Все представлялось ей сейчас нереальным. Несерьезным. И зачем она только потащилась сюда? Положила бы спокойненько деньги в банк на свое имя и забыла о них на время. А дальше… Дальше время бы и показало, как действовать.
Дина укрылась с головой одеялом и закрыла глаза. Тело ее отдыхало, глаза слипались. Она принялась рассуждать, а как бы действовала она сама, если бы вдруг оказалась на месте той женщины, передавшей ей пакет возле памятника Пушкину и обнаружившей, что деньги не дошли до адресата, что она отдала пакет совершенно чужому человеку? Скорее всего, снова отправилась бы к памятнику в надежде, что тот, кто взял пакет, тоже вернется туда. Но надежда на то, что человек вернет внезапно обрушившиеся ему на голову пятьдесят тысяч долларов, – ничтожна. Дураков нет. Есть только дуры. К тому же сразу после того, как она взяла пакет, они с Максимом отправились в театр… Максим. Она вообще забыла о его существовании. Когда она вернется в Москву, он непременно спросит ее, что случилось с теми документами, которые якобы были в пакете. Она спокойно скажет, что отправила их по указанному адресу почтой. Вот и все.
Рыба под майонезом… Пойти, что ли, поужинать? Или сначала позвонить таксисту?
* * *– Дарья? Ты уже подоила?
Татьяна стояла в дверях сарая и смотрела, как Дарья, крупная, закутанная в шаль женщина процеживает через марлю молоко. Белая, в черных кляксах безрогая корова повернула голову и посмотрела на нее огромными кофейными глазами. Черные кожистые губы двигались, как заведенные, – она жевала подсохшую люцерну.
– Представляешь, Антонина-то каждый день сдает по пятьдесят литров, молочник у нее спрашивает, у тебя что: коровы или роботы? А она только смеется в ответ.
– Привет, Танюша, – поздоровалась мягким тихим голосом Дарья. – Тонька водой разбавляет, сама видела. Зашла как-то случайно, как раз после дойки, вот как ты сейчас, примерно в то же самое время, а она сараюшку-то свою запереть не успела, сидит, меркой воду в молоко добавляет, чтобы не до синевы разбавить, понимаешь? Я ей в спину говорю: и не стыдно тебе, Тонька?.. Она от неожиданности чуть с табуретки не свалилась. Но у нее такие коровы… такое молоко жирное дают, что никаким прибором воду не измерить. Да и вообще, не наше это дело, Татьяна. Ты за молоком?
– Представляешь, к нам в «Отрадное» одна мадам приехала. Я так и не поняла, откуда она. Туману напустила. Ищет девчонок твоих знакомых, племянниц Татьяны, тезки моей, Неудачиных. Интересуется, с кем был тот москвич, помнишь, когда они все втроем пять лет тому назад к нам приезжали Новый год встречать?
Дарья встала, проворным точным движением поправила сбившуюся шаль.
– Думаешь, жена Чагина, что ли?
– Ты прямо не в бровь, а в глаз! Я тоже так подумала, но она сказала, что никакая не жена, что ищет их совершенно по другому делу, мол, у сестер этих родственники за границей объявились.
– Так это она про Машу, что ли, говорила? И так все знают, что она за границей живет. Странно… И что, специально приехала, чтобы узнать, с кем спал Чагин?
– Нет, я так поняла, что она по открытке новогодней хотела выяснить, кто именно отдыхал в «Отрадном» пять лет тому назад и, главное, фамилии этих людей. Значит, она не знала ни ваших девчонок, ни этого самого Чагина. Может, на самом деле кто объявился за границей?
– И что, она узнала фамилии?
– Да. И фамилии, и адрес. Завтра поедет в Саратов, разыщет их.
– Кого их-то? Машка-то в Португалии давно живет. Значит, увидит она только Алю.
– Может, позвонишь ей, предупредишь? Или Татьяне звякни, она-то точно все знает. Может, они и без этой мадам в курсе, о ком идет речь.
Дарья несколько секунд смотрела в пространство, что-то обдумывая, потом переспросила:
– И она только ради того, чтобы узнать фамилии, приехала сюда? Потратила деньги, время… Может, это и вправду что-то серьезное? Надо бы предупредить Алевтину, чтобы дома была. А вдруг им наследство какое… из Америки? – сказала – и усмехнулась, не веря своим же словам.
