Девчонки купили в складчину кое-какую посуду и продукты. Корыстолюбивый Гусев за будущую тарелку каши научил пользоваться газовой плитой, где, к некоторому ужасу Ксюши, по мановению горящей спички мгновенно расцветали над конфоркой индиговые лепестки. Андрей был голоден перманентно. Не надеясь на свою бережливость, он купил обеденные талоны, однако незыблемая преданность комплексного меню рыбно-диетическим блюдам уже через час подначивала его искать подкормки.
Ларисино дежурство показало, что она, возможно, будущий руководитель государства, но не кухарка: молоко у неумехи наполовину выкипело, манная каша пригорела…
– Любая хохлушка из кочерги борщ могет сварить, – расстроилась Ксюша.
– Не «могет», а «может», – скорректировала Лариса. – И не хохлушка, а украинка.
«Смажь маслом края кастрюли, и молоко не сбежит», – вспомнила Иза совет Гришки во время ее первого опыта с манной кашей. Они часто готовили вместе во «всехной» кухне – вотчине тети Матрены. Гришка научил Изочку варить супы и каши с грамотным подходом к каждой крупе. Позже Изочка собирала рубрики с полезными советами и рецептами из женских журналов. Хотелось удивить чем-нибудь необычным маму, в последний год у нее из-за болезни пропал аппетит… Мамы не стало, а тексты некоторых рубрик Иза до сих пор помнила наизусть. «Если мясо имеет неприятный запах, положите при его варке несколько кусочков древесного угля… Если масло прогоркло, растопите его, залейте водой и переварите с подгорелой коркой пшеничного хлеба… Лимоны надолго сохранятся свежими, если держать их в банке с водой и менять воду ежедневно». Один экзотический рецепт, нечаянно залетевший в пролетарское издание, запомнился потому, что текст читался как стихи.
Помидоры в Якутске продавались осенью на базаре. Сладкий перец Иза видела на картинках, маслины росли в несуществующей природе. Праздно полеживая в голове, рецепт греческого салата с брынзовым почти однофамильцем русского поэта терпеливо ждал грядущего изобилия, пока общая кастрюлька потчевала студенток скромной кашей.
Ксюша не разрешала подружке тратить личные деньги на еду: «Кашу варим манную, овсяную, перловую: что ли не разнообразие?» Но оборванный в субботу листок навесного календаря напомнил Изе о дате, немилой с детства, и после «овсяного» обеда она потихоньку ускользнула из-под бдительного Ксюшиного ока. Однажды в детдоме, когда Изочка проклинала этот день из-за маминой смерти, дядя Паша сказал: «Не огорчай маму… Ты к этому дню по-другому попробуй отнестись. Особенный он: хоть и печальный, а в то же время с благодарностью к матери за счастье жить, и сама эта радость».
В беспокойных думах о том, почему дядя Паша не поздравил ее с днем рождения, Иза незаметно выстояла в ближнем гастрономе очередь за шпротами. Повезло, давали по три банки в руки.
Гришка все мечтал приготовить макароны по-флотски, но их тогда в якутских магазинах не было, здесь же соблазнительные итальянские изделия, завоевавшие камбуз и весь мир, продавались в коробках и на развес. К макаронам Иза взяла головку репчатого лука и два плавленых сырка; для маминых поминок – пачку вишневого киселя и пакет готовой блинной муки. Помешкав, добавила ко всему пирожных кондитерской фабрики «Большевик». День хоть и нелюбимый, но все-таки…
В вестибюле бранилась Дарья Максимовна: Андрей Гусев только что скатился по перилам. Стоял пристыженный, лохматый и счастливый, а ведь мог разбиться. Скосив на Изу глаза, поинтересовался:
– В честь чего оргия?
– Коменданту пожалуюсь! – крикнула вахтерша.
– Надо, надо, – скорбно закивал Андрей, – нечего в приличном общежитии вакханалии устраивать.
Дарья Максимовна закричала громче:
– Не слушай его, проходи! Мальчишка! Убьется насмерть – мне отвечать!
Рояльно-черные перила, спущенные с четвертого этажа широкой спиралью, были, наверное, отполированы тысячей штанов. Пройдя полпролета, Иза услышала неясные от ярости вопли вахтерши и нахальное заявление великовозрастного озорника:
– Еще раз прокачусь, Дарья Максимовна, и больше не стану, даже не умоляйте!
Наверху по всему коридору неслась из открытой двери борьба девчонок с «хохляцким» произношением буквы «г». Бороться с неподатливой согласной велела преподавательница по технике речи. У Ксюши неправильный выговор был неизвестной географии происхождения, а Ларисе достался от родной мовы. Пуча в усердии глаза и раздувая ноздри, они сидели за столом друг против друга и покрикивали дуэтом:
– Жил я в городе Москве, говорил на букву «г»: «Генка, гад, гони гребенку, гниды голову грызут!»
Сдерживая смех, Иза похватала посуду, фартук и убежала в кухню.
Она почему-то не сомневалась, что макароны получатся у нее пусть не по-флотски, но по-семейски «браво», и как же потом упрекала себя за самонадеянность! Оказалось, макароны отваривают, прежде чем жарить. Без пропущенной процедуры они потемнели и сделались костяными.
Лариса всплеснула руками:
– Бачьте, шо вона, тундра, з макарон зробила – сэмэчки!
– Дикуюсь я на тебя, повариха ты непутевая, – вздохнула Ксюша. – В магазин, что ли, ходила?
Пришлось сказать об особенном дне. Ксюша взялась сама приготовить стол. Девчонки, «дикуясь», наблюдали за ее ловкими руками. Изящные Ксюшины движения напоминали обряд, вещи оживали и перемещались в руках с доверчивой легкостью. Раз – начался счет с облитого жидким тестом дна сковороды, на цифре семь подрагивающая, словно в танце, сковорода встряхнула пылающими чугунными плечиками, и подрумяненный диск перевернулся. Десять – и на тарелку мягко лег испекшийся блин.
– Бабушка нас так до десяти считать учила по кухонной арифметике. «Нуль, – говорила, – не дырка от бублика, нуль означает рождение и солнце. С десятки новый круг зачинается». А взять, к примеру, шаньги. Толченую черемуху для них вываривают в молоке с медом до творожной мягкости, но главное – тесто. Чтобы оно вспушилось и залоснилось, его сто раз об стол бьют. Вот те сто – тесто. Стол, говорила бабушка, тоже от слова «сто» и «стоять». Ять значит «есть», отсюда «столешница». Сто – число хлебное. Без хлеба стол пустой, с хлебом стол – престол. Хотя счет у хлеба другой. Сколько дней в году – столько с тестом обнимаются руки. Можно больше трехсот шестидесяти пяти, но не меньше. Это чтоб ни одного дня не голодал в семье никто. Умелая хозяйка вслух не считает, счет в душе у нее сам живет. Не собьешь, даже если отвлекётся, такая сила в привычке… Правильно испеченный хлеб – святой, целебный. Бабушка хлебом головную боль лечила: привяжет к вискам по горбушке – и все проходит.
Скоро в тарелке подросла внушительная стопка блинов. Каждый в хрусткой обводке, в серединах нежные масляные кратеры и золотые веснушки. Не блины, а солярное совершенство, хоть хоровод заводи.
– Мучица осталась, – задумалась Ксюша. – Сделать запеканку по рецепту Эльфриды Оттовны?
– Немецкую?
Ксюша засмеялась:
– Антифашистскую! Яичко бы надо. Сгоняешь в магазин? – подмигнула Ларисе, пошепталась с ней о чем-то…
Талантливые руки с изумительным проворством скатали желтое яичное тесто, припорошили мукой полупрозрачный пласт и закрутили наподобие рулета. Нож замелькал быстро-быстро, отделяя спиральки лапши. Тончайший серпантин полетел в кипящую воду и почти тотчас всплыл волнистой бараньей шапкой. Заскворчали в комбижире мелко рубленные кубики ржаных лусточек. Лапша с влажным вздохом откинулась в дуршлаг, оттуда – в сковороду, ложка смешала ее с хлебными кубиками, кольцами лука, руки притрусили тертым сырком… Пока совершалось это священнодействие, Ксюша рассказывала:
– Избы в нашей деревне крашены снаружи, как и снутри, наличники на окнах кучерявые, ворота в петухах и цветах, ходи – любуйся! По весне в огороде снежно от черемухи. Вызреет, налопаемся, помню, до оскомы и по-большому сходить не могем – крепит черемуха… Соскучилася я за своими. А малая вставала на городьбу – крынки раздвину и вдаль на горы смотрю. Тянуло куда-то, как тятю к австралам. Мама тревожилась за меня. Одна знакомая бабка перед смертью вот такоже места себе не находила, шлялася по домам без памяти. Болтали, колдун спортил.
– Колдун?
– Через избу от нас бобылем живет. Не из семейских, приблудный. Сад держит с облепихой, ранетом, все как на дрожжах у него растет! Ранет на повидло пускает, облепиху – на лечебное масло и продает где-то.
Ксюша поставила сковороду с красивой горкой в духовку.
– Раз парни вздумали навестить его плоды-ягоды ночью. Залезли на забор, и вдруг как пошел свист-то из сада нечеловечий! Будто с горлышка бутылки свистели, да не с одного – оркестр! Зареклись с тех пор лазить.
– Колдун?
– Через избу от нас бобылем живет. Не из семейских, приблудный. Сад держит с облепихой, ранетом, все как на дрожжах у него растет! Ранет на повидло пускает, облепиху – на лечебное масло и продает где-то.
Ксюша поставила сковороду с красивой горкой в духовку.
– Раз парни вздумали навестить его плоды-ягоды ночью. Залезли на забор, и вдруг как пошел свист-то из сада нечеловечий! Будто с горлышка бутылки свистели, да не с одного – оркестр! Зареклись с тех пор лазить.
– Разве на свете еще есть колдуны?
– А сосед, думаешь, кто? Тятю нашего парализовало, так мама до сих пор на соседа думает. Не просто он колдун, человек худой. Обидится на кого, позавидует либо и порчу насылает. Не знаю, что ему тятя сделал, но в один день отказали у тяти ноги, и язык стал косный. Приеду, бывало, на солнышко тятю вынесу, он давай петь: «А-а-а-а!» Песня без слов… Люди с калиток говорят: «Никола запел! Знать, Ксюха от своего отпросилась».
– От кого «своего»? – удивилась Лариса.
Ксюша помолчала, вытерла ладонью бисеринки пота на лбу.
– Посухарилась я с одним, лето с ним жила, свадьбу хотели играть… Осенью к Эльфриде вернулась.
– А жених?
– В тюрьму посадили.
– За что?!
– Верующий был, из «темных». Они в крещение не в воду ступают – песком посыпаются… Но хороший был человек, очень хороший. Вот только забрали его в армию. Резко так, обое мы опомниться не успели. Забрали, а он убег.
– К тебе?..
– Просто убег. Армия – это ж выучка на войну, на человечье убийство. По вере евонной нельзя, а по закону выходит – дезертир. Ездила я к нему. «Другого ищи, – сказал в окошко с решеткой, – нам с тобой не судьба». Не захотел по-хорошему свидеться. Почему – не знаю. Разлюбил, могет. Ну, поплакала я… Дальше живу. А что делать станешь? Не судьба.
Ксюша принюхалась, заглянула в пыхнувшую жаром духовку:
– Готово! Рушник скорей давайте!
Лапшевая горка подернулась золотистой соломенной корочкой. Умопомрачительный дух горячей запеканки вырвался в коридор. Ксюша понесла сковороду в комнату. Запела:
Глава 12 Вредные стихи, вредная музыка
Изу растрогал немудреный подарок девчонок. Бегая в магазин, Лариса купила где-то чудные шпильки, украшенные прозрачными голубыми бусинами. Они подходили к цвету Изиных глаз и смотрелись в закрученной на затылке косе, словно крупные капли дождя.
Только сели за стол, как кто-то деликатно постучал в дверь.
– Не завалялась ли у вас, случайно, корочка хлеба? – всунулось лицо Андрея, облагороженное таким застенчивым выражением, что девушки засмеялись.
– Заходи, комик, – вздохнула Лариса, выдвигая ногой табурет из-под стола.
– Извините, я не один…
Это было чересчур.
– Ресторан нашел, – в легком бешенстве прошипела Ксюша. – У нас тут свой праздник, никого не приглашали!
– Свадьба, поминки? – ухмыльнулся Андрей.
– Ты почти угадал, – спокойно сказала Иза. – Сегодня у меня день рождения, а еще семь лет назад в этот день умерла моя мама.
Дверь закрылась, за нею послышался шепот.
– Иза, прости, – пробормотал Гусев, снова показываясь в щели. – Я не подумал… я дурак. Простите, девчонки. – Он обратил посерьезневшие глаза к Ксюше. – Юра пришел, джазист. Помнишь, я говорил? Но раз такое дело, отложим.
– Не надо откладывать. – Иза оглянулась на девчат, и они не возразили.
На Юре красовался моднячий джемпер с застежкой-молнией, перечеркнутый наискосок ремнем висящей за спиной гитары. Гость был из тех, кого Лариса называла «гарными парубками»: лицо открытое, пригожее и обрамлено «геологической» бородкой. С таким парнем не страшно сплавляться на байдарке по горным рекам и брать штурмом какие-нибудь вершины.
Юра руководил вокально-инструментальным ансамблем. Позже выяснилось, что Юрий Валентинович преподает в музыкальной школе. Называть Юрой взрослого двадцатидевятилетнего человека стало неловко, хотя он вел себя на равных и, кажется, не чувствовал своего возрастного превосходства. Остановились на Юрии.
– Изольда – ирландское имя? – полюбопытствовал он.
– Вообще-то исландское.
– Ирландцы, исландцы – те и другие кельты. Любители пива и виски. – Он окинул стол слегка поисковым взглядом. – Слово «виски», кстати, из их гэльского языка. Означает что-то вроде «живая вода».
Лариса встряхнула кудряшками:
– О, вы знакомы с языком скандинавов?
– Увы, нет. Лекцию об Ирландии мог бы вам прочитать Патрик Кэролайн, музыкант моей группы. Его и назвали в честь святого Патрика, покровителя этой страны. Хотя сам Кэролайн из Гаваны, а здесь учится в МГУ.
– Отец Джона Кеннеди тоже был ирландцем и звали его Патриком, – сообщила политически подкованная Лариса. – Жаль, что Джона убили… Новый президент США не такой симпатичный. А ваш Патрик симпатичный?
– По-своему – да, хотя на вкус и цвет… – замялся Юрий. – Но импровизатор редкостный. Прямо как джазовый скальд. Рассказывает свои саги на саксофоне.
– Норны, феи, эльфы, нибелунги, – вспомнила Иза. – Вагнер…
– «Тристан и Изольда»? Вот откуда ваше имя!
Поначалу гости смущались, что, впрочем, не помешало им в два счета умять банку шпрот и большую часть «антифашистской» запеканки. Быстро опадала, таяла стопка золотисто-кружевных солнц.
– Спасибо, спасибо, – благодарил Андрей, кланяясь, как китайский болванчик, щедрым рукам, следящим за наполнением его тарелки. Ел он самозабвенно, едва слышно постанывая от удовольствия, чем пронял и смягчил суровое Ксюшино сердце. Сытый до одури, томный, с сожалением глянул на Ларисину кровать (он на ней сидел), не прочь откинуться на подушку, но девчонки не простили бы такую раскованность. За подушкой лежала зеленая книжка, и Андрей под видом того, что решил достать ее, все-таки прилег. Книжка оказалась поэтическим сборником Исаковского. Еще немного полежать удалось, пока читал вслух:
– Живи, советская отчизна, заветам Ленина верна, живи, страна социализма…
Дальше читать не мог, закрыл сборник и зачем-то признался, что не любит велеречивые стихи.
– Бачилы, яки у них словеса мудреные, – язвительно прищурилась Лариса.
Ксюша спросила, какие стихи он любит, и Андрей послушно поднялся. Он страшно отяжелел, осоловел, но чувствовал себя в долгу за ее умиление. Хотел прочесть свои – это было бы сюрпризом для Ксюши – и отложил на потом. В уме перелистались страницы – нет, не то, не то; сам не понял, почему выбор пал на машинописный лист из самиздатовской пачки, где шрифт, видимо, западал на букве «ё», и вместо маленькой везде смешно стояла большая. Читал вдохновенно. Андрею нравились странные, отдающие мистикой и быстро запомнившиеся стихи этого поэта.
Иза слушала с удивлением. Стихи были о завоевателях, пришедших в южную страну. Их встречала царица, не ко времени страстная женщина: «с глазами – провалами темного, дикого счастья». Захватчики явились на ее землю, а царица предлагала им себя без всякого стыда и зазрения совести. Может, несчастная сошла с ума от горя?
Ксюша сидела с блаженным лицом. Наслаждалась музыкой поэзии. Ларисе хотелось и прервать этот ужас, и узнать, чем он кончится.
Герольду был подан серебряный рог, но воины хмурились. Воины вспоминали северное небо, леса суровой родины «и царственно-синие женские взоры… и струны, которыми скальды гремели о женском величье».
«Царственно-синие» – при этих словах все глаза невольно устремились к Изе. Лицо возмущенной Ларисы покрылось красными пятнами, она не выдержала:
– Как же тебе, Гусев, не стыдно!
Брови Андрея вопросительно вздернулись:
– За что мне должно быть стыдно?
– Любые народы на свете бьются против рабства и угнетения, а этот рифмоплет цинично заявляет, что побежденные были рады кинуться врагам в ноги! Он унизил людей с кожей темного цвета, представил их так, будто они мечтают стать рабами! – Лариса не давала Андрею рта раскрыть. – Он нарядными словечками прикрыл свое презрительное отношение к борьбе с рабством! Подумать противно: а если бы мы вели себя так же с фашистами?! «Спешите, герои, несущие луки и пращи»! Фу, гадость!
– Сам написал! – ахнула Ксюша.
Андрей с непонятной усмешкой покачал головой:
– Нет. Николай Гумилев большой поэт… а моим рукописям место в столе.
– Большой поэт – Пушкин! – запальчиво крикнула Лариса. – Лермонтов, Шевченко, Леся Украинка! С победой социализма больших поэтов у нас стало много – Щипачев, Симонов, Кулиев, долго перечислять! А твой стихотворец – аморальный провокатор!
Ксюша словно не слышала Ларисиных воплей. Серые глаза ее с восхищением смотрели на Гусева.
– Почитай что-нибудь из своих рукописей.
– Не могу, – выдавил он, с надутыми щеками от еле сдерживаемого смеха (Ксюша поставила ударение в слове «рукописи» на предпоследний слог).