— А, ничем мне не поможешь! Опять эти приезжали, — презрительно кивнула она головой в сторону ограды, — разозлили меня, дуру старую. Тебе, говорят, здесь лучше будет! А сами, поди, ждут не дождутся, когда меня врачи отравят.
— Ирина Федотовна, а с чего вы взяли, что вас травят? — осторожно сказала Даша.
— Да разве ж у меня глаз нету? — усмехнулась та. — Кого хошь спроси — тебе все скажут. Только на ухо, чтоб заведующая не услышала! Ладно, пора мне…
Уденич развернулась и быстро поковыляла к пансионату. Даша задумчиво посмотрела ей вслед, а потом решительно пошла к выходу.
Как она и предполагала, дети Уденич не успели далеко уйти. Их было двое — толстый небритый мужчина и высокая изможденная женщина лет сорока.
— Простите, пожалуйста! — позвала их Даша.
Она представилась и в двух словах пересказала то, что совсем недавно говорила ей Уденич.
— Ваша мама утверждает, что в пансионате убивают пациентов, — негромко закончила Даша. — Я понимаю, что это не мое дело. Но, может быть, ваша мама что-то заметила?
Женщина и мужчина переглянулись. Затем дочь Уденич нехотя сказала:
— Знаете, наша приемная мать, — подчеркнула она слово «приемная», — очень больна.
— И не контролирует, что говорит, — добавил ее брат.
— Мне кажется, вам нужно меньше обращать внимания на фантазии стариков, — закончила женщина. — Да, а кто вы вообще такая? Почему вы разговариваете с нашей матерью?
— Я… я просто знакомая, — немного растерянно сказала Даша.
— Послушайте, просто знакомая, не лезьте-ка вы лучше не в свое дело! — посоветовал мужчина.
Они прошли мимо Даши и скрылись за деревьями. Даша смотрела им вслед в недоумении. Потом пожала плечами, позвала Прошу и отправилась домой. Визит закончился неудачей.
Ночью Ирине Федотовне не спалось. То деревья скрипели за окном, то в соседней комнате раздавались голоса. «Комната, как же! — усмехнулась она. — Палата, как есть палата…»
Голоса стали громче, и Уденич узнала один из них — принадлежащий той тощей злобной вобле, Окуневой. Голоса становились все громче, скандальнее. Ирина Федотовна разозлилась. Кряхтя, она вылезла из-под одеяла и прошлепала босыми ногами по ковровой дорожке.
— Эй, вы! А ну тихо! — рявкнула она, высунувшись в коридор.
Голоса стихли.
«Ой, зря я шумела — сейчас сиделка придет и устроит мне…» — с запоздалым испугом подумала Ирина Федотовна, боявшаяся всех людей в белых халатах, как огня. И точно — по лестнице застучали каблуки. Уденич быстро прикрыла за собой дверь и притаилась, со страхом ожидая стука. Однако сиделка процокала мимо. «На улицу вышла, — подумала Ирина Федотовна. — И чего ей на улице понадобилось в полночь, а?»
Ирина Федотовна накинула халат, сунула ноги в тапочки и вышла в коридор. По ногам потянуло холодом. Женщина двинулась к выходу, но тут у нее за спиной скрипнула дверь, и она резко обернулась.
— Кому тут еще ночью не спится? — настороженно спросила она.
Никто не отозвался. Уденич вперевалку дошла до двери и остановилась у поста охранника. Пусто. «Ну и дела… Куда ж наш цербер подевался? — удивилась она. — Может, и он на улицу отправился?»
Женщина толкнула тяжелую дверь. На нее пахнуло ноябрьской ночью — промозглой, сырой.
Сиделки не было видно. И охранника тоже. «А может, по коридору вовсе и не сиделка ходила, а кто другой? — спросила сама себя Ирина Федотовна. — Только кто другой будет ночью по больнице шастать?»
Она сделала по дорожке пару шагов и заметила тени за кустами. Прищурившись, женщина подошла поближе… и тут в сердце ее кольнуло. Раз, а затем другой. Уденич схватилась за грудь и начала заваливаться набок. Тени то приближались, то отдалялись. Она закричала, но из горла вырвался только слабый хрип. Ирина Федотовна упала на мокрую траву, закрыла глаза и вдруг увидела, что за тень перед ней. «Это же Павлик! — поняла она. — Павлик, Павлушечка!» Сын бежал по берегу моря и махал ей рукой. «Иду, милый, иду!» — крикнула она и побежала за ним…
На следующее утро Даша еще издалека заметила высокую фигуру за воротами. «Виконт!» — вспомнила она прозвище старика, удивительно идущее ему. Оставалось только вспомнить его имя.
— Добрый день, — улыбнулась Даша, подходя к нему. «Все-таки до чего же элегантный джентльмен! Один синий костюм чего стоит!»
— Приветствую вас, Дарья Андреевна, — поклонился Виконт. — Но, боюсь, день сегодня не самый добрый.
— Что-то случилось? — насторожилась Даша.
— Увы. Ирина Федотовна скончалась.
— Ирина Федотовна? Уденич? Не может быть! — ахнула Даша.
Старик покивал, сочувственно глядя на нее.
— Тело только что увезли, — сказал он. — Я не смогу присутствовать на похоронах, к сожалению. Но хотя бы трауром обязан почтить память Ирины Федотовны.
— Как же так… — проговорила Даша, — как же так?..
Она хотела сказать, что этого не может быть — ведь только вчера Уденич ругала своих детей, жаловалась на пансионат и на то, что ее хотят…
— Как она умерла? — быстро спросила Даша.
— От сердечного приступа, — вздохнул Виконт.
«Очень, очень вовремя умерла Ирина Федотовна от сердечного приступа! Еще вчера ее дети посоветовали мне не лезть не в свое дело, а сегодня — раз! — и проблемы уже нет», — передернуло Дашу, и она схватила Прошу, покорно стоящего рядом, за холку. Пес недовольно заворчал, и она пришла в себя. «Иван Сергеевич Яковлев», — неожиданно всплыло у нее в голове имя Виконта.
— Иван Сергеевич, а как она умерла? — спросила Даша.
— Довольно странно, — задумчиво ответил Яковлев. — Ирину Федотовну нашел охранник в двух шагах от выхода. Она зачем-то пошла ночью одна на улицу, даже не одевшись. Зачем? Этого нам с вами, Дарья Андреевна, уже не узнать.
Он вздохнул, поклонился Даше и побрел по дорожке — высокий, похожий на грустного грача.
Иван Яковлев, много лет назадИван Сергеевич женился поздно: в тридцать два года. Окружающие его люди искренне недоумевали, когда образовался столь необычный союз: интеллектуал и умница Иван Сергеевич и коротышка Машенька, которую никто и никогда не звал иначе, чем уменьшительным именем. Глупенькая она была. Глупенькая и какая-то… недоразвитая.
Да, вот так прямо и грубо и говорил о ней Володька Берцов, приятель Ивана Сергеевича, — бабник, красавец, любимец женщин. Правда, следует признать, что Володька так относился к Машеньке только поначалу, в первые год-два ее с Иваном семейной жизни. А потом как-то постепенно выяснилось, что не такая уж Машенька и недоразвитая. И глупенькой, пожалуй, ее тоже не назовешь. Все-таки, значит, знал Иван Сергеевич, что делал, когда взял простушку Машеньку в жены, при том, что вокруг полно было своих институтских красавиц, студенточек и аспиранточек. В общем, раздолье для молодого, красивого преподавателя, подающего большие надежды.
А он выбрал Машеньку — глупышку с короткими белыми ручками и бессмысленными глазками навыкате. Познакомились они, как это часто бывает, на дне рождения у общей приятельницы, которая обожала собирать у себя знакомых из самых разных кругов. Иван Сергеевич хорошо помнил, как там, на том дне рождения, гости подшучивали над Машенькой, а та в ответ радостно-глуповато улыбалась. Ни одной из шуток она не понимала, что еще больше веселило гостей, из которых половина относилась к интеллектуальной элите — так они сами себя называли. Иван Сергеевич, безусловно, принадлежал к данной половине, но он над Машенькой не смеялся.
Они поженились через три месяца после встречи.
Иван Сергеевич знал, что он открыл свою жену. Да-да, сделал самое настоящее открытие, какое можно сделать в физике или математике, например. Он сразу, с первой встречи, знал, на что способна его жена, и Машенька полностью оправдала его надежды.
Она была необыкновенно восприимчива. Все, о чем рассказывал ей Иван Сергеевич, навсегда оседало в ее кудрявой головке. И не просто оседало, а подкреплялось Машенькиными размышлениями, перемалывалось, перемешивалось и выходило наружу в виде совершенно новых мыслей, которые порой удивляли и самого Ивана Сергеевича.
— Золотце, ты у меня такая умница! — восхищался он тогда. И совершенно искренне.
Машенька действительно была умницей, только умницей, глупой от рождения. Как пустая шкатулка, которую можно наполнить в одну минуту, хотя прежде нужен ключик, чтобы ее открыть. Встретив Ивана Сергеевича, она начала умнеть на глазах, временами удивляя знакомых своими высказываниями и взглядами на жизнь. А потом поумнела настолько, что перестала удивлять — поняла, что ничего, кроме неприязни, у людей ее высказывания и взгляды не вызывают. Уж родилась дурочкой — так будь добра и помереть ею. Не разочаровывай людей.
Большинство ее коллег искренне полагало, что Машенька — хорошенькая глупышка, от которой и выдающихся достижений ждать не приходится, но и пакостей она не подстроит. Характер у Машеньки был ровный, спокойный, веселый, и как-то интуитивно все чувствовали, что Машенька — человек хороший, добрый. Она такой и была.
Все это Иван Сергеевич понял, пообщавшись с Машенькой двадцать минут на том самом дне рождения. И половину их совместной жизни он радовался бескорыстной радостью ученого, глядя, как подтверждаются его гипотезы.
А потом Машенька родила.
Произошло это совершенно неожиданно для них обоих — у Машеньки были проблемы по женской части, как она деликатно это называла. И вдруг — беременность! Хотя Иван Сергеевич никогда особенно не переживал из-за отсутствия детей, да и Машенька не заглядывала с умилением в чужие коляски, оба они обрадовались. «Поздний ребенок — избалуете», — уверенно заявляла соседка, глядя, как Машенька пыхтит-переваливается со своим животом по лестнице. «Дайте родить сначала, тетя Люба!» — смеялась в ответ Машенька.
И она родила — родила здорового, крепкого мальчишку, которого немедленно нарекли Владимиром в честь обоих дедушек сразу, а заодно и в честь Володьки Берцова. Тот уже много лет как не называл Машеньку недоразвитой, а время от времени, выпив, жаловался Ивану Сергеевичу на несложившуюся личную жизнь и на то, что не дала ему судьба шанса встретить такое же сокровище.
А сокровище растило сына, который оказался копией матери. Иван Сергеевич иногда думал, что, будь сын похож на него самого, он не смог бы любить его такой нежной, ласковой любовью. Володька был, правда, высоким худым мальчиком, но лицом — вылитая мать. Точно так же, как Машенька, он обнажал в улыбке мелкие мышьи зубки, точно так же заправлял тонкие кудрявые волосики за уши. И был настолько же восприимчив, как она. Это и оказалось проклятьем их семьи.
Машенька была человеком, старавшимся не делать другим зла, что всегда безошибочно определяли окружающие. Знания, которые она получала от любимого мужа, касались обыденной стороны жизни в ее самых обыденных проявлениях: как правильно поговорить с начальником, что сказать мастерице в парикмахерской, чтобы запомнила приятную клиентку, как лучше помочь подруге, у которой опять депрессия после ссоры с любовником… И много, много всего другого, из чего и слагается жизнь большинства людей.
А подросток Володя впитывал от окружающих то, что касалось запретных для Машеньки и Ивана Сергеевича сторон жизни. Он тянул в себя запретное, как воронка. В девятом классе он сошелся с какой-то непонятной темной компанией из соседнего двора и, к ужасу матери, был вскоре схвачен за руку при попытке вскрыть квартиру в соседнем подъезде.
— Володенька, зачем же ты это сделал? — беспомощно повторяла Машенька, когда сына вернули домой.
— Да ладно, мам, ну подумаешь! — весело и задиристо ухмылялся Володька, словно не чувствуя за собой никакой вины. — Ну, побаловались… Так ведь отпустили же нас! Все нормально, отмазались.
— Что вы сделали? — недоуменно переспросил Иван Сергеевич.
— Ну, отбрехались, — поморщился Володя. — Пап, да что вы как маленькие! Я же выкрутился — значит, все в порядке. Не беспокойтесь вы за меня!
Иван Сергеевич с изумлением смотрел на сына, словно увидел перед собой другого человека.
— Володенька… Володя, но ведь то, что ты сделал, — очень плохо! — наконец воззвала к нему Машенька. — Неужели ты сам не понимаешь?!
Володя задумчиво посмотрел на мать, потом — на отца. Первый раз Иван Сергеевич заметил, что у сына очень взрослые глаза.
— Да, мам, очень плохо, — послушно повторил он, словно не вслушиваясь в смысл произносимых слов. — Плохо, конечно. Я больше так не буду, простите, пожалуйста. Просто поиграть захотелось.
Машенька с невыразимым облегчением вздохнула и бросилась обнимать сына. Иван Сергеевич смотрел на них и изо всех сил пытался отогнать предчувствие беды. «Он же сказал, что все понял! — убеждал Иван Сергеевич сам себя. — Он же согласился с матерью!»
Володя и в самом деле согласился. Соглашался он и потом, когда мать, узнав об очередных слухах от соседей, бежала в комнату сына.
— Мам, ну что ты! — ласково обнимал ее Володя. — Ну что ты так убиваешься? Меня что, в комнату милиции забрали, что ли? Не забрали. И не заберут никогда.
— Да при чем здесь комната милиции? — плакала Машенька. — Ванечка, ты слышишь? Володя, про тебя и твоих друзей говорят, что именно вы магазин на Дерябинской обокрали!
— Ма, перестань, — чуть раздраженно отстранялся Володя. — Не забивай себе голову всякой ерундой. Главное, что я с вами, живой и здоровый.
Эта фраза стала его постоянной присказкой.
Школу Володя окончил и поступил… не в отцовский институт, а неожиданно для всех в кулинарный техникум. «Я ж готовить люблю!» — с улыбкой объяснял он знакомым, недоумевающим, зачем для поступления в кулинарный техникум нужно было заканчивать десять классов престижной школы.
«Главное, что я с вами, живой и здоровый», — улыбался он, когда отец расспрашивал о том, что он делал всю ночь. И ту же фразу повторил матери, когда она случайно вытряхнула у него из кармана маленький пакетик с серо-желтым порошком. Правда, пакетик немедленно отобрал и куда-то унес.
В конце концов Иван Сергеевич не выдержал. Его страусиной тактике пришел конец, когда Володьку забрали по подозрению в краже, но потом выпустили. Он сидел дома, потягивал горячий чай, знакомым жестом накручивая вихры светлых волос за уши, и пытался объяснить матери, что все в порядке, следователи просто ошиблись.
— Слушай, ма, ну что ты паникуешь? — с обычной улыбкой сказал сын. — Главное, что я с вами, живой и здоровый.
— Главное не это! — с закипающей яростью произнес Иван Сергеевич, чувствуя, как рушится вокруг него стена, которую он сам же и соорудил для своей защиты. — Не это главное! Главное то, что ты у нас вырос подонком, вот что главное! Вором и подонком!
— Пап, ты чего, с ума сошел?! — изумился Володька.
— Лучше б я сошел! — закричал, уже не сдерживаясь, Иван Сергеевич. — Ты что думаешь, мы с матерью дураки? Думаешь, мы не видим, чем ты занимаешься?
— Да я учусь! — с усмешкой возразил Володька, и Иван Сергеевич с размаху ударил его по лицу раскрытой ладонью.
Раздался звонкий звук пощечины, сын вскочил, опрокинув чашку, и громко грязно выругался, обжегшись горячим чаем. Опешивший от мата Иван Сергеевич сразу растерял все слова, а Машенька в наступившей тишине поднесла руки к лицу и тихо-тихо, по-детски заплакала.
Володька прожил с родителями в квартире еще полтора года — до смерти матери. Машенька умерла быстро. Врачи поставили свой диагноз — рак, но Иван Сергеевич знал, что на самом деле убивает его жену. На следующий день после похорон он собрал Володины вещи, аккуратно сложил их в сумку, выставил на лестницу и закрыл дверь.
У него больше не было ни жены, ни сына.
* * *В кармане у Максима зазвонил телефон.
— Да? — сказал он. — Дашка, что случилось?
— Уденич умерла, — раздался в трубке далекий голос жены. — Максимушка, ты слышишь? Ирину Федотовну нашли утром мертвой.
Пару секунд Максим пытался понять, о чем идет речь. И тут до него дошло.
— Ты где? — резко спросил он.
— Я? — удивились в трубке. — К дому иду.
— Значит, так. Зайди за Олесей в школу… Нет, лучше я сам зайду! Иди домой, быстро! Проша с тобой?
— Со мной, со мной. Максим, да не беспокойся ты! Может быть, это никак не связано… в общем, ты понял с чем.
— Может, и не связано, — согласился он. — А может, связано.
Он нажал «отбой» и стал собираться. Нужно было быстро забрать Олесю…
Вечером был созван семейный совет. Олесе разрешили остаться, и теперь она сидела в кресле, поджав ноги, и испуганно таращила на родителей глаза. Максим ходил по комнате, а Даша сидела около Проши на полу.
— Вот, — веско сказал Максим, разворачиваясь к жене, — вот к чему привели игры твоего Боровицкого.
— Максим, но ведь еще неизвестно…
— Что неизвестно?! — рявкнул он. — Ты вчера разговаривала с Уденич, а сегодня утром ее находят мертвой. Что она тебе сказала?
— Что ее пытаются отравить, — вздохнула Даша.
— Вот именно. И ее собственные дети не пожелали тебя слушать. А теперь я дергаюсь каждую минуту за тебя и за Олеську!
— Пап, а за меня почему? — пискнула Олеся.
Максим и Даша посмотрели на нее так, что она съежилась в кресле.
— А ты… Чтобы от школы никуда не отходила, поняла? — жестко сказал Максим. — Наша мама ввязалась черт знает во что! Впору в милицию звонить.
— Так давай позвоним, — дернулась Даша. — Максим, ведь все сходится! Раева и главврач пансионата, Борисов — или Денисов? — убивают стариков. Не знаю зачем. Может быть, их родственники нанимают. Точно, родственники! Потому дети Уденич от меня и шарахнулись, как от прокаженной.
— И Боровицкий как-то все это раскопал, — задумчиво продолжил Максим.
— И его убили, — закончила Олеся. — А теперь мы тоже знаем тайну, и нас тоже могут убить.
— Типун тебе на язык! — бросил Максим. — Так, давайте без эмоций. Даша, нужно поговорить с тем следователем, который дело Боровицкого расследует. Расскажешь ему все, что знаешь, заявление напишешь. У тебя телефон остался?