— Разумеется, — ответила заинтригованная Ориан. Сердце ее заметалось. — К чему это вы? Я видела его несколько раз.
И она стала напевать «ша-ба-да-ба-да», но ветер не дал вырваться мотиву из горла. Они громко рассмеялись.
— Мне вспомнилась машина, сигналившая фарами. Помните? Когда Трентиньян после ночной гонки находит Анук Эме с детьми на пляже и они бегут навстречу друг другу. Чтобы предупредить о своем приезде, он сигналит им фарами. Это такой поэтический момент!
— Да, — подтвердила Ориан, — прекрасно помню. У вас мотоциклы, у него гоночные машины. Мужчины, которым я нравлюсь, обожают скорость.
Они вошли в холл.
— Ужин будет готов через десять минут, месье Ладзано, — объявил метрдотель. — Я приготовил вам столик около камина, рядом с пианино, — шепнул он ему.
Ладзано поблагодарил. Большая свеча освещала столик с цветами.
— Нам не дадут меню? — тихо спросила удивившаяся Ориан, посмотрев на цепочку официантов, снующих из кухни в зал и кружащих вокруг их стола.
— Дело в том, что я все заказал заранее, — пояснил Ладзано тоном заговорщика. — И если бы вы не утащили меня на такую длинную прогулку…
— О, да вы сами заставили меня столько прошагать…
Ориан улыбнулась, поняв, что он мило дурачит ее.
— Позвольте мне договорить, вы, всегда высказывающая последнее слово. Я хотел сказать, что без той эскапады на молу я лично выбрал бы омара, сам проследил бы, как он варится, позаботился бы о составе бульона, доставил бы себе удовольствие разбивать яйца для майонеза…
— О, я вам во всем доверяю…
Ладзано поведал о меню предстоящего вечера: омар, свежие овощи, «Турнедос» — традиционный и неизбежный нормандский напиток, дань южанина местным обычаям, на десерт — фирменное фруктовое мороженое из зеленых лимонов и мандаринов. Все это предполагалось запить шампанским. Ориан попросила добавить бутылку минеральной воды, но тотчас забыла о ней. Когда омар появился на столе, Ориан стала почти такой же красной.
— Я никогда не ела такого, с клешнями и панцирем, вы понимаете…
Ладзано улыбнулся:
— Тем больше удовольствие, для вас это премьера. Позвольте, я повоюю с омаром, а вы оцените вкус его мяса и аромат. Когда я был мальчишкой, отец научил меня распознавать омаров из наших бухт, из Атлантики и из других морей. Так что в конечном счете я стал знатоком.
Как же удивительно и трогательно говорил Ладзано о своем отце! Он будто во что бы то ни стало хотел сохранить его живым рядом с собой. А это выражение «в конечном счете», что бы это значило? Конец детства или смерть отца? Эти события, несомненно, совпали. Да. Неизбежно. Роковым образом.
— Только что, — сказал Ладзано, закончивший разделывать омара, — я говорил вам о фильме Лелуша…
— И что?
— И не только из-за мигания фарами, хотя я и подумал об этом.
— Что же, Эдди?
Он поерзал на своем стуле, и выражение его лица стало таким, как у ребенка, которому простили бы все, лишь бы не видеть его несчастным. Ориан подумала, что он вынуждает женские сердца плавиться своим нежным видом, побуждающим к снисходительности. Она понимала, что под самоуверенной внешностью Ладзано скрывается мужчина, верный в любви, — он почти двадцать лет любил одну и ту же женщину, отважно и застенчиво.
— Есть одна сцена в середине фильма или, может быть, в начале, не помню…
— Вы меня поражаете, никогда не думала, что вы такой любитель кино.
Она рассмеялась, чтобы скрыть свой страх. В чем он ей признается?
— Трентиньян и Анук Эме сидят в ресторане, в Нормандии, в Довиле, полагаю… Не важно. Они делают заказ и пожирают друг друга глазами. Потом вдруг Трентиньян говорит: «У гарсона печальное лицо» или «сердитое»… Плохо, когда подводит память на такие мелочи. Одним словом, он высказывает свое наблюдение. «Вы так считаете?» — спрашивает тогда Анук Эме. А Трентиньян настаивает: «Да, я считаю, что мы еще не все заказали». И тут, Ориан, происходит одна из замечательных сцен, которые можно увидеть только в кино. Он подзывает гарсона, вид у того совсем непечальный, как мне вспоминается. Тот наклоняется к нему, и Трентиньян, глядя в глаза Анук, спрашивает его…
— О чем же?
— Он спрашивает: «Гарсон, у вас есть комнаты?»
Оба замолчали.
