной чертой от пяток до загривка прошла лютая радость — и…
— Так, молодая гвардия, просыпаемся быстренько.
Как битой по мячу — брык, и башкой в песок. В подушку.
Я дернулся, разлепляя глаза, и судорожно уцепился за что получилось. Мир продолжал слепить и плыть в сторону. К горлу подступило. Я глотнул и быстро продышался — резким запахом спирта и лекарств.
— Ты чего одетый-то? — недовольно спросила тетя Таня. — Давай просыпайся скорей, у меня и без тебя дел полно.
Она стояла перед кроватью с шприцем наготове. В шприце была бесцветная жидкость — ура, хоть не витамины с утра.
Я и в самом деле полусидел одетый на нерасправленной постели. Всю ночь, видимо — вот спина и ныла. И голова гудела так. Но что-то было ночью хорошее.
Прекрасное.
— Просыпаемса-а, — пропела тетя Таня нетерпеливо с незнакомым акцентом, и я впрямь проснулся.
Забормотал что-то, поспешно сполз вниз по подушке, перевернулся, слабо охнув, и трясущейся отчего-то рукой открыл место под укол.
— Так. Расслабься. Расслабься, говорю, что устроил тут выступление культуристов? Ну смотри, больно будет.
Боли я почти не почувствовал, а слезы брызнули будто сами по себе. Я напряженно вспоминал, что же хорошее было ночью. Сон, что ли? Полет, солнце, ручей, свечка, Лилька с девчонками, лестница на зеркале, мягкие руки, она.
Я дернулся. Тетя Таня отшатнулась и сказала с возмущением:
— Поосторожней немножко. Иглу чуть не сломал. Что тебя как током дрючит с утра?
Я сел, поморщившись, и быстро огляделся. Палата была пустой, за шкафом никто не прятался.
— Теть Тань, — сказал я, соображая. — А где…
— Потерял что? — спросила она, сворачиваясь и направляясь к двери.
Я захлопнул рот и пожал плечами.
Тетя Таня тоже пожала плечами и вышла.
Я посидел еще несколько секунд, вскочил, охнув и с трудом не сыграв носом в линолеум, и принялся осматриваться. Осматривать было почти нечего — тумбочки, пустой шкаф да кровати, разве что заправлены небрежно почему-то. А, правильно, девчонки вчера не парились, накинули быстренько да разбежались. На одной из тумбочек пара обгоревших спичек и толстенькое пятнышко желтоватого воска. На моей тумбочке пусто, и под кроватью пусто, а кровать разворошена, ясное дело, но в пределах порядочного. Мы аккуратные, подумал я, вспомнил, стряхнул морозную волну, ударившую по коже вверх и вниз, и обнаружил, что вот со мной, с частью одежды, не все в порядке. Надо привести, остро понял я, подошел к раковине и привел, опасливо косясь за дверь. Успел и оттереться, и почти обсохнуть как раз к моменту, когда заорали: «На завтрак!»
Через две секунды я был у входа в раздатку. Не то чтобы укол не болел, или там есть так сильно хотел. Вообще не хотел, честно говоря. Пустота какая-то внутри тянула и подсасывала, но я подозревал, что едой ее не завалить. А вот увижу ее — пустота и заполнится. Хоть лицо рассмотрю, а то стыд какой-то, вспомнить и нечего. Вернее, есть чего, и есть чем, хоть перед глазами темнота. Мужчины, говорят же, любят именно глазами. Чего мне, темноту любить теперь, что ли?
И что я, люблю, что ли? Как этот, не знаю, страдалец из сопливой книжки?
Дурдом, подумал я, небрежно боченясь плечом в стенку, чтобы никто не подумал, будто я чего-то конкретно дожидаюсь — ну и недосохшие пятна чтобы не рассмотрел.
Сперва, как всегда, прошла тетя Марина с подносиком, за ней — мелкие пацаны из третьей палаты. Они решили вступить со мной в важный заговорщицкий разговор про Пиковую даму с ночным шухером, и даже попытались предъявить мне, а чего это их никто на шоу не позвал. Я их шуганул, рассвирепел и шуганул еще раз. Они обиделись и угрюмо замаршировали в раздатку, чудом обогнув тетю Марину — она выворачивала в коридор с подносиком, на котором антифизическим образом удерживались елочки наполненных тарелок, стаканов и баночек.
Наконец появились девчонки. В неправильном строю. Обычно-то впереди важно вышагивала Лилька, вокруг которой, как утята при мамаше, вертелась всякая мелочь — а Ильсияшка красиво шла в стороне, задумчиво поглядывая по сторонам. Теперь мелочь прицельно маршировала впереди, за Камиллой топала мрачная Лилька, а Ильсияшка замыкала стадо. По сторонам она не смотрела, а поигрывала молнией на воротнике олимпийки. Зрелище было почему-то чарующим. Кадык прищемишь, дура, сурово подумал я, вспомнил, что кадыков у девчонок в результате страшного генетического сбоя и божьего попущения не бывает, и велел себе не отвлекаться. Пропустил мимо соплюшек, которые, поравнявшись со мной, присмирели и оборвали щебетание, и шагнул навстречу Лильке.
— Привет зачарованным.
Лилька посмотрела на меня зверем и попыталась обойти.
— Не понял, — сказал я. — Я тебя обидел чем, или что? Чего не здороваешься-то.
Лилька, кажется, смутилась, оглянулась на Ильсияшку, так и игравшую замочком поодаль, и жалобно прошептала:
— Нам знаешь как влетело. Главное, со всех сторон, типа мы не знаю что сделали. И не уймутся: сами не лечитесь, другим не даете, нервы дергаете, на прокапывание вас надо. Задолбали, блин.
— Я, что ли, виноват? Я, наоборот, как герой, хату предоставил и вообще.
Лилька кивнула со вздохом.
— А ты как хотела, — сообщил я, хитро переходя к основному пункту повестки. — Это ж больница тебе, лечебное учреждение, тут нос отрежут и фамилии не спросят. Кто наезжает-то?
— Да все. Танька, Виталь Денисыч, тетя Марина вон тоже устроила, нашлась, понимаешь…
— Ну, живы же все, никого не выгнали, в школу не сообщат.
Лилька уставилась на меня и испуганно спросила:
— А что, могут и в школу?..
— О господи. Ага, скажут: цинично играла в это самое, отдельно взятую карту. Совсем уж не истери. Я спрашиваю, не выгнали никого?
Лилька помотала головой, которая явно была занята перевариванием ужасов, связанных с больничным стуком в школу.
— А эта где, еще одна? — спросил я так небрежно, что половину букв не выговорил.
Лилька уставилась на меня, как жаба на повидло.
— Ну, такая, постарше тебя, дохлая, в халатике, и еще трикошка у нее синяя, с олимпийкой, — сказал я, и торопливо соврал: — Ей вчера, по ходу, худо было, а сейчас нету, вот я и подумал…
— Ильсияр, что ли? Да вон же она стоит, — удивилась Лилька, и повернулась показать.
Я ж ей слепой или тупой, или все сразу. Все сразу, кстати. Ильсияшка рассеянно посмотрела на меня и вернулась к сосредоточенному вжиканию. Олимпийка у нее была синей, как и штаны. И халатик у нее тоже есть. Не коричневый, правда — но, может, я вчера не в себе был. Фу, пошляк, подумал я самодовольно, и осадил себя уже всерьез: фу, фу, я сказал. Уж красотку я бы ни с кем перепутать не смог. Или смог?
Я уставился на Ильсияшку. Она снова взглянула на меня, мельком улыбнулась, завжикала молнией, но поняла, что я так и пялюсь. Подняла брови и вопросительно посмотрела в ответ.
И как это понимать, интересно? Лилька, между прочим, тоже таращилась, но хоть по этому поводу сомнения меня не терзали. И впрямь болею. Я отвел взгляд, уперся в блестящий замочек и шею, очень белую, поспешно отвел взгляд еще раз, откашлялся, собираясь сказать что-нибудь спасительно смешное, но не успел. Синее плечо Ильсияшки пошло бугорком. Я испуганно моргнул, не сообразив, что это не плечо и не выскочивший вдруг из шва пучок ниток. Просто в конце коридора мелькнуло что-то того же цвета, что и костюм Ильсияр.
Не что-то, вернее, а кто-то.
— Щас, — сказал я и быстро пошел туда.
За спиной, кажется, хмыкнули, но это как раз пофиг. Да и все пофиг — потому что я не успел.
Не было никого в конце коридора. Я сунулся на лестничную площадку, послушал, посмотрел сквозь перила вверх-вниз и вернулся в отделение. Потоптался там, убедился, что в противоположном конце все рассосались, и юркнул в комнату сестры-хозяйки. Дверь была приоткрытой.
Я громко кашлянул, осматриваясь. Кладовка была пустой — в смысле народу не было, вещей-то было полно, побольше, чем в прошлый раз.
Я на всякий случай заглянул в шкафы, прошелся вдоль стены, раскачивая висящие на стене куртки, и у окна замер. Там опять висела моя куртка. И под ней лежали остальные вещи: штаны, кофта, шапка и футболка, все аккуратно сложенное поверх кроссовок.
Как я их в прошлый раз не заметил. Или их не было в прошлый раз? Точно, не было, тетя Таня же кроссовки мне в РКБ отдельно притаскивала. Кто-то попозже комплект сформировал, но трусы спер. Да подавись ты ими.
Но был, был какой-то прошлый раз, когда я так зашел — а меня ждет моя вещь. Я потер лоб и нос, отгоняя неожиданный запах сена и чего-то едко-гадкого до слез, и огляделся, чтобы понять, откуда так прет. Запах ушел. Послушный какой. Надо взять на вооружение это потирание носа. И одежду тоже взять надо. Мало ли.
Я взял одежду и побрел в палату, все еще пытаясь вспомнить что-то — что-то дико важное. Народ то ли засел завтракать прямо в раздатке, то ли разбежался по палатам с удвиительной скоростью. Коридор был пуст, одна тетя Таня стояла, грозная такая. Вывернулась из холла со столом и смотрела на меня сурово. Чего ей надо-то опять.
— Измайлов, — сказала она. — Подойди-ка сюда.
А сама развернулась, ушла к столу и воссела там, как директор. Штатив для капельницы торчал рядом с ней, как знамя трансформеров.
Я остановился и посмотрел на нее.
— Чего встал, подойди-подойди.
— Так я подошел, вы здесь стояли, когда звали, — сказал я, начиная закипать.
Что она себе думает, промывательниц начальник? Напугать хочет? Тогда пусть нормально пугает, а то я подготовиться не успеваю.
— Измайлов, подойди, — сказала тетя Таня гораздо громче и стукнула по столу карандашом, который взяла зачем-то.
Я подошел, но не потому, что испугался.
— Ты, Измайлов, окончательно страх потерял, что ли?
Тут мне смешно стало. Смешно и все. Как я мог потерять страх, если я его нашел по-настоящему сравнительно недавно, и был этому совершенно не рад. И тут здрасьте, такие наезды.
— Ты чего заулыбался? — ласково спросила тетя Таня. — Тебе неприятности нужны, настоящие?
Я перестал улыбаться, подумал и спросил:
— Тетя Таня, вы меня сейчас о каких-то опасностях предупредить хотите, или просто пугаете?
Она откинулась на спинку стула и воскликнула:
— На него посмотрите, а?
Я огляделся, заподозрив, что вокруг незаметно собралась толпа зрителей, которая почему-то смотрит мимо меня. Не было никого. А тетя Таня продолжала:
— Мало того, что нарушает все подряд, герой, понимаешь, так еще и дурачком прикидывается!
Я чего-то растерялся и разозлился, а поэтому заговорил сквозь зубы, чтобы слова прошли сковзь распирающую щеки ненависть и глупые встречные слова:
— Слушайте, когда я дурачком прикидывался? Чего вы наезжаете-то? Вы же лечить должны, а не обзываться и не пугать.
— Должны мы ему! Это ты нам должен, миленький мой.
— Да? — удивился я.
— Да! Должен как раз лечиться, слушаться, вести себя нормально. А ты что делаешь?
— А что я делаю?
— Слушай, Измайлов, не нарывайся. Ты зачем одежду взял?
— Так моя же одежда.
— Мало ли что твоя. Ты в больнице лежишь, изволь болеть. Я больше за тобой по всей территории бегать не буду. Чего киваешь?
— Не бегайте.
— Измайлов. Измайлов. Не нарывайся.
— Да чего не нарывайся, где я нарываюсь-то? — заорал я, и орал что-то еще, уже почти не соображая и не сдерживаясь.
Пацана нашла, тоже мне. Я себе и другим пацанам пацан, а ей я человек, мужчина, и на меня наскакивать не надо, отскакивать придется, и, может, на копчик и с хрустом.