Ксюша словно не слышала Ларисиных воплей. Серые глаза ее с восхищением смотрели на Гусева.
– Почитай что-нибудь из своих рукописей.
– Не могу, – выдавил он, с надутыми щеками от еле сдерживаемого смеха (Ксюша поставила ударение в слове «рукописи» на предпоследний слог).
– Почему? – невинно спросила она.
Гусев развел руками в отчаянии от невозможности не сострить:
– Потому что по сравнению с настоящими рукопи́сями мои еще рукопопы…
Шутка была детской, но взрослый Юрий захохотал. Заразительный смех взмыл к горлу Изы, как пузырьки шампанского. Прыснув в кулак, она хотела остановиться и не смогла, а следом рассыпался мелкий, с нервными взвизгами, Ларисин горох. Сразу стало легко: разрядилось напряжение, нагнетенное не совсем поэтическим спором.
Смеялись до колик и тянущей боли в скулах. Отстраненный силуэт Ксюши четко вырисовывался на фоне окна. Виноватый Андрей, торопясь покончить с обидным для нее весельем, передал Юрию гитару. Музыкант долго играл вступление, успокаивающе перебирая струны. «Споемте, друзья, ведь завтра в поход уйдем в предрассветный туман»…
Песня потекла за песней, общежитие ожило, захлопало дверями, особенно когда гитара разразилась страстными аккордами и Гусев надрывно взвыл голосом Николая Сличенко:
– Очи серые, я к вам с верою, к вам с надеждою я безбрежною! О, прости меня, пожалей меня!..
Ксюша оглянулась, ища подвоха. Андрей умоляюще простер к ней руки. Она наконец засмеялась – простила. И согласилась спеть.
Волосы ее распушились надо лбом мягким нимбом, на щеки лег нежный румянец, свойственный коже, о которой говорят «кровь с молоком». Ксюша пела о злом ветре и молодой сосне, и все поняли, что не пели до Ксюши, а так, баловались. Песня была – вот, по-настоящему, честная и простая. Сосна плакала, жаловалась на свою горькую долю, чего-то ждала и с чем-то примирялась, как «не судьба» Ксюшиной первой любви. Не усердствуя голосом, Ксюша жила в нем, летела с ним, с его не до конца отпущенной силой. Дай волю вырваться на свободу, песня покружилась бы над домом, вечерней аллеей, над людьми, собаками и трамваями, и взвилась бы в небо сквозь осевшие по-осеннему облака.
– Хорошо, – тихо сказал Юрий.
Андрей вскочил с горящими глазами:
– Я сейчас! – и убежал.
Юрий рассказал о концерте оркестра Бенни Гудмена двухлетней давности. Музыканты объехали с гастролями несколько городов, и везде стали проводиться джазовые фестивали. Группа Юрия уже готовилась к следующему.
Гусев вернулся с магнитофоном «Яуза» и подсоединил ленту бобины к ведущему диску:
– Импровизации Эллы Фицджеральд, Патрик привез. Welcome to Amerika.
Иза знала, что некоторые студенты (в том числе и Лариса) относятся к джазу с предубеждением. Пластинки с зарубежной джазовой музыкой не выпускались, но черный рынок располагал неплохим выбором магнитофонных записей, и все еще ходила по рукам «музыка на ребрах»[17]. Джаз по заявкам радиослушателей иногда транслировала в передаче «После полуночи» новая станция «Маяк». Теперь же из магнитофона неслось нечто неуловимо похожее… и совсем другое. Не верилось, что «звучит» человек, столько из его гортани изливалось невнятных всхлипов, фальцетных кликов и рокота. Голос рвал воздух, будто бересту, отпускал катиться по скале камнепад и взвизгивал, как стекло под ножом. Женщина с ураганом в горле и повадками птицы выплетала из труднодоступных звуков музыку, полную вызывающе-тревожного, неотступного ритма. Эта музыка была рождена в каком-то свободном от условностей мире и не признавала ничего, кроме собственной непостижимой гармонии.
– Э-эй, проснись! – Иза пощелкала пальцами перед носом застывшей Ксюши. Вид у той был напряженно-оцепенелый, как у человека, увидевшего прекрасный утренний сон, но сон увильнул и скрылся, а она тщетно пыталась его догнать. Отмерев, Ксюша встряхнулась и сверкнула глазами:
– Никогда так не смогу.
Относя тарелки в кухню, Иза уловила слабое эхо ее слов: «Не смогу, не смогу». Юрий, по-видимому, доказывал обратное. Мягко, но с легкой ноткой досады. Андрей помог Изе помыть посуду. С ним было интересно, уходить из кухни не хотелось. Сочиняли варианты к окончанию «Евгения Онегина». Пришли в конце концов к выводу, что любой другой финал был бы банален, а так осталась интрига, и образ у Татьяны положительный, в отличие, к примеру, от Анны Карениной.
– Классики не думали о положительности и отрицательности образов, – заявил Андрей. – Они просто описывали жизнь, а нас с детства приучают к борьбе по закону диалектики, чтобы мы привыкли делить все на две части: плюс – минус, хорошо – плохо, восток – запад. Жизнь преподносится нам в черно-белом контрасте, и мы за этой шахматной клеткой не видим, какой мир разноцветный. Лучше всего об этом сказано в повести Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту».
Отлучившись на минуту, он принес книгу в красно-черной обложке:
– Вот как он пишет: «…они вколачивают это вам в голову… и вы начинаете верить, что это правильно. Вас так стремительно приводят к заданным выводам, что ваш разум не успевает возмутиться и воскликнуть: «Да это чистейшей воды вздор!» Возьми книгу, она твоя. С днем рождения.
Юрий ушел, забыв попрощаться. Ксюша, чем-то расстроенная, стояла в коридоре одна. Зайдя в комнату, девчонки оторопели: Лариса лежала в кровати с лицом коричнево-серым и рыхлым, как столовская котлета.
– Ну что уставились? Маску сделала для гладкости кожи, – холодно пояснила Лариса.
– Из хлеба?!
– А что – нельзя? У вас свои рецепты, у меня – свои.
Ксюша принялась было молча стелить постель и не вытерпела, зная истинную цену хлеба в крестьянском труде:
– Трудилася рожь, да пришел прыщ-молодец…
– Трудилася-трудилася, да не перевытрудилася, – огрызнулась Лариса.
Закрыв ладонями уши, Иза попыталась сосредоточиться, прочла страницу книги и отложила. Собирая в бумажку хлебную кашицу с лица, Лариса жадно забрасывала Ксюшу вопросами: о чем с Юрием секретничала? в ансамбле петь предложил? в джазе солировать? ты согласилась?
– Нет, – вздохнула Ксюша. – У меня ж «хвостов» полно. Ни о чем не секретничали, Юрий о певице рассказал, никак фамилию еёную запомнить не могу.
– Фиц-дже-ральд, – отчеканила чем-то взбудораженная Лариса. Выкинула масочный хлеб в урну и, в стойке руки в боки, повернулась к Изе: – А вы с Гусевым что в кухне делали?
– Посуду мыли, – растерялась Иза. – О литературе разговаривали…
– Говорили дуре о литературе, – криво усмехнулась Лариса.
С вечера назревавшая ссора вскрылась, как нарыв.
– Вот допыталась до нас! – вскричала вполголоса Ксюша. – Не твое дело!
Лариса принялась было протирать лицо кремом, а тут взвилась, точно ее плеткой огрели:
– Мне не все равно, когда люди, с которыми я живу, радуются вредным стихам и музыке!
– Ну и докладывай давай! Беги в комитет комсомола, в деканат, партбюро, да хоть в милицию! Докладывай!
Хорошо, что Андрей, пожелав из-за двери спокойной ночи, попросил вынести магнитофон, а то бы девчонки, наверное, вцепились друг другу в волосы.
Он мог бы забрать «Яузу» завтра, но однокурсники, возбужденные давеча обособленным концертом «камчатки», активизировались к танцам. Спонтанная гулянка разыгралась на этаже новичков впервые. Поводя опытным носом, к ним поднялся встревоженный шумом комендант. Спиртным нигде не пахло, разило уксусной эссенцией. О хмельном ее воздействии на организм он не слышал и на всякий случай спросил. Ему продемонстрировали клейкую реакцию уксуса с часто рвущейся магнитофонной пленкой. Комендант успокоился, но предупредил:
– После одиннадцати отбой.
Наивный человек! После одиннадцати танцы, разумеется, были в самом разгаре, благо день впереди предстоял воскресный. Этой ночью предприимчивые старшекурсники, обитающие этажом ниже, зашибли неплохой барыш на спекуляции алкоголем.
За дверью на малом звуке жалела невезучего черного кота Тамара Миансарова. Гусевское пожелание спокойной ночи сбылось только у Ларисы. Привычная к режиму, она засыпала как по приказу. Под твистовое коридорное шарканье и пригашенный хохоток вздыхала и ворочалась на кровати удрученная ссорой Ксюша. Иза тоже не спала. Поплакала о маме и Майис. Потом размышляла о джазовой музыке и Юрии. О таких разных своих подружках с их разными рецептами в кухне и жизни. Думала о чем угодно, лишь бы не об Андрее… Боялась влюбиться.
Глава 13 Спасай себя сам
Причины, по которым золотой медалист из Перми выбрал профессию руководителя самодеятельного хора, были схожи с Изиным сюда поступлением. Еще в начале лета Андрей видел себя в будущем журналистом-международником либо послом в какой-нибудь зарубежной стране. Узнав о мечте любимого ученика, старый учитель английского языка сказал:
– Похвально, похвально. А не боитесь, что некие… – он задумчиво пожевал губами, – времена вернутся? Ведь Иосиф Виссарионович еще до войны уничтожил почти весь тогдашний дипломатический корпус… У вас могут возникнуть непредвиденные трудности.
– Похвально, похвально. А не боитесь, что некие… – он задумчиво пожевал губами, – времена вернутся? Ведь Иосиф Виссарионович еще до войны уничтожил почти весь тогдашний дипломатический корпус… У вас могут возникнуть непредвиденные трудности.
Андрей трудностей не боялся. Он привык к ощущению легкости жизни. Школьные предметы подчинялись ему с праздничной готовностью, стройные вехи нескучных замыслов уверенно вели далеко, выстроившись вдоль жизненного пути как телеграфные столбы. Андрея ждали полные блестящих открытий поездки, великолепные репортажи и читатели с номерами «Правды» в руках. Народ с восторгом повторял остроумные высказывания из аналитических статей А. Гусева. С особой приятностью предвкушал А. Гусев заполнение дневника путешествий, возвращение домой и работу над текстами выступлений перед рабочими на заводах (и на мамином машиностроительном, конечно). О чем? Разумеется, о бедственном положении людей в империалистических странах и победном шествии Советского Союза в несовершенном мире, где все еще жалко трепещет уходящий в прошлое капитал.
В Москву Андрей отправился на другой день после выпускного вечера: вступительные экзамены в Институте международных отношений начинались раньше, чем в других вузах. Мама дала адрес какой-то третьедесятой на киселе родственницы, и та позволила абитуриенту поселиться у нее до осени. Он собирался хорошенько ознакомиться со столицей и подготовиться к поступлению непосредственно на месте, не сомневаясь, впрочем, в успехе. Не сомневались в нем ни мама, ни классная руководительница. Андрей чувствовал себя полководцем в начале открытых дорог – пришел, увидел, победил!..
Честолюбие круглого отличника сразу же и было посрамлено. Строгая женщина в приемной комиссии осведомилась о рекомендации из райкома комсомола, которую он не подумал взять, и покачала головой:
– Что ж вы о главном не позаботились? Извините, без комсомольского направления я не могу принять ваши документы.
Андрей силился понять, почему он, явившийся одним из первых, с идеальным аттестатом, превосходной характеристикой и отменным здоровьем, не соответствует этому учебному заведению, и не понимал. Какая-то бумажка оказалась значительнее его несомненных достоинств. Норовила встать между ним и институтом непробиваемой стеной.
– Мне пришлют рекомендацию, раз она так нужна, – сказал Андрей.
Взглянув на него внимательно, женщина скептически пожала плечами и вместо ожидаемых слов ответила:
– До свидания.
Он продолжал стоять, униженный, ошеломленный, с красным лицом, словно ему поставили двойку за несданный экзамен. Плохих оценок он никогда не получал.
– До свидания, – повторила женщина утвердительно. Ничего не объяснила, но всем своим корректно-категоричным видом ясно дала понять, что никакие рекомендации положения не спасут, даже если Андрей добудет их сто штук. То есть дело совсем не в бумажках, сообразил он и запоздало откликнулся:
– До свидания.
Как же скоро начались непредвиденные трудности, о которых предупреждал старый учитель! Все вокруг было заполнено удушливой вежливостью так плотно, что Андрею захотелось вскочить на подоконник и выброситься из окна – полететь туда, где нет ничего необъяснимого. Но он, собрав остатки слабеющей воли, взял себя за шиворот, кое-как оторвал ботинки от пола и, выбравшись за дверь, вслепую побрел по Метростроевской. Все красиво расставленные впереди вешки закрыл перед ним гипотетический шлагбаум с вполне отчетливой надписью «Посторонним вход воспрещен».
Андрей плелся пешком, наобум ехал в автобусах, с трудом вдыхая растопленный зноем воздух, будто двигался в водолазном шлеме. В голове скопился углекислый газ безответных вопросов, в висках звенели куранты: досви-дан-динь-дон… досвидан… Душу разъедала обида. Какого черта они звенят?! Прощай и навеки заткни варежку, несбыточная мечта! Андрей бежал по незнакомым заулкам, чтобы выветрить из головы бессмысленные вопросы и звон. Остановился, когда грудь задышала со свистом, как сдувшийся на глубине резиновый круг. Красный в белый горох спасательный круг, подаренный отцом в детстве… Спасай себя сам.
Легкие восстанавливались надсадно, в глазах скакали кометы – так и бывает после всплытия со дна. Дыша острым воздухом жизни, Андрей принял решение, на самом деле ничего не решающее: он заберет у «кисельной» родственницы свой рюкзак, но не вернется домой в Пермь. Времени подумать, где и на что жить, у него предостаточно. До тех пор пока не определится к дальнейшему, он не сможет по-прежнему открыто и спокойно смотреть маме в лицо.
Пылающая боль неудачи приутихла, и Андрей похвалил себя, что сумел сдержать слезы. Пора становиться взрослым. Кажется, он им уже стал. Жизнь не кончилась, надо просто избавиться от болезненного ощущения второсортности и отсева. Оглядевшись, он увидел в витрине книги, рассыпанные изысканно-небрежным веером. Сердце радостно екнуло: книжный магазин! Это был добрый знак. Страстный читатель, Андрей поглощал все печатное, включая периодику, в большом количестве, на бестолковый современный манер.
На углу здания о чем-то беседовали двое: коренастый мужчина в полотняной кепке и высокий бородатый. Андрей приблизился. Хотелось к людям, – не к той толпе, что безучастной лавиной обволакивала его со всех сторон, а к отдельно стоящим человекам. Путь преградила каменная урна. Хорошо, он опомнился, разговор мужчин в любом случае не предназначался для чужих ушей. Собеседники не заметили незваного слушателя за углом, хотя «кепка», почудилось, оглянулся с опаской.
– У нас после Шолохова сплошное село, – донесся приглушенный басок бородатого. – Кого ни возьми – одно и то же: война, колхоз, председатель, сеял-веял – фиг собрал…
– Эта штука сейчас посильнее, чем «Фауст» Гете, – поддакнул, усмехаясь, «кепка» и быстрым движением перехватил у бородатого из рук вынутую из-за пазухи книгу.
– Вольфовское издание. Ваш недостающий экземпляр.
– Спасибо. – Коренастый любовно погладил папку, в которую сунул приобретение, и пропал в толпе.
Андрей не решался сойти с места: бородатый мог заподозрить слежку. Тот постоял, весело покачиваясь с носка на пятку, и вошел в дверь.
Магазин оказался букинистическим. С наслаждением роясь на полках, Андрей возблагодарил книги за отсрочку нового приступа отчаяния. Взгляд привлекла красно-черная обложка с искусно подклеенным краем – Рэй Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту». Распахнув наугад страницу, Андрей прочел: «Вы уже поумнели, Монтэг», и с удовольствием повторил фразу вслух. Едва научившись читать в пять лет, он часто так делал – открывал и проговаривал по складам первое попавшееся предложение. Почему-то верил: утвержденные в буквах слова обретают смысл прорицания. Часто бывало, что подсказанное книгой действительно сбывалось.
– О, вам повезло, – раздался из-за плеча только что слышанный басок. – Пятьдесят шестой год, «Иностранная литература», а нынче Рэя выпустило издательство «Мир». Кто-то купил свежее издание и сдал старое.
– Хорошая книга?
– Отличная вещь, почти о нашей стране! – воскликнул бородатый. – Берите, не задумываясь.
Они разговорились и на улицу вышли вместе.
– В Молотове[18] рожденный, – улыбнулся бородатый, узнав, откуда Андрей приехал. – Ох уж этот зуд переименования! Я вот родился на Воздвиженке, юность провел на Коминтерна, женился на улице Калинина… Теперь жена с сыном живут в моей квартире на проспекте, а все это одно и то же место, где мы сейчас стоим.
Так Андрей познакомился с Валентином Марковичем Дымковым. Они шли по проспекту, и Валентин Маркович, щадя раненые чувства Андрея, пространно объяснял, почему его документы «завернули»:
– Большинство продавцов придерживает под прилавком лучший товар для своих. Правило негласное, но действует исправно и всюду…
Престижный вуз, уяснил Андрей, не исключение. Места в институте, очевидно, распределялись заранее по естественному здесь элитарному отбору. Среди «своих». Некоторая часть мест приберегалась для иностранцев, а Гусев, сын обыкновенной работницы отдела кадров провинциального завода, был не то чтобы никем не рекомендованный – он был просто чужой.
Боль и отчаяние из-за крушения детских представлений о справедливости были бы сильнее, не догадайся Андрей смутно о чем-то подобном чуть раньше. И как же нежданно, как вовремя появился рядом умный понятливый человек! От него веяло недостающей отцовской надежностью. Голос был неуловимо знаком, будто, позабытый в детстве, вдруг счастливо вернулся в самый нужный момент.
– Ну и что ты собираешься делать?
– Не знаю. Куда-нибудь поступлю.
– Ничего, что я на «ты»? У меня сын старше тебя намного… Вот что… Я покуда живу с семьей. – Валентин Маркович придержал широкий шаг. – Пробуду, наверное, месяц-два от силы, но тебе, думаю, хватит времени найти другое пристанище. А пока перекантуешься в моей берлоге. Таганка, улица, фонарь – почти по Блоку. Очень удобно, ночью можно читать, не включая свет.