— Так вот, — продолжил Ладзано. — Я не очарователен, как Трентиньян, и у меня нет нахальства Лелуша, который заставляет своих актеров говорить подобные вещи, стоя за камерой. Я просто заказал два соседних номера.
Это была чудесная ночь для мужчины и женщины, ночь в «Гранд-отеле» в Кабуре. Ориан чувствовала, что возрождается к жизни в объятиях Эдди, который любил ее, как и говорил, — ласково, нежно, уверенно: любил, и все тут.
Она с облегчением узнала, что он вовсе не хотел умирать, что в больнице ему хотелось видеть ее лицо, склоненное над ним. Никогда Ориан не чувствовала себя счастливой от того, что ее обманули. Они любили друг друга всю ночь, перемежая ласки с поцелуями и объятиями. Они превратились в единое тело, трепещущее, не знающее границ, переплетенное, связанное в узел, склеившееся так, что трудно было дышать. Ориан забылась сном к утру, а Ладзано — чуть позже.
Солнце высоко стояло в небе, когда она проснулась. Туман, пронизываемый лучами с самого рассвета, накрывал побережье. Но, нагревшись, он рассеялся, оставив вместо себя ослепительный свет, который и вырвал Ориан из ее сладкого сна. Она удивилась, не обнаружив рядом Эдци. А она ощущала его во сне, слышала его равномерное дыхание, касалась его горячего мускулистого тела. Обежав глазами комнату, она удостоверилась, что там его нет. Она встала и открыла дверь в ванную. На зеркале еще сохранились капельки пара — свидетельство того, что он недавно принимал душ. Она подумала, что он, наверное, спустился в холл, чтобы позвонить, не беспокоя ее, или выпить кофе, пока она не проснулась. Но на столике у изголовья она нашла конверт с именем ОРИАН, написанным большими буквами. Она вскрыла его. Внутри была очень короткая записка: «Я должен вернуться в Париж. Я вас люблю, или тебя люблю, это уж как тебе нравится. В конверте находится билет в купе первого класса на парижский поезд. В нем довольно комфортабельно, нет курильщиков. Поезда отходят каждые два часа. Машина с шофером в твоем распоряжении. Она оплачена. Ша-ба-да-до скорого. Эдди».
Сердце Ориан выскакивало из груди. Она не могла отвести глаз от клочка бумаги, наполненного легким духом ее новой любви. Она вынула из конверта билет на поезд и понюхала его, надеясь учуять аромат его туалетной воды. Потом она заплакала — то ли от печального быстрого отъезда Ладзано, то ли от невообразимой радости встречи с ним.
38
В одно из воскресений, возвращаясь с прогулки в Люксембургском саду, Ориан увидела сотни молодых людей, мчавшихся на роликах по бульвару Сен-Жермен. Спешащие рассерженные пешеходы пытались перегородить дорогу наглецам, но, отступив, вынуждены были дожидаться окончания этого нескончаемого дефиле. За ними следовали велосипедисты. Пропустили и их, терпеливо переминаясь с ноги на ногу на обоих тротуарах. Ориан ^восхищением наблюдала за роликобежцами; некоторые из них катили парами, держась за руки. Казалось, зашевелился воздух свободного Парижа, предоставлявшего новый образ бытия, право жить и двигаться по-новому. Будь она помоложе — а при чем здесь возраст? — будь у нее куча сверстников или один возлюбленный, она охотно влилась бы в этот бег по Парижу. Она вспомнила, как часто, поздно вернувшись с работы, включала телевизор и попадала к началу «Полночного круга». В первых кадрах длинноногая девица описывала круги на роликовых коньках, а затем катила по ночному Парижу под захватывающие африканские мелодии «йе-йе-йе…». Вот о чем она думала, придя на неожиданное рандеву с Эдгаром Пенсоном.
— Это начинающие, — обратил внимание Эдгар Пенсон на группу людей, неуверенно начинающих бег. — Давно не катались на роликах?
В руках Пенсон держал две пары роликовых коньков.
Следователь надула губы. Нахлынули воспоминания о лицейских временах в Лиможе. Во дворе лицея они с подругами устанавливали кегли на расстоянии шага друг от друга и начинали слалом. Она была ловка, но частенько возвращалась с ободранными коленками. Это была игра не для девочек. Но Ориан никогда не испытывала интереса к игре в классики, не встрепала в сложные интриги, в центре которых всегда находился мальчик, красивый и, как правило, малопонятный, один из тех недоступных, что разбивают девичьи сердца. Именно та девчушка, подстриженная под мальчика и в брючках, вспомнилась Ориан, пока журналист помогал ей закрепить ролики.