Она прикрыла ведро с молоком марлей и направилась к дому, Татьяна увязалась следом.
До Саратова Дарья дозвонилась быстро.
– Татьяна? Это ты? – Лицо Дарьи порозовело от волнения и радости. Татьяна была самой близкой ее подругой, несмотря на то что они встречались все реже и реже. – Узнала меня? Не ожидала? Понятное дело… Не так уж часто перезваниваемся. Я что тебе звоню-то… У нас тут одна особа объявилась, ищет твоих племянниц – фамилию хочет знать, адреса… Вроде бы у вас наследники какие в Америке, что ли, объявились… Я точно не знаю, это мне тезка твоя, Танюша, соседка, сказала. Так вот, она, эта женщина, завтра будет в ваших краях, заедет к Алевтине, ты ей позвони, скажи, чтобы дома была. Вдруг на самом деле что важное… Что? Али дома нет? А где же она?..
И тут Дарья побледнела, растерянно посмотрела на стоявшую возле кабинки Татьяну. Кивнула головой, продолжая таращиться куда-то в пространство, после чего, прикрыв микрофон рукой, шепнула самой себе, как всхлипнула:
– Алевтина померла… – И в трубку: – Да она совсем молодая! От чего померла-то?.. Убили?! Господи, прости!
Она перекрестилась и стояла несколько минут, слушая. Брови ее взлетели вверх, а губы поджались. Татьяна не спускала с нее глаз, стоя за дверцей кабинки.
– И похороны когда, тоже, значит, не знаете… Горе-то какое… Так, может, женщина-то, что к нам приехала, имеет к этому делу какое-то отношение? Я уж и не знаю, правильно ли сделала, что позвонила тебе, или нет… Да, ты права, лучше быть предупрежденным… Но горе-то какое… Вот слушаю тебя – и ушам своим не верю. А что Маша? Приедет? Ты позвонила ей или вы до сих не разговариваете?.. Понятно. Конечно, она не приедет. А ответила просто так, из вежливости, не могла же она тебе сказать: извини, тетя Таня, мне не до тебя, не до ваших похорон, у меня своя жизнь… Думаешь? Ну, не знаю… Да понимаю я все, она далеко. Ладно, я тебе потом перезвоню… Ты? Договорились. Как только будет известен день похорон, сама позвони, я-то обязательно приеду с Алей проститься… Держись, подружка…
Она положила трубку, вышла из кабинки и посмотрела на Татьяну.
– Алевтину убили. В Москве. Никто не знает, зачем она туда поехала. Говорила, что по делам.
– Как – убили?!
– Застрелили.
– Матерь божья…
8
Владимир Чагин сидел на диване в гостиной и пил водку. В квартире было тихо – до развода оставалась неделя, и жена его с двумя детьми вот уже месяц как жила у своей матери в Черемушках. Ему и самому не верилось, что он остался один, что Катя с детьми не вернется, но вот радоваться ему или нет, он пока еще не определился. С Катей они прожили три года. Красивая домашняя девочка с большими амбициями, готовностью обидеться на любую мелочь, капризная, избалованная, злопамятная. С первого дня их брака он жил с сознанием того, что совершил ошибку, что их отношения явились для него средством избавления от фатального наваждения – любви к другой женщине, своей первой жене. Но Катя так быстро объявила ему о своей беременности, а ее родители так упорно давили на него, требуя каких-то активных действий, которые доказали бы всему свету существование у него чувства ответственности, что он сдался практически без сопротивления и свадьба состоялась уже через три месяца после его развода с Машей. Молодые поселились в большой квартире Чагина, и Катя едва ли не в первый же день их совместного проживания заявила свои права не только на свободу Владимира, но и на его имущество. Она развила бурную деятельность, начав ремонт, в квартире вскоре появилась новая мебель, пришли какие-то люди в оранжевых комбинезонах – они оборудовали даже детскую! Она вила гнездо с завидным упорством, заводя в доме свои порядки, словно всю свою несознательную молодую жизнь только и занималась тем, что обдумывала детали замужества. Она знала и умела все. Оказалось, что Катя прекрасно готовит, умеет встречать гостей и отлично ведет хозяйство в целом. Она снисходительно принимала знаки внимания, которые оказывал ей муж, что же касается половой жизни, которая подразумевалась в браке, то это было воспринято Катей как некая повинность, которую она терпела, разве что не стиснув зубы. Словно близость с мужем причиняла ей боль. Но если раньше Чагин обижался на Катю и не знал, с чего начать воспитание молодой жены, чтобы она радовалась этим отношениям, то потом решил для себя, что он спокойно может спать просто рядом с женой, вовсе не прикасаясь к ней. И что, возможно, только при таких отношениях их супружество, как это ни парадоксально, сохранится. Они не любили друг друга, но держались первое время за этот брак, как за единственное средство спасения от одиночества. К тому же Катя просто созрела для замужества и готова была рожать ему детей. Она мало что понимала в отношениях между мужчиной и женщиной, и на этот счет Чагин имел свое мнение – он считал, что тому виной глуповатая и недалекая мамаша Кати, воспитавшая дочь в самых дурных принципах, касающихся близких отношений между супругами, благодаря которым вечно голодный по части секса тесть заводил шашни с молоденькими девочками на своей работе (о чем время от времени делился с зятем под водочку). Зато в доме всегда было чисто, пахло вкусной едой, а в шкафу висели выглаженные сорочки, вычищенные костюмы.
Первая беременность Кати сильно подкосила Чагина, он так растерялся, что напрочь забыл все те слова, что репетировал каждый день, собираясь объявить ей о своей решимости развестись. И хотя живот у Кати был плоским, как у юной гимнастки, и трудно было себе представить, что внутри его, где-то под теплыми складочками плоти, зародилась новая жизнь, Чагин понимал, что развестись с Катей он уже не может – да его просто сожрут ее родители. К тому же в нем теплилась слабая надежда на то, что роды, быть может, пробудят в жене чувственность, что она захочет его наконец как мужчину. Но родилась первая девочка (в Кате вместо ожидаемой Чагиным чувственности пробудился звериный материнский инстинкт), затем вторая… В доме установился терпкий запах пригоревшего молока, детской мочи, мерзейших освежителей воздуха, лекарств, сладких японских духов (которые он терпеть не мог) и свежевыглаженного белья. Квартира почти не проветривалась, и Чагин всякий раз, выходя из дома, испытывал облегчение, оказываясь на свежем воздухе. Рождались дети, но он и к ним не испытывал никакого чувства, словно в них текла отравленная глупостью и природной раздражительностью кровь их матери. Девочки кричали, требовали к себе внимания, и даже первая няня (молодая деваха с коровьими влажными глазами, потенциальная охотница за чужими мужьями) не выдержала, взяла расчет и, вильнув широкими бедрами, хлопнула дверью. Девочки-погодки – сущий ад в доме. Катя стала покрикивать на мужа – мол, с детьми не гуляешь, мусор не выносишь, вечно тебя нет дома, ну и что, что деньги зарабатываешь, а как же остальные?.. Он знал, что она потихоньку от него откладывает деньги (наткнулся как-то на сберкнижку и удивился количеству знаков в конечной сумме), знал, что она кормит его приготовленными тещей котлетами и пирожками, что мажет начавшие полнеть бедра и живот жирорасщепляющими кремами, что спит в тугих эластичных лечебных чулках против варикоза… Его все в жене раздражало. Даже то, как она ест. И он спрашивал себя: а как бы он чувствовал себя, если бы Маша, его первая жена, так и не успевшая родить ему детей, вдруг располнела? Как бы он отнесся к тому, что она надевала бы на ночь лечебные чулки? И понимал, что даже если бы Маша округлилась, он любил бы ее еще больше, что сам бы смазывал ее красивый, облагороженный материнством живот кремом, следил бы за ее диетой и вообще делал бы все, только бы она не бросала его, чтобы была всегда рядом… И что дело не в полноте жены, количестве детей и даже не в запахе детской мочи в доме, а совсем в другом – ему не следовало жениться на женщине, которую он никогда не любил. И что эта его ошибка дорого ему обошлась.
Он не помнил, когда Катя вдруг перестала следить за собой. Стала какой-то задумчивой, все делала словно автоматически, даже отвечала ему невпопад, просто чтобы ответить. Часто уединялась с телефоном в спальне, с кем-то беседовала и выходила оттуда просветленная, счастливая. И похудела, ничего особенного не предпринимая, словно изнутри в ней горел огонь. Она по-прежнему ходила по квартире в голубых мягких штанишках и широкой белой кофточке на пуговицах («Ну что ты так на меня смотришь… мне удобно в ней кормить…»), прятала растрепанные волосы под широкой шелковой лентой, но выглядела при этом очень соблазнительно. Она менялась прямо на глазах и как-то незаметно, постепенно отдалялась от Чагина, не приставала к нему с какими-то просьбами, вопросами, не требовала внимания, перестала обижаться на все то, что раньше приводило ее в состояние раздражительности. Она просто сосуществовала с ним в одной квартире и словно старалась как можно меньше попадаться ему на глаза. И с детьми больше не просила гулять, даже коляску ей помогали поднимать на лифте соседи.
– Ты не влюбилась, случаем? – спросил как-то за ужином Чагин, глядя на то, с каким аппетитом Катя, глядя в одну точку, поедает вареники.
– Влюбилась, – ответила она, не глядя на него.
– И в кого же?
– В соседа, – ответила она почти серьезно.
– Не понял… Это шутка?
– Нет.
И вот тут она подняла на него глаза, отложила вилку с нанизанным на нее вареником и некоторое время сидела так, словно ожидая его реакции.
– Катя, что опять не так? Почему ты мне так отвечаешь?
– Ты спросил – я ответила. Я люблю Сергея Петровича из десятой квартиры. Ты знаешь его, у него темно-синяя машина, а он… ему лет сорок, он носит берет и черное пальто.
Все это она говорила быстро, нервно и на этот раз – глядя Чагину прямо в глаза.
– Я люблю его. И ему все равно, растолстела я после родов или нет и сколько у меня детей… Он тоже любит меня, он гуляет с нашими девочками, а ты ни разу и не видел… Все соседи знают, вся улица, мои родители, думаю, что и твоя друзья тоже… А ты – нет. Представляю, как же тебе было все равно, с кем ты живешь! Но теперь все будет по-другому.
Она встала и принялась собирать тарелки со стола.
– Мы с девочками переберемся к нему, но пока, до развода, поживем у мамы. И, пожалуйста, – она вдруг повысила голос, и Чагин почувствовал, как много у его жены накопилось сил и как звонко и твердо звучит ее голос, – прошу тебя, Володя, не надо никаких сцен! Я уверена, что и ты вздохнешь с облегчением, когда мы уберемся отсюда. Ты и дочерей своих никогда не любил. И знаешь почему?
Она даже не дала ему ответить.
– Да потому что ты – больной человек! Ты любишь свою Розмари! Эту шлюху, которая бросила тебя ради своего мачо… Променяла хорошего, положительного и любящего мужа на… Ладно, я промолчу.
– Катя… Но… И… И когда же ты успела полюбить этого соседа? И кто он такой? Я же должен знать, с кем будут жить мои дочери…
Он говорил по инерции, понимая, что все уже давно решено и что его мнение или согласие никого не интересует. Сосед заменил Чагина в этой маленькой женской семье, все это время был где-то рядом и только и ждал этого разговора. Он вдруг представил себе, о чем они говорили последнее время с его женой. Этот сосед наверняка торопил ее, советовал, как лучше начать разговор, вместе они обсуждали возможные варианты его реакции на известие о том, что жена изменяет ему и, больше того, собирается бросить, как поступила и его первая жена. Возможно, они боялись самого худшего – что Чагин ударит ее.
– Ты на самом деле решила уйти? – наконец спросил он, хватая ее за руку и усаживая перед собой на стул. – Сядь, брось свои тарелки и успокойся.
Конечно, ему было неприятно, что с ним так поступили, и он готов был сказать ей о том, что никогда не любил ее и что его тошнило даже от ее дорогих духов, не говоря уже о запахе ее тела… Но он не мог так поступить с матерью своих детей. Она старалась жить с ним как могла. Она старалась. И, возможно, страдала, понимая, что ее не любят. А сейчас, встретив свою любовь, она хочет испытать то, что испытывал, возможно, Чагин со своей Розмари. Что испытывают все пары, обретшие друг друга. И почему он должен злиться на нее? Он злился на Розмари, бросившую его, потому что он любил ее.
– Что ты знаешь о Маше? – вдруг спросил он, смутно предполагая, что во сне мог разговаривать, обращаясь к живущей в его памяти бывшей жене по имени. – Ведь мы с тобой никогда о ней не говорили…
– Ты все это время называл меня Розмари. Обнимал, как ее. Володя, давай не будем копаться во всем этом… Все прошло. Отпусти меня тихо, спокойно, очень тебя прошу. Ты можешь устроить наш развод так, чтобы мы не трепали друг другу нервы. Все зависит только от тебя. Если ты захочешь встретиться с Сергеем и поговорить с ним о том, чтобы видеться с дочками, я позвоню ему, и он придет. Надеюсь, ты не станешь распускать руки… – Она попыталась улыбнуться, и рот ее при этом некрасиво скривился. – Что касается денег, то я надеюсь на твою помощь. Сам понимаешь, каждый человек может рассчитывать только на себя, и хотя Сережа говорит, что любит меня и моих девочек, мало ли что бывает в жизни… Я должна быть уверена, что после нашего ухода ты будешь проявлять свои отцовские чувства хотя бы таким образом. А что делать? Это твои дети…
Она говорила что-то еще, а Чагин вдруг почувствовал невероятное облегчение, отчего ему стало стыдно и приятно одновременно. Неужели такое возможно – безо всяких на то усилий его оставляют в покое? Раз – и все! И он снова один. И у него будет возможность разобраться в себе, в своих чувствах, побыть один на один со своими мыслями, воспоминаниями. И никто-то его не станет нервировать, окликать, упрекать, заставлять есть, когда ему не хочется, или отправляться с коляской гулять в парк… Ну и что – у него не развито отцовское чувство? Может, он родился таким уродом? Вот и оставьте этого урода в покое!
Непривычная тишина оглушала, удивляла и восхищала, хотелось выпить и расслабиться, чтобы понять, что же происходит с ним, с его жизнью на самом деле. Жена влюбилась! Он это уже проходил. Маша, его обожаемая Розмари, в свое время тоже влюбилась. Хотя до встречи со своим мачо она, как казалось Чагину, любила его, они прекрасно жили, испытывая друг к другу спасительную страсть. И вдруг все кончилось. Разом. Но если Катя, влюбившись, погрузилась в свои новые чувства, нимало не беспокоясь о своей внешности, словно это не имело в ее будущей жизни никакого значения (чего стоили ее мягкие трикотажные домашние штанишки, белые носочки и неснимаемая кофточка на пуговицах), то Машина влюбленность происходила совершенно по другому сценарию. Она старалась изо всех сил выглядеть как можно ярче. На ее туалетном столике появился арсенал губной помады – алых, карминных, бордовых, вишневых, пурпурных, рубиновых, пунцовых, киноварных оттенков. В комоде кровавыми пятнами залегли, застряли в белоснежных кружевах пунцовые бюстгальтеры и трусики. Розмари не погнушалась даже пошловатыми красными туфельками. Да и о том, что она уходит от него, своего любимого не так давно мужа, она объявила как бы наспех, словно вспомнив, что еще не сказала об этом в перерывах между долгими телефонными разговорами со своим португальским (и кой черт занес его в Москву?!) любовником, происходившими чуть ли не на глазах мужа-рогоносца… Она горела, пламенела, а кровь ее наверняка вскипала и сворачивалась всякий раз при воспоминании о своем Жозе. Чагин отпустил ее без скандалов и мордобития. Поцеловал во вспотевший от волнения (она опаздывала на свидание, вся трепетала, и мысли ее были далеко, кружились красными пьяными бабочками вокруг смуглого торса Жозе) драгоценный лобик, провел ладонью по ярко накрашенным губам, размазав помаду, и оттолкнул ее от себя: мол, иди, предательница, на все четыре стороны… И она ушла. Оторвалась от него, улетела, оседлав упругую и веселую дьявольскую метлу…