Иногда, ранним утром, тоже в июне и тоже ближе к концу его, Любаша просыпалась в томительном волнении и шла в бывшую спальню покойной свекрови – проверить Льва Ильича. И каждый раз находила его не спящим. Он радовался ей глазами и… и пытался что-то сказать. Но Любаша и так точно знала, чего он хочет. Она пересаживала его в материнскую каталку и вывозила на веранду, как раз к тому времени, когда солнечный диск подбирался к небу снизу и, коснувшись его оранжевого края, небо заливалось густо-розовым: над домом его отца – классика Ильи Казарновского, над Глотовыми, ставшими родней, над пожарным прудом с ладожской водой, над всей их Валентиновкой, и еще шире, от края до края, и разливалось это густое и светлое с пронзительной и быстрой силой… И не знал Лев Ильич, где начинаются эти края и где кончаются, когда из розового свет тот становился бледно-розовым, чуть погодя – просто бледным, а уж после него – утекал вовсе, и начинался другой свет, тоже постепенный, но все же другой, дневной, совсем на рассветный не похожий…
Искусство принадлежит народу
– Хай! – Она обворожительно улыбнулась и взяла из его рук посадочный талон. От нее пахло заграницей. Бросив на листок быстрый взгляд, улыбнулась еще шире, разбавив улыбку многозначительным кивком головы, и сказала:
– Ферст класс, зыз уэй, плииз, сэр, – и указала рукой на закрученную спиралью лестницу, ведущую на второй, верхний, уровень самолета.
Армен тоже широко улыбнулся в ответ и стал подниматься по красному лестничному ковру. Туда же, вслед за ним, не показывая своего задохнувшегося от такого дела вида, направились и Серега с Кимом. Мыриков автоматически последовал было за ними, но был вежливо остановлен стюардессой:
– Сэр! Тьюрист класс, зыз уэй, плииз, – она указала ему рукой на салоны первого этажа.
У Мырикова вытянулось лицо. Это был удар ниже пояса. Мысль о том, что может существовать разница в классе билетов для участников возглавляемой им группы, да еще не в его начальственную пользу, совершенно не приходила ему в голову.
«Ах, ты, негр гнусный… – чертыхнулся он про себя. – Армяшку, значит, в первый класс пристроил, наверх, а меня в общий вагон засадил… – Баранов с Кимом почему-то у него такой ненависти не вызывали. – Ну, ладно, – подумал он, – дай только взлетим…» – и пошел в свою сторону.
Армен поднялся в верхний салон и осмотрелся…
Если рай на земле и существовал, то находился он строго на втором этаже «Боинга» компании «Pan American», прогревающего двенадцатого октября 1984 года турбины для беспосадочного полета по маршруту Москва – Нью-Йорк. Это был «Боинг» неизвестно какой по номеру, но точно самый большой и комфортабельный самолет в мире. Особенно для Армена, прожившего честно, и иногда не очень, двадцать восемь лет жизни, курсируя в основном по маршруту: Тбилиси – Ереван – Москва – обратно, используя аэрофлотовские воздушные суда, плюс единожды – Тбилиси – Барнаул – Тбилиси бесплатно, в дурно пахнущем общем вагоне. Раньше такие самолеты он видел только на рекламных плакатах и всегда смотрел без зависти на этих воздушных извозчиков чужой жизни, поскольку завидовать тому, чему не суждено осуществиться никогда – глупо. А еще он имел довольно частую возможность рассмотреть железную птицу детально, в разрезе, где особенно хорошо была видна возвышающаяся над линией фюзеляжа ее головная двухэтажная часть. Разрез этот, расчерченный от руки красным на большие неравные части, был стилизован под схему разделки мясной туши и висел в туалете тбилисской квартиры Художника. И вот теперь, попав в самый центр головы небесного красавца, причем на самых законных основаниях, он получил возможность не спеша и по-хозяйски провести полную идентификацию образа и факта. Его широченное кресло находилось с краю, у окна. Он сделал пару шагов по мягкому зеленому ковру, с размаху бухнулся в пружинистую мягкость и выглянул в окно.
«Еще не там, но зато уже и не здесь…» – выплыла приятная мысль.
Сверху хорошо просматривалось все, что происходило внизу, у самолета. Как всегда, что-то ремонтировали. Мужики в темно-синих аэродромных комбинезонах выгружали с автокара огромную стеклянную раму, окантованную светлым алюминием, и собирались заносить ее внутрь. Армен задумчиво улыбнулся…
Жена командира батальона, по обыкновению, забегала к нему между одиннадцатью и двенадцатью утра. Хотя утром это время дня можно было назвать с большой натяжкой, поскольку уже хотелось жрать, как днем, а продолжить прерванный ранним подъемом сладкий солдатский сон хотелось всегда. Основные силы стройбата были брошены на рытье бесконечных траншей под трубы для газификации вновь вводимых, особо важных объектов Барнаульской области. Сама воинская часть, где он проходил службу, находилась в тридцати километрах от Барнаула.
«Ва! – писал ему из Тбилиси папа. – Это же, наверное, горная дивизия, там же Алтайский хребет рядом, будь осторожен, сынок…»
«Э-э-э-э! – писал он в ответ папе, наслаждаясь придуманной ими когда-то словесной игрой. – Ара, не горная дивизия, а дикая, ну-у? Маме скажи, приеду домой, абрек-шмабрек буду…»
Армейская же его профессия не доставляла ему ни малейших хлопот, если делал он свою работу грамотно. Он и делал… Состояла она из двух основных пунктов и заключалась в следующем:
1. Фотографировать объекты газификации и аккуратно подшивать готовые снимки, всегда одного, уставного, 36 на 48, размера, в два специальных альбома, один из которых, красного сафьяна, отсылался в Забайкальский военный округ, а другой, пожиже, коричневого коленкора, навечно захоранивался тут же, в части, в пыльном армейском архиве.
2. Спать по понедельникам, средам и пятницам с женой командира стройбата в помещении выделенной ему фотокаптерки в установленное лично ею время.Критические для комбатовской жены дни компенсировались, как правило, вторниковым или четверговым визитом, а за особо проявленное им усердие в выполнении п. 2 полагалось вознаграждение в виде дополнительного визита в течение дня.
«Вай ме-е! – думал он каждый раз, когда она выскальзывала из его закутка. – Знала бы моя армянская мама, какого она воспитала сына-героя…»
Иногда его посещало мечтательное настроение: «А вот если бы сократить до полной невозможности выполнение обязательств по п. 2, сохранив в неприкасаемости п. 1…»
Но тут же суровая реальность возвращалась следующим, неутешительным для реализации подобной идеи, прогнозом:
1. Смерть командира батальона от злоупотребления жидкими препаратами или на поле брани.
2. Смерть жены командира батальона по непредсказуемой причине.
3. Собственная смерть, обязательно невосполнимая и без мучений, возможны варианты…
Первая причина была весьма привлекательна, однако, поскольку в ближайшие два года войны не предвиделось, а злоупотребления командира по известной части не приносили ни непосредственных, ни, выражаясь медицинским языком, отдаленных результатов, то причина не могла рассматриваться как обнадеживающая. Да и по части злоупотреблений комбат так наловчился, что с легкостью мог открывать пивные бутылки при помощи правого глаза. Он просто зажимал бутылочное горло между верхним и нижним веком и резко, с пенным хлопком, сдергивал с него пивную пробку. С левым глазом, правда, дело обстояло похуже – пробка слетала через раз. При таком многообразии интересов, что поддерживали его здоровье в могучем состоянии лишь в определенном, весьма узком диапазоне, никак не затрагивающем деликатную сферу, ему, естественно, было не до жены. И это обстоятельство вносило определенный дискомфорт в ловко обустроенную жизнь солдата, плененного повышенными требованиями командировой подруги.
Вторая причина была хороша уже просто так, сама по себе, но, к сожалению, могла привести к полной и безвозвратной потере с таким трудом завоеванных на фотографической ниве льгот. Охранная грамота могла тут же рухнуть с возникновением не менее ловкого проходимца.