— Покатим потихоньку, — сказал Пенсон.
— Если у вас есть что сказать, то так будет удобнее, — заметила Ориан, вообще-то довольная новым развлечением, которое на время разгрузит ее мысли.
— Покатим потихоньку, — сказал Пенсон.
— Если у вас есть что сказать, то так будет удобнее, — заметила Ориан, вообще-то довольная новым развлечением, которое на время разгрузит ее мысли.
Группа тронулась вдоль бульвара Капуцинов. Ориан поехала по стороне, где находился салон Клода. Проезжая мимо, она заглянула в витрину и послала приветствие наобум, словно маленькая продавщица могла ее видеть. Париж был почти пуст, как и Вандомская площадь, куда они попали, свернув налево. Они катились очень медленно, но Ориан начала потеть от усилий. Погода стояла прекрасная. Никогда бы Ориан не вообразила такого серьезного журналиста, как Пенсон, влившимся в беспечную толпу. Она убедилась, что решительно не стоит доверять внешности.
Улица Риволи. Колесо обозрения, украшенное гирляндами, походило на огромную светящуюся корону. Оно напомнило ей о свидании со следователем Натански.
— Ну вот, теперь я выжатый лимон. Что вы хотели мне сказать? — спросила Ориан Пенсона.
Журналист катился с легкостью, приобретенной благодаря регулярным тренировкам.
— Жаль, что так перемещаться по Парижу не всегда возможно, — начал он. — Я хотел вытащить вас из кабинета, чтобы поделиться небольшим сомнением, которое зародилось во мне. Пожар в «Галерее» укрепил его.
Две девушки, держась за руки, быстро промчались мимо них.
— Эй, вы, здесь вам не беговая дорожка! — смеясь, крикнул им вдогонку какой-то бритоголовый парень.
— Что за сомнение? — спросила Ориан.
— От одного высокопоставленного чиновника во «Франс-Атом» мне стало известно, что Орсони занимается крупными контрактами между Францией, Бирмой и Габоном и получает за это приличные комиссионные, которые попадают в казну одной из французских политический партий.
— Какой именно?
— По его словам, все партии запятнаны, за исключением, может быть, крайних правых и коммунистов, но это еще надо проверить. Атомные и нефтяные деньги объединены, одним словом.
— Все добытое мной сгорело, и я теперь как в тумане, — с сожалением произнесла Ориан. — Но думаю, что Орсони может быть причастен и к убийству супругов Леклерк.
— А я так не думаю, — возразил Пенсон. — Ему невыгодно ни убивать, ни подсылать убийц. Его интересуют деньги, а не кровь. Но в чем я уверен, так это в том, что вам не следует доверять вашему телефону и столам, там наверняка появились уши. Потому я и пригласил вас на эту оздоровительную прогулку. Вы не сожалеете, надеюсь?
Они спустились на авеню Георга V и теперь направлялись к Альма. Рокотание роликов на асфальте увеличивало опьяняющее впечатление скоростью. Справа показалась Эйфелева башня, словно одетая в сверкающую кольчугу. Галогеновые лампочки речных трамваев высвечивали здания вдоль Сены. Воздух казался таким чистым, будто город лишился всех автомобилей. Они покатили в сторону Лувра.
— Чтобы спокойно поговорить, надо бы смыться, — предложил Пенсон. — Боюсь, что у людей Орсони есть довольно длинные микропушки, которые достанут нас там, куда мы направляемся. Следуйте за мной.
Журналист поменял курс. Они докатили до бара у Центрального рынка, который был открыт с десяти вечера до рассвета.
— Охлажденного красного? — предложил Пенсон.
— Сначала просто воды, — попросила Ориан. — А вино — потом. Но обязательно бутерброд с чем-нибудь и сыр.
Ориан вспотела. Пенсон — тоже, и его череп блестел, как бильярдный шар. Он молча дождался своего стакана, опустошил его и заказал еще. Только тогда начал рассказывать.
— Орсони, — сказал он, — один представляет партию колониальной истории Франции. Но не ту, о которой читаешь в школьных учебниках… вы, конечно, понимаете, что я хочу сказать. В газетных архивах я раскопал о нем все, что можно. Слава Богу — постучу по дереву, — за полвека наши архивы никогда не горели и не пропадали, несмотря на все наши переезды. Буду краток, иначе мы проведем здесь всю ночь.
Ориан подумала, что это в конце концов лучше, чем сидеть дома одной и ждать известий от Ладзано… Этот журналист был ей симпатичен. И он умел говорить.
