— В графине есть, — не оборачиваясь, заметила жена. — Не надо всякую отраву пить.
Максим отпил воды, поморщился и выплеснул воду в раковину. Собственно говоря, все дальнейшие его слова были сейчас бесполезны — он хорошо знал свою жену. В некоторых вопросах она становилась непостижимо упрямой, и пересилить ее было невозможно. Подобных ситуаций возникало всего две-три за всю их совместную жизнь, но и их хватило, чтобы Максим хорошо запомнил интонацию, с которой Даша говорила о принятом решении. Этакую немного извиняющуюся, будто ей самой неловко за то, что она не может уступить. Именно так она только что сказала: «Буду, Максим. Буду». Все. Больше темы для обсуждения у них не было.
«Разводом ей пригрозить, что ли?» — тоскливо подумал он, и тут Даша произнесла:
— Помоги мне, пожалуйста, Максим. Я без тебя не разберусь.
Максим начал смеяться.
— Ну, Дашка! — сквозь смех выдавил он. — Правду говорят: наглость — второе счастье! Ты даже не хочешь подумать о том, каково мне будет думать, что тебя угробить могут в том мерзком пансионате, но мало того — меня же еще просишь о помощи. Ну ты, мать, обнаглела!
— Максим, я всего лишь хочу выяснить, о ком писал Боровицкий в своих рассказах, — твердо сказала Даша, обернувшись к нему. — Я не собираюсь шастать по пансионату ночью. Я просто несколько раз встречусь с некоторыми стариками. Уверена, что мне хватит, чтобы понять — кто из них кто. И без Прошки я больше ходить не буду, а с ним на меня вряд ли кто-нибудь вздумает напасть. Но с твоей помощью я все сделаю гораздо быстрее, понимаешь? — Она помолчала и негромко добавила: — Пойми, я не могу бросить это дело. Не могу.
Максим уселся прямо на пол и взглянул на Дашу снизу.
— Ладно, давай подумаем вместе. Предположим, твой пансионат — какая-нибудь база перевалки наркотиков, — довольно весело заявил он. — Почему бы и нет, а? Очень популярная сейчас тема, какой канал ни включи — везде то поле конопли найдут под глухой деревушкой, то большой начальник устроит грамотный наркотрафик. Правда, хорошее объяснение! Только тогда, — продолжал он, не давая жене себя перебить, — Прошка тебя ни от чего спасти не сможет, безумная ты моя женщина! Тебя просто пристрелят в том же лесопарке, и хорошо, если мы с Олеськой сможем оплакать твой изуродованный труп. А скорее всего, и не найдем ничего.
— Максим, хватит глупости говорить, — поежилась Даша. — Нет там никаких наркотиков.
— Хорошо, пусть будет разработка нового лазерного оружия, — согласился Максим.
— Да ну тебя!
— Милая моя, ты сама себе противоречишь. То говоришь, будто в пансионате что-то не в порядке, то отказываешься верить в реальную угрозу, исходящую из него. Кстати, — нахмурился Максим, — а почему заведующая вообще пустила тебя в пансионат? Ты ведь совершенно посторонний человек…
— Я ее припугнула, — призналась Даша.
— То есть как припугнула? Чем? Пистолетом, что ли?
— Понимаешь, я вспомнила все, что Боровицкий мне рассказывал о пансионате, и намекнула: мол, если она меня не пустит, я шум подниму. Вот она и согласилась.
Максим ошарашенно смотрел на Дашу.
— Слушай, у тебя вообще есть мозги в голове, а? — наконец спросил он. — Если там действительно очень серьезное дело затеяно, то ты выбрала самый худший способ выяснить о нем.
— Серьезное, но не настолько, — покачала головой Даша. — Максим, поверь мне, пожалуйста, как только мы с тобой раскроем, кого из пациентов Боровицкий зашифровал в своих рассказах, мы поймем, кто убийца. Может быть, ребус Петра Васильевича вовсе и не имеет отношения к тому, что в пансионате что-то неладное.
— О! — поднял палец Максим. — Первую разумную мысль услышал от тебя за сегодняшний день! До нее был сплошной бред душевнобольной.
— Тогда сдашь меня в тот же пансионат, когда состарюсь, — посоветовала Даша. — Максимушка, ты мне поможешь? Я без твоих мозгов не обойдусь.
— Ладно, — сдался Максим. — Но договариваемся — если еще раз за тобой кто-нибудь погонится или просто испугает тебя, ты выходишь из игры. Договорились?
— Договорились, — кивнула Даша.
— Тогда пошли читать, что нам еще твой Боровицкий припас, возьми его нелегкая.
* * *«Инна столкнулась с этой бабулькой в августе, когда в их доме сломался лифт. Она поднималась по лестнице и услышала над головой пыхтение и вздохи. Посмотрев вверх, Инна обнаружила то, что и следовало ожидать, — раздутые бледные ноги в синих ручьях вен и две хозяйственные сумки.
— Подождите, пожалуйста, — позвала она. — Я вам сейчас помогу.
И быстро поднялась к ногам и сумкам. Низенькая бабушка, вся красная и потная от напряжения, умоляюще смотрела на нее.
— Доченька, уж помоги, а? — выдохнула она. — Совсем сил никаких моих нет. Что ж с этим лифтом-то делается?!
Инна бодро подхватила сумки, оказавшиеся ужасно тяжелыми, и поволокла их наверх. Старушка что-то бормотала, но Инна не вслушивалась. Она обдумывала рецепт салата, которым собиралась порадовать своего Витеньку сегодня вечером.
— Доченька, пришли, — раздался голос сзади.
Затаскивая сумки в квартиру, Инна машинально отметила ее запущенность.
— Ты уж прости, милая, что так не прибрано у меня, — засуетилась старушка неизвестно отчего. Будто Инна была долгожданной гостьей.
Ее суетливость и жалкая интонация так резанули Инну, что она неожиданно сказала:
— Меня Инной зовут.
— А меня Марьей Васильевной, — ответила старушка. — Давай, доченька, ты со мной чайку попьешь, а? Я вот и печеньица купила.
Инна собиралась отказаться, потому что дома ждали уборка, и салат, и еще куча неотложных домашних дел, но взглянула на сумки, на распухшие ноги и неожиданно для самой себя согласилась.
За чаем, заваренным в большом чайнике с красными цветами и непременным золотым ободком по краю крышки, Марья Васильевна рассказала о своей немудреной жизни: муж у нее давно умер, дочь уехала в другой город и о матери последние десять лет не вспоминает.
— Поссорились мы с ней, — рассказывала Марья Васильевна, кроша по столу дешевое печенье. — Я уж и не помню почему. Мы с дочкой все время ругались. А потом она письмо прислала — мол, все, мама, хватит тебе меня воспитывать. А я что — напрашиваться буду? Да никогда!
Старушка собрала пальцами крошки и задумчиво ссыпала их в свой чай.
— Марья Васильевна, что вы делаете? — спросила Инна.
— А? Что? — удивилась та. — Так ведь чай-то несладкий! Вот посластишь — и вкусно!
Она прихлебнула чай и расплылась в улыбке. Инна пододвинула к себе сахарницу и заглянула под крышку. Аккуратно закрыла и отодвинула обратно.
— Витя, ты себе не представляешь, — рассказывала она вечером мужу, ходя по комнате. — У нее там серные головки от спичек!
— Очень даже представляю, — отозвался супруг. — Бедная, одинокая женщина, определенно начала впадать в детство. Таких стариков — тьма-тьмущая! Жалко их, конечно…
На следующей неделе Инна заходила к Марье Васильевне дважды. Сначала принесла продукты, потом привела квартиру в порядок. Старушка бегала за ней по комнаткам, причитала, благодарила и всячески мешала. Зато под конец, когда Инна стала прощаться, вынесла из комнаты фарфоровую кошечку с отбитым хвостом и торжественно сказала:
— Деточка, это тебе, на память! Я тебя, милая, еще со школы помню. Ты мне всегда нравилась.
Инна взяла кошечку и дома долго не знала, куда ее пристроить. Безделушка невыносимо раздражала ее, но выкинуть не поднималась рука. В конце концов Инна спрятала фигурку в дальний ящик и села писать письмо дочери Марьи Васильевны. Адрес она посмотрела в адресной книжке, которая лежала у старушки на видном месте.
Спустя две недели пришел ответ. Супруг дочери в краткой записке посоветовал Инне больше не беспокоить его жену и не совать нос в чужие дела. Последняя фраза привела Инну в недоумение. «Хотите денег — идите в милицию», — написал мужчина.
— Ну не нужна она им, не нужна, — объяснил ей вечером Виктор. — Больная старуха, что ты хочешь…
Инна хотела, чтобы больная старуха жила где-нибудь в другом месте и не имела к ней, Инне, никакого отношения. Или чтобы лифт не ломался и она никогда бы не встречала Марью Васильевну.
Потому что ей, Инне, хотелось жить своей жизнью, заниматься любимой работой, проводить время с любимым мужем! А вместо этого почти каждый день она заходила к Марье Васильевне, готовила еду, периодически убирала в ее квартире и выслушивала то детский лепет, то вполне связные речи — в зависимости от того, насколько хорошо чувствовала себя старушка.
Два раза Инна, сжав зубы, заставляла себя идти домой, а не к больной старухе. Но у нее перед глазами вставала жалкая сутулая фигура, и Инна чувствовала себя последней сволочью.
— Милая, ты у меня просто мать Тереза, — удивленно шутил Витька.
— Милая, ты у меня просто мать Тереза, — удивленно шутил Витька.
Инна пыталась объяснить ему, что она и хотела бы бросить свою благотворительность, да не может. Но муж ее не понял.
— Не хочешь ходить к бабульке, так не ходи. Какие проблемы? — сказал он. — Совесть мучает? Совесть должна мучить ее дочь. А ты помогла уже всем, чем могла.
Конечно, Виктор был прав. Но только в теории. А на практике Инна попала в зависимость от собственной совести. Теперь она заходила к Марье Васильевне каждый день, включая выходные. Муж сначала недоумевал, потом начал сердиться.
Инна с нетерпением ждала их совместной поездки в Париж, которую они наметили полгода назад. Но за три дня до их отъезда Марья Васильевна свалилась с сердечным приступом. Инна примчалась в больницу, насовала денег всем, включая уборщицу, долго добивалась беседы с врачом… И уже совсем решила, что вот сейчас уедет домой, как вдруг молоденькая медсестра взяла ее под руку и быстро повела за собой.
— Вообще-то у нас не полагается пускать посторонних, — нашептывала медсестра, — но для вас и вашей бабушки…
Инна застыла в дверях, глядя на жалкое лицо с закрытыми глазами. Сделала шаг и почувствовала, что под ногами что-то хрустнуло. Таракан. Жутко воняло хлоркой и чем-то отвратительным, прокислым. Марья Васильевна открыла глаза и застонала. Лицо у нее было в чем-то желтом, уголки губ запеклись.
— Принесите мне воды и губку, — сказала Инна медсестре непререкаемым тоном, ненавидя себя.
Девочка выскочила за дверь и через минуту вернулась.
— Выйдите, пожалуйста, — вежливо и отстраненно попросила Инна, как она разговаривала со всеми сотрудниками своей фирмы.
Как и сотрудникам, медсестре не пришло в голову возражать этой красивой и властной женщине. Инна осталась одна. Она умыла Марью Васильевну, привела в порядок кровать, а потом набрала номер мужа.
— Витенька, — сказала она в трубку, — я не смогу поехать. Марья Васильевна заболела…
Вернувшись домой после приступа, Марья Васильевна совершенно впала в детство. Виктор так и не простил жене, что они не поехали в Париж. Все соседи в доме благословляли Инну, а соседка по площадке так и сказала ей:
— Инночка, голубушка, дай вам бог здоровья за вашу доброту! Если б не вы, Марья Васильевна давно бы уже померла!
Сознание зацепило одно слово — «померла». Инна представила, что Марьи Васильевны больше нет, и поняла, что ей нужно сделать.
Один за другим она перебирала планы убийства и от каждого отказывалась. Удушить женщину она бы не смогла. Утопить — трудно физически. Вытолкнуть из окна? Устроить удар током?
По утрам Инна смотрела в зеркало и не узнавала свое лицо. Неужели это она, Инна Востокова, владелица преуспевающей фирмы? Это она обдумывает, как избавиться от старушки, которой сама же и начала помогать?
«Ты в ответе за тех, кого приручил», — звучало у нее в ушах, когда она делала очередную попытку бросить Марью Васильевну на произвол судьбы. Но теперь поступить так было совершенно невозможно — старушка стала почти беспомощной. Инна наняла сиделку, но после работы не могла не зайти в маленькую квартирку, в которой пахло болезнью. И, глядя в пухлое улыбающееся лицо, ненавидела и его, и себя, и собственную ненависть. У нее начинали дрожать руки, и однажды сиделка удивленно спросила:
— Что с вами, Инна Владимировна? Вам плохо? У вас даже лицо перекошено.
«Пора кончать с этим, — поняла Инна. — Иначе я сойду с ума».
В среду вечером она вышла из лифта возле квартиры Марьи Васильевны, обдумывая идею с передозировкой. И сразу на нее обрушились голоса:
— Инночка, беда-то какая!
— Инна Владимировна, — голос сиделки, — я не виновата! Она сама встала…
— Все там будем… Да уж и возраст-то у нее был…
Дверь распахнулась, и санитары вынесли в мешке тело.
«Умерла! — поняла Инна. — Сама умерла!»
Счастье и облегчение нахлынули на нее. Такое беспредельное счастье и облегчение, что она чуть не задохнулась. Инна закричала, лицо залило слезами, и она почти упала на колени перед мешком. Кто-то подхватил ее под руку, соседки отвели Инну в сторону, уступая дорогу двум небритым мужикам с носилками. В сутолоке кто-то проговорил:
— Батюшки! Инна Владимировна, бедная, как убивается-то! Любила покойницу, прими господь ее душу.
Инна закрыла глаза и с облегчением потеряла сознание».
* * *— Все, милая, — сказал Максим, дочитав рассказ и откладывая рукопись в сторону, — твои построения ни к черту не годятся.
— Почему? — насторожилась Даша.
— Потому что из всех историй к твоим богатеньким стариканам может подходить только первая. А во всех остальных, если ты заметила, есть приметы времени. И они никак не могут относиться к событиям сорокалетней давности, а то и больше. Вот, погляди… — Максим порылся в листах и выудил один из нижних. — Про девочку-сироту, Ирину… Эпизод с паспортисткой не мог произойти тридцать лет назад. И двадцать тоже не мог. А какую, скажи, пожалуйста, милостыню она просила на кладбище?
— Да я и сама знаю, — начала было Даша, но муж не дал ей договорить.
— А про журналиста с женой? — повысил он голос. — Что за бизнес они ставили на ноги? Видеопрокатный! В Советском Союзе? А уж последняя история с бизнесвумен и несостоявшейся поездкой в Париж — просто курам на смех! Что мы тут с тобой пытаемся найти?!
— Да подожди ты, дай сказать! — рассердилась Даша. — Я уже думала над этим, как раз хотела с тобой посоветоваться. Пойми, вовсе не обязательно, чтобы Боровицкий конспектировал их биографии. Даже, скорее всего, наоборот. Я думаю, что каждая история — что-то вроде аллегории. Понимаешь, история из прошлого, переведенная на язык нашего времени.
— Ты хочешь сказать, — задумчиво произнес Максим, — что Инна могла быть, скажем, преуспевающим партийным функционером?
— Ну да, что-то в таком роде. Не забывай, что Петр Васильевич был писателем, любящим всякие ребусы и загадки.
Максим покивал головой и сложил листки аккуратной стопочкой.
— Хорошо, — согласился он, — вполне возможно. Тогда тебе будет еще сложнее определить, к кому какая история подходит. Кстати, ты заметила, что рассказ про Инну и старушку — первый неправильный рассказ? Твой Боровицкий описал небольшой эпизод, причем в самых мрачных оттенках.
— А мне как раз показалось, что не в самых мрачных, — возразила Даша. — Ведь она же бабушку не убила, правда?
— Слабое утешение, — пробормотал в ответ муж. — Между прочим, Дашка, это первая история, где участвует старый человек. Как в доме престарелых. Тебя это не наводит ни на какие мысли?
Даша старательно покопалась в своих мыслях.
— Нет, Максимушка, не наводит, — с сожалением призналась она.
— А меня наводит. По-моему, концовка немного притянута за уши.
— В каком смысле?
— В таком, что Марья Васильевна подозрительно вовремя умерла. Может, на самом деле Инна убила старушку? А Боровицкий историю зашифровал. Дописал счастливый конец, вроде как все само собой свершилось. И что мы тогда имеем?
— Что мы тогда имеем? — повторила Даша, осмысливая предположение мужа.
— Мы имеем первый рассказ, в котором совершается убийство.
Глава 10
Идя через лесопарк к пансионату, Даша тревожно оглядывалась по сторонам. Но о человеке, гнавшемся за ней, ничего не напоминало. Под падающими с деревьев листьями неторопливо прогуливались мамы с колясками, косясь на Прошу. Даша дошла до «Прибрежного», уложила пса в кустах, которые уже начали редеть, и стала осматривать скамейки в поисках знакомых лиц.
Еще вчера они с Максимом решили, что на роль Инны подходят два человека — бывшая балерина Окунева и «божий одуванчик» Римма Сергеевна Красницкая.
— А мать-героиню, Уденич, ты исключаешь? — спросил Максим.
Даша подумала и кивнула.
— Понимаешь, Уденич совершенно не подходит под описание Инны, — объяснила она. — В рассказе Боровицкого Инна занимается своей карьерой, а Ирина Федотовна никогда работе не уделяла внимания. Она всю жизнь растила детей.
— Пожалуй, ты права, — согласился Максим. — Осталось узнать, кто же такая Инна — Окунева или Красницкая.
Именно этим Даша и собиралась заняться, стоя утром перед зданием пансионата «Прибрежный». Но ни той, ни другой старушки не было видно. И тут она заметила Уденич, торопящуюся к входу.
— Ирина Федотовна! — окликнула ее Даша.
Но женщина не отозвалась, и Даше пришлось догонять ее.
— Ирина Федотовна!
Та вздрогнула и обернулась. Лицо у нее было красное, потное.
— Что с вами? — сочувственно спросила Даша. — Вам помочь?
Уденич махнула рукой.
— А, ничем мне не поможешь! Опять эти приезжали, — презрительно кивнула она головой в сторону ограды, — разозлили меня, дуру старую. Тебе, говорят, здесь лучше будет! А сами, поди, ждут не дождутся, когда меня врачи отравят.