Что касается третьей, завершающей скорбный список причины, то она рассматривалась сверхгипотетически, в масштабах пространства, времени и человечества вообще… Посему также не добавляла конкретного в армейских условиях оптимизма.
А началось все тогда, когда он, первогодок, впервые попал на глаза комбатовской жене. Своим довольно редким сочетанием жгучей чернявости с интеллигентной мордой он моментально пропечатал по жадному вопросительному знаку в ее совсем уже было подугасших и не очень молодых глазах. Как раз к тому времени командованием округа решено было приступить к созданию газовой фотоэпопеи.
– Это дело интеллигентное! – сообщила она мужу. – Этот вот будет! – отдала она приказ комбату, указав на чернявого. – Как фамилие?
– Айтанян, – ответил солдатик, – Армен Ашотович… – и, смутившись, тут же отдал честь и поправился: – Виноват… Рядовой Айтанян!
Ответ понравился. Так решилась судьба военного строителя. Вернее, так она не состоялась… Поначалу, не веря подвалившему счастью, когда отработка этого счастья по полной программе еще не началась, он все же пытался подстраховать свое новое шаткое положение. Способ был изобретен с чисто армянской веселой хитростью и предполагал полное подавление противника на основе использования чужого авторитета, усиленного предъявлением неоспоримых доказательств. Куда бы он теперь ни шел, он брал на плечо небольшую оконную раму, брошенную на складе за ненадобностью и нашедшую постоянный приют в его лаборатории. И любому остановившему его начальнику, от ефрейтора до старшего офицера, имевшему любые намерения в отношении везунчика, четко, по-военному, объяснял, с туманным намеком указывая на раму:
А началось все тогда, когда он, первогодок, впервые попал на глаза комбатовской жене. Своим довольно редким сочетанием жгучей чернявости с интеллигентной мордой он моментально пропечатал по жадному вопросительному знаку в ее совсем уже было подугасших и не очень молодых глазах. Как раз к тому времени командованием округа решено было приступить к созданию газовой фотоэпопеи.
– Это дело интеллигентное! – сообщила она мужу. – Этот вот будет! – отдала она приказ комбату, указав на чернявого. – Как фамилие?
– Айтанян, – ответил солдатик, – Армен Ашотович… – и, смутившись, тут же отдал честь и поправился: – Виноват… Рядовой Айтанян!
Ответ понравился. Так решилась судьба военного строителя. Вернее, так она не состоялась… Поначалу, не веря подвалившему счастью, когда отработка этого счастья по полной программе еще не началась, он все же пытался подстраховать свое новое шаткое положение. Способ был изобретен с чисто армянской веселой хитростью и предполагал полное подавление противника на основе использования чужого авторитета, усиленного предъявлением неоспоримых доказательств. Куда бы он теперь ни шел, он брал на плечо небольшую оконную раму, брошенную на складе за ненадобностью и нашедшую постоянный приют в его лаборатории. И любому остановившему его начальнику, от ефрейтора до старшего офицера, имевшему любые намерения в отношении везунчика, четко, по-военному, объяснял, с туманным намеком указывая на раму:
– Личный приказ комбата. Разрешите идти?
– Идите, рядовой, – с явным сожалением отпускал его начальник.
Как только все успели привыкнуть к раме и уже плохо представляли себе батальонного фотографа без привычного оконного сопровождения, она перестала быть нужна. В его жизни начались трудовые романтические будни. Об этом знал каждый, за исключением того, кому полагалось об этом знать согласно статусу законного супруга. Так он, сразу, минуя ненужные промежутки, вышел в армейский «закон». Так он, молодой писатель Армен Айтанян, выпускник филфака Тбилисского университета, автор рукописного сборника невостребованных современниками рассказов и десятка блестящих, никому, включая автора, не нужных эссе, честно отдал двухлетний солдатский долг Барнаульской области своей Родины неизменным ведением фотолетописи траншейных разработок особой государственной важности.…Кроме его кресла в салоне было еще восемь мест. Два из них заняли Серега и Сашка Ким. Остальные пустовали. По задней стене салона, отгороженные выступающей перегородкой, располагались два туалета, и там же, рядом, за шторкой, разместился уютный закуток для бортпроводников, обслуживающих первый класс. Серега сунул нос в туалет и сообщил:
– Тут и вдвоем не тесно… Супер!
Дальше было интереснее всего. Интерьер завершал бар-стеллаж. Дверки его были слегка приоткрыты. Сашка Ким подошел и потянул одну из них. От этого движения обе они распахнулись настежь, предъявив обладателям первого класса свое содержимое. А посмотреть было на что. Полки были забиты бутылками, банками и пакетиками такой нечеловечески привлекательной силы, что у мужиков отпала челюсть и пошла густая слюна. Серега близоруко всмотрелся в самую красивую бутылку и прочел:
– Ненессу! Интересно, что бы это значило? – вопросительно добавил он.
– «Хеннесси»! – уточнил Армен. – Это коньяк такой классный. Я пил этот «Хеннесси»-шменесси с Тарковским, между прочим.
– А за закуской он тебе не бегал, между прочим? – обиделся почему-то Ким. – Только вот этого не надо, ладно?
В салон поднялась стюардесса, та самая, с обворожительной улыбкой. В руках она держала мельхиоровый поднос с хрустальными фужерами, доверху наполненными пенящимся напитком. Пена еще не успела осесть, и пузырьки продолжали весело лопаться. Она снова широко улыбнулась:
– Шампань, джентлмен!
Ребята пугливо покосились друг на друга. Платить, не платить – было совершенно неясно. Армен мысленно поблагодарил Дэвида за своевременные разъяснения их высокого билетного статуса и первым уверенно протянул руку к фужеру. Серега и Ким, доверившись интуиции и вдохновленные коллегой, последовали за ним.
– Айм Кимберли… Ким, – представилась стюардесса. – Ферст класс хост.
Ребята грохнули. Серега, смеясь, указал стюардессе на Сашку:
– Вот он, Ким! Он тоже Ким, понимаете?
– Оу, е-е! – тоже засмеялась стюардесса. Она поняла… Дружба начала набирать ощутимые обороты.
Они выпили, и Армен взял еще фужер:
– За вас! – он посмотрел в глаза стюардессе и приподнял фужер.
Она прекрасно поняла смысл тоста и поблагодарила улыбкой:
– Уэлкам э борд!
Затем прошла в закуток и вынесла оттуда три одинаковые упаковки – по подарочному дорожному косметическому набору и комплекту наушников для каждого пассажира:
– Уэлкам!
«Эх, Ашота бы сюда сейчас…» – мечтательно подумал он……Начиная с первого же дня по возвращении Армена из армии, деятельный Ашот решил самолично заняться сыновьим образованием для надлежащего введения его в достойную настоящего мужчины жизнь.
– Больше ошибок не будет, – сообщил он многочисленной армянской родне, проявившей живой интерес к судьбе первого в их роду молодого писателя. – Это я вам говорю, Ашот. – Он задумчиво почесал в паху. – Начнем, пожалуй, с производства. Там закрепимся, ну а уж потом подумаем о партийном строительстве…
Но ни того ни другого не вышло. Планы Ашота потерпели фиаско в самом зародыше. Цеховик по призванию, он, к великому сожалению, не стал педагогом по жизни. И хотя бы чуть-чуть психологом… Все началось с покупки билетов.
– На! – Ашот протянул сыну деньги. – Покупай! – Они стояли у городских железнодорожных касс.
– Что? – не понял Армен.
– Путевку! – строго пояснил отец.
– Какую путевку? – переспросил несостоявшийся писатель.
– Ара, в жизнь, в жизнь, какую же еще, ну-у? Кино такое было, да-а?
– В каком смысле?.. В смысле, в каком направлении? – задал наводящий вопрос единственный сын, смутно озаряемый тревожной догадкой.
– Ара, в любом! В любом! В любом! Без разницы. Разница только здесь… – он выразительно постучал по голове костяшкой указательного пальца. – Без учета следственного маршрута… то есть, я хотел сказать… маршрута следования!
И тем не менее маршрут был построен не без учета социально-географических особенностей необъятной Родины. Конечной точкой путешествия стал Биробиджан.
– Смотри внимательно… – говорил он сыну в каждом городе, где они совершали принудительную высадку в соответствии с разработанным Ашотом зловещим планом. – Вокруг смотри… Чего видишь?
– Чего? – искренне не понимал Армен.
– А чего не видишь? – уточнял вопрос отец.
– Чего? – снова удивлялся он, смутно подозревая наличие некоего скрытого смысла в этих странных вопросах.
Отец взрывался:
– Асвальта, асвальта, асвальта ты не видишь! Вот чего! Значит, чего сюда надо?
– Асфальта! – радостно сдавал урок инженер человеческих душ. – Сюда надо привезти много асфальта!
Ашот задумчиво сосредотачивался:
– Ну, много-мало… Считать надо. Записывай…
К следующему населенному пункту полученный опыт, к сожалению, успевал полностью раствориться вместе с рафинадом, исчезающим в граненых стеклянных глубинах, окруженных со всех сторон мельхиоровым подстаканником.
– Ну? – с тайной надеждой в глазах вопрошал родитель.
– Асфальт? – радостно угадывал отпрыск. – Много асфальта?
– Какой еще в п…у асвальт? Хлеб! – в ярости орал Ашот. – Хлеба тут нет ни хера! Две булочные на весь город!
– Подсчитаем? – угодливо подлизывался писатель.
– Я уже… – задумчиво отвечал отец. – С учетом роста населения по региону…
Цеховые исследования завершились к концу третьего дня, когда Армену все это уже порядком надоело.
– Поедим, пап? – а вот и симпатичная кафешка с аппетитной вывеской.
– Не надо нам этого… – хмуро бросил отец, – обойдемся… Пирожков возьми и подходи к квасу, я очередь займу…
Что-то разом щелкнуло в голове у сына. Щелкнуло и сразу наглухо защелкнулось, теперь уже навсегда. Он внимательно посмотрел на Ашота:
– Папа, ты не мог бы мне объяснить, зачем тогда все это тебе… нам… надо? Ты уже лет двадцать в этих делах, а продолжаешь есть пирожки на улице. А я должен составить тебе компанию? По всему маршруту?
Ни в какой Биробиджан он не поехал, а сел на первый самолет и вернулся в Тбилиси. С предпринимательством было покончено навсегда……Первый раз, не считая церемониального шампанского, они выпили, когда погасло световое табло и можно было отстегнуться. Ким была сама любезность, она работала только на их привилегированный салон. Распоряжался всем Армен. Никто не возражал, боясь впасть в немилость благодетеля, туманно намекавшего на особые летные финансовые полномочия, предоставленные ему продюсером. Дикое прошлое, по воле случая закинувшее их из рабовладельческих будней сразу в высшую и последнюю стадию пан-американского поднебесного капитализма, минуя все остальные возможные переходы, никак не отпускало. Но напиться хотелось страшно… Бесперебойная подача спиртного из разноцветных бутылок обеспечивалась попервоначалу при содействии Ким, но затем, по мере продвижения градуса в молодую кровь, постепенно переросла в робкое, и далее – в регулярное самообслуживание из бара напротив. Ким, казалось, была только благодарна. Она то исчезала вниз, то появлялась снова, иногда передыхая в своем закутке. Со своего крайнего места Армену видны были ее красивые ноги, одна закинутая на другую, и каждый раз, обозревая их, он начинал немного волноваться…
«А где же у них тут это… Сервис… – внезапно вспомнились слова Дэвида. – Неужели она тоже?.. – подумал он о Ким. – Ну хорошо, а если весь второй этаж захочет, тогда как?.. В очередь, что ли? Что-то здесь не так… – Он еще чуть-чуть нетрезво помозговал. – А может, у них специальный этаж есть? Точно… Я же видел лифт, при входе…»