— В сорок четвертом «свободная Франция» находилась в Браззавиле. Именно там зародился дух Сопротивления. Не много нашлось таких, что последовали за генералом де Голлем в сороковом. Среди них был и юноша шестнадцати лет, вы представляете — шестнадцать лет. Он не уехал в Лондон, он отправился в Браззавиль. Там все говорят по-французски, там любят французов. Женщин не отпугнула бесстыдная развязность молодого человека с красивым лицом и статностью малийского колдуна. Это был первый контакт Орсони с Африкой. И с разведкой. Добываемая им информация составлена, как говорится, из свечных огарков, но довольно значительна. Это позволяет Главному штабу следить за перемещениями немецких войск в Камеруне и Бенине. Он приблизился к Африканскому корпусу Роммеля, нашел способ подсоединиться к средствам связи и перехватывать сообщения. Одновременно он собирал информацию об энергетических ресурсах Гвинейского залива. Она станет бесценной, когда в начале шестидесятых придется вести переговоры о предоставлении независимости бывшим колониям.
В это время де Голль вновь пришел к власти. Он хорошо помнит Орсони. Генерал содействует образованию крупного нефтяного консорциума во франкоязычной Африке и привлекает Орсони. Но не для руководящей работы. Орсони всегда остается в тени, он — человек-тень. Переговоры он ведет втихую и не любит огней рамп. Почести, речи, медали — все это он оставляет другим, финансовым инспекторам, белым воротничкам с нежной кожей, которая не выдерживает африканского солнца. Таких людей африканцы называют «поджаренными поросятами». Орсони занимается тайной дипломатией, устанавливает связи с повстанческими отрядами, которые захватывают нефтяные зоны, что позволяет Франции качать нефть в обмен на оружие. Орсони не видит разницы между марксистами или проамериканцами, кастристами или атлантистами — он любит всех при условии, что они поставляют ему сведения. И они работают на него. В Африке Орсони — у себя дома. Немало французских функционеров являются выходцами из Корсики, а некоторые — из его деревни близ Бонифацио. Помогает и родной брат Макс. Когда потребовалось переизбрать президента Габона, корсиканская команда, тщательно отобранная Орсони, срочно прибыла, чтобы подтасовать результаты. Их чуть было не засекли международные наблюдатели, присланные на выборы: канцелярия президента уже объявила результаты первого утра, тогда как урны самого большого района Габона еще и не вскрывали! Накладка, как говорится. Макс Орсони был отстранен от своих обязанностей за «упущения, допущенные им на должности посла». Он получил два года ссылки, став послом в Албании. Впоследствии его вернули, и сейчас он снова процветает в Либревиле как ни в чем не бывало.
Ориан внимательно слушала.
— А как по-вашему, другой Орсони, «наш», позднее стремился стать политическим деятелем?
— Да нет, пожалуй. Этот тип — игрок. Он терпеть не может проигрывать и всегда играет наверняка.
— Во что он играет?
— Вы хотите сказать: на кого? Этого я не знаю. Пока. Но я найду. Тот чиновник из «Франс-Атом», кажется, созрел для подробных признаний. Не спрашивайте у меня его имя, я его не знаю.
Ориан заказала второй стакан красного вина и бутерброд.
— Другое поле деятельности авантюриста Орсони — Дальний Восток, — продолжил Пенсон. — Именно там я обнаружил довольно пикантные детали…
— Рассказывайте быстрее! — воскликнула следователь Казанов, — Это становится захватывающим.
— Как вам наверняка известно, де Голль после своей победы прикрыл многие хорошие начинания. При нем начался долгий переход через пустыню, окончившийся только в 1958 году. Орсони влился в отряды тех обреченных солдат, которые отправлялись в Индокитай залечивать свою тоску по Африке. Величие Франции они защищали во Вьетнаме. Там-то он и стал тем, кем и должен был быть: «крестным отцом». Покровитель, обласканный красивыми женщинами, предпочтительно молодыми, любитель статуй, игрок, ставивший пари на что угодно. Я читал, что он организовал гонки черепах под солнцем. Занимался продажей фруктовых соков и пива…
— Остановитесь, вы говорите так, что он начал вызывать во мне симпатию.
— Но я еще не закончил. Его обвинили в смерти одного американского офицера, увивавшегося за его невестой, двадцатилетней девушкой, которую он встретил в Сайгоне. К счастью для него, барышня оказалась дочерью одного из сановников. Можно сказать, что вскоре он стал кем-то вроде набоба — открыл несколько ночных кафе, два казино с рулеткой и блэкджеком. Все ходили к французу, который со всеми был на ты, у которого было весело и господам, и проституткам. Ну и забавный тип, этот Орсони… Уверяю вас, он был всем сват и брат, мог помирить самых непримиримых.