– Ты все это время называл меня Розмари. Обнимал, как ее. Володя, давай не будем копаться во всем этом… Все прошло. Отпусти меня тихо, спокойно, очень тебя прошу. Ты можешь устроить наш развод так, чтобы мы не трепали друг другу нервы. Все зависит только от тебя. Если ты захочешь встретиться с Сергеем и поговорить с ним о том, чтобы видеться с дочками, я позвоню ему, и он придет. Надеюсь, ты не станешь распускать руки… – Она попыталась улыбнуться, и рот ее при этом некрасиво скривился. – Что касается денег, то я надеюсь на твою помощь. Сам понимаешь, каждый человек может рассчитывать только на себя, и хотя Сережа говорит, что любит меня и моих девочек, мало ли что бывает в жизни… Я должна быть уверена, что после нашего ухода ты будешь проявлять свои отцовские чувства хотя бы таким образом. А что делать? Это твои дети…
Она говорила что-то еще, а Чагин вдруг почувствовал невероятное облегчение, отчего ему стало стыдно и приятно одновременно. Неужели такое возможно – безо всяких на то усилий его оставляют в покое? Раз – и все! И он снова один. И у него будет возможность разобраться в себе, в своих чувствах, побыть один на один со своими мыслями, воспоминаниями. И никто-то его не станет нервировать, окликать, упрекать, заставлять есть, когда ему не хочется, или отправляться с коляской гулять в парк… Ну и что – у него не развито отцовское чувство? Может, он родился таким уродом? Вот и оставьте этого урода в покое!
Непривычная тишина оглушала, удивляла и восхищала, хотелось выпить и расслабиться, чтобы понять, что же происходит с ним, с его жизнью на самом деле. Жена влюбилась! Он это уже проходил. Маша, его обожаемая Розмари, в свое время тоже влюбилась. Хотя до встречи со своим мачо она, как казалось Чагину, любила его, они прекрасно жили, испытывая друг к другу спасительную страсть. И вдруг все кончилось. Разом. Но если Катя, влюбившись, погрузилась в свои новые чувства, нимало не беспокоясь о своей внешности, словно это не имело в ее будущей жизни никакого значения (чего стоили ее мягкие трикотажные домашние штанишки, белые носочки и неснимаемая кофточка на пуговицах), то Машина влюбленность происходила совершенно по другому сценарию. Она старалась изо всех сил выглядеть как можно ярче. На ее туалетном столике появился арсенал губной помады – алых, карминных, бордовых, вишневых, пурпурных, рубиновых, пунцовых, киноварных оттенков. В комоде кровавыми пятнами залегли, застряли в белоснежных кружевах пунцовые бюстгальтеры и трусики. Розмари не погнушалась даже пошловатыми красными туфельками. Да и о том, что она уходит от него, своего любимого не так давно мужа, она объявила как бы наспех, словно вспомнив, что еще не сказала об этом в перерывах между долгими телефонными разговорами со своим португальским (и кой черт занес его в Москву?!) любовником, происходившими чуть ли не на глазах мужа-рогоносца… Она горела, пламенела, а кровь ее наверняка вскипала и сворачивалась всякий раз при воспоминании о своем Жозе. Чагин отпустил ее без скандалов и мордобития. Поцеловал во вспотевший от волнения (она опаздывала на свидание, вся трепетала, и мысли ее были далеко, кружились красными пьяными бабочками вокруг смуглого торса Жозе) драгоценный лобик, провел ладонью по ярко накрашенным губам, размазав помаду, и оттолкнул ее от себя: мол, иди, предательница, на все четыре стороны… И она ушла. Оторвалась от него, улетела, оседлав упругую и веселую дьявольскую метлу…
Но это было больно. Чагин отрезáл от себя Машу с кровью, по живому. И долго еще представлял себе ее жизнь с другим мужчиной, изводил себя любовными сценами с португальским соперником, изнемогал от вспыхнувшей с новой силой страсти к легкомысленной Розмари. Ему понадобилось много месяцев, чтобы боль его утихла. Кубиком льда, приложенным к ране, оказалась как раз вовремя подвернувшаяся под руку Катя и его скоропалительный брак с нею.
Две женщины бросили его, ушли к другим мужчинам. Что это, закономерность? Значит ли это, что и следующая женщина предаст его?.. Что ж, он будет осмотрительнее и не станет связывать себя узами брака с кем ни попадя. Хотя, даже думая об этом, он все равно представлял себе только Розмари. Только другую, поменявшую масть и тело, сменившую кожу, цвет и разрез глаз, форму носа и губ…
Он часто вспоминал свою первую встречу с Розмари. Это она сама, Маша Неудачина, так назвала себя при знакомстве. Поезд мчал их в Москву: он возвращался из командировки домой, она (провинциальная красавица с соболиными бровями и спокойными холодноватыми глазами) – в столицу, на встречу с виртуальным, выуженным из интернетовской сети женихом-англичанином. Роман Чагина с насмешливой и простоватой девушкой с претенциозным и выдуманным наспех именем Розмари начался прямо в купе. Выпили шампанского, Маша разомлела, позволила себя поцеловать (в купе их было, на счастье, двое), потом сказала, что всерьез увлекается Газдановым и Кортасаром, Маркесом и Сервантесом (такая гремучая смесь выдавала в саратовской дурехе темперамент и чувство неуверенности в себе), а ближе к ночи вдруг начала читать стихи собственного сочинения («Обручем тугим мой лоб сжимая, страх потери мне шептал: „Уйди. Он другой любим“. Я это знаю, умираю на твоей груди…»). Ему вдруг подумалось тогда, что именно о такой женщине он всегда и мечтал и что именно ее хочет видеть каждое утро в своей постели. Потом были другие свидания – в основном в Москве, где она задержалась, так и не встретившись со своим веснушчатым и розовым (карточка к истории о сетевом романе прилагалась) англичанином. А потом она сказала, что собирается встретить Новый год в лесу, в каком-то богом забытом доме отдыха на краю земли, в глуши. С сестрой Алевтиной. И Чагин, бросив Москву, рванул в Саратов, в неизвестность, в белые снега и на голубые лыжни «Отрадного».
Алевтина внешне совсем не походила на свою родную сестру. Не было в ней ни природной красоты, ни очарования, ни романтизма, ни сверкающих глаз. Приземленная, расчетливая сучка, каких свет не видывал. Они сразу возненавидели друг друга, хотя и старались не показывать своих истинных чувств. Нетрудно было догадаться, что Алевтина сразу положила глаз на Владимира и при каждом удобном случае пыталась понравиться ему, но, когда поняла, что это бесполезно и что Чагин всерьез увлечен ее сестрой Машей, остыла и стала вынашивать свой план действий. Но и он просчитывался с двух ходов: свадьба сестры и ее переезд в Москву, к богатому мужу, сулили и Алевтине определенные блага – собственную квартирку в столице плюс платное обучение в одном из московских вузов. Маша попросила об этом Чагина почти сразу же после того, как они решили пожениться. Причем сказала это не извиняющимся тоном, а как-то уж совсем легкомысленно, словно этот разговор имел лишь символическое значение и этот вопрос был решен еще раньше. Чагин понимал, что в случае его отказа Маша не обидится и примет это спокойно, мол, нет так нет. Откуда ей к тому времени было знать о реальном материальном состоянии жениха? Но Чагин не отказал. Согласился. Настолько ему хотелось сделать приятное Маше. Вот только сделал это скрепя сердце, и не столько из-за денег, сколько из-за нежелания видеть часто Алевтину.
«Отрадное» стало для Чагина с Машей снежным романтическим гнездом, где они нежились несколько дней, не отрываясь друг от друга, и где были самыми счастливыми людьми на свете. Чагин учил Машу кататься на лыжах, Маша часто падала, елозя непослушными лыжами по обледеневшей лыжне и загребая варежками снег, смеялась над своей неповоротливостью и во всем винила исключительно лыжи. Они сменили ей пять пар лыж, но все безрезультатно. Как-то раз она призналась ему, что боится сломать ноги, так ей страшно на этих неуправляемых «деревяшках». И это при том, что Маша обладала прекрасным гибким и стройным телом и, казалось бы, могла научиться быстро двигаться по лыжне… Алевтина же, напротив, каталась хорошо, всегда обгоняла сестру и подтрунивала над ее неуверенностью в себе. Новогодние дни были заполнены солнцем, тишиной и сладким хвойным духом, поднимавшимся от окружавшего дом отдыха ельника. Чагин за один день до праздника съездил в областной центр и привез подарки сестрам: Алевтине – золотую брошку, украшенную жемчугом, Маше – кольцо с брильянтом. Еще – ведро с маринованным мясом и целую сумку фруктов и сладостей. Маше подарил открытку, посыпанную сахаристыми розовыми блестками, с сердечной надписью:
«С Новым годом, Розмари! Желаю тебе здоровья, счастья и любви. И еще – научиться кататься на лыжах. Хотя это не обязательно. Знай, что, пока я с тобой, ты всегда можешь на меня положиться и опереться.
Целую, твой В.»г. Красноармейск, д/о «Отрадное», 01.01.2001.Разве он мог тогда предполагать, какую злую шутку сыграет с ним эта открытка?..
Те месяцы счастья, что они провели в Москве, в комфортной квартире, преисполненные любви и сознания, что теперь они – семья и что рано или поздно у них пойдут дети, – почему-то стали забываться. Слишком быстро летели дни, слишком счастлив был Чагин со своей молодой женой. Нехорошая мысль о том, что так не может продолжаться долго, что это невозможно, что так можно раствориться друг в друге, потерять себя, что это опьянение когда-нибудь закончится, отравляла жизнь, но – лишь слегка… Когда же Маша объявила ему о существовании другого мужчины в ее жизни, Чагин понял: вон оно наконец отрезвление, это то, чего он где-то в глубине души ждал, чего опасался – конец его теплой семейной жизни. Маша ушла от него, даже не обернувшись…
Те месяцы счастья, что они провели в Москве, в комфортной квартире, преисполненные любви и сознания, что теперь они – семья и что рано или поздно у них пойдут дети, – почему-то стали забываться. Слишком быстро летели дни, слишком счастлив был Чагин со своей молодой женой. Нехорошая мысль о том, что так не может продолжаться долго, что это невозможно, что так можно раствориться друг в друге, потерять себя, что это опьянение когда-нибудь закончится, отравляла жизнь, но – лишь слегка… Когда же Маша объявила ему о существовании другого мужчины в ее жизни, Чагин понял: вон оно наконец отрезвление, это то, чего он где-то в глубине души ждал, чего опасался – конец его теплой семейной жизни. Маша ушла от него, даже не обернувшись…
Он вспомнил о звонках Алевтины, которая рыдала в трубку и кляла сестру, говорила ему, Чагину, совершенно постороннему, казалось бы, для нее человеку, что после ухода сестры ей не на что надеяться, что теперь она не получит квартиру в Москве, не сможет учиться… Чагин был в недоумении. Он бы и мог выполнить свои обещания и даже поселить Алевтину временно у себя, но свояченица вела себя слишком уж нахраписто, истерично, она даже не нашла в себе силы успокоиться, приехать к Чагину и просто поговорить с ним по душам. Нет, она называла Машу такими словами, словно Розмари бросила не мужа, а свою сестру в первую очередь. Злая Алевтина. Так он ее про себя и называл.
И вдруг – этот звонок и ее появление в офисе. Скромная и какая-то пришибленная девушка с провинциальным налетом на посмуглевшем лице, одетая, как студентка, в курточку и шапочку, и это виноватое лицо: помогите Христа ради… И тянет к нему половину открытки. Тогда, при расставании, когда Чагин сразу после «Отрадного» поехал в Москву готовиться к свадьбе, Маша, нервничая, что больше никогда не увидит своего первого мужчину, выпила шампанского больше, чем нужно, расплакалась и, разорвав новогоднюю открытку, отдала половинку Чагину со словами: «Володя, пусть это будет у тебя, пока мы не встретимся… Чтобы ты не забывал меня… понимаю – глупо, смешно, сентиментально, но нечего было жрать так много шампанского…»
Потом, когда они встретились, об открытке даже не вспомнили – так было много всего другого, что связывало их. И вдруг теперь этот клочок открытки, эти розовые блестки… Словно Алевтина, эта хитрая сучка, знала, что после ухода Маши он будет носить свою половину открытки в портмоне, в отдельном кармашке, запирающемся на невидимый замок-«молнию», и что время от времени он будет доставать открытку с вложенной в нее фотографией красавицы Розмари и вспоминать свою неудавшуюся личную жизнь…
– Она умирает, Чагин! Что-то там с костным мозгом. Требуется операция. Пятьдесят тысяч долларов. Она не знает, что я к тебе поехала… Открытку взяла с собой, чтобы тебя разжалобить, не скрою. Знаю, как ты любил мою сестру. Ты можешь отказаться, тебя никто не осудит. Только знай, что португалец этот бросил ее через два месяца, она вернулась домой, беременная, сделала аборт, после которого едва выжила… А теперь ей и вовсе не позавидуешь… В общем, Чагин, ты думай. Вот тебе мой телефон. – Не снимая красных перчаток, она нацарапала на листке номер своего мобильного. – Когда что надумаешь – звони. Я буду ждать. В любом случае звони.
Сказала все это и как-то очень быстро ушла. На столе поблескивала открытка…
Чагин принял решение еще до того, как хлопнула дверь и он понял, что Алевтина ушла. Сообразил, где и когда он сможет взять наличные, после чего позвонил Алевтине и назначил место, где передаст деньги.
– Памятник Пушкину знаешь?
– Знаю, – тихо отозвалась она.
– Сегодня в семь. Или около семи…
Сказал, представил себе, что передает ей пакет с деньгами, и от этой сцены его передернуло. Как в дешевом фильме. Ясно же, что он сам должен лететь в Саратов, встретиться с умирающей Розмари и сделать все возможное, чтобы спасти ее. Нет, он не поедет. Или поедет вместе с Ольгой, своей секретаршей.
Он вызвал ее к себе. Она была старше его на десять лет и отлично знала историю его любви с Розмари. Выхаживала своего шефа (после разразившейся личной драмы) – он ведь чуть не спился, – пьяного и беспомощного, притаскивала его на своих сильных руках домой, держала его голову над унитазом, пока он прочищал желудок… Жалела его, помогала во всех делах, которые он чуть было не запустил, извинялась перед клиентами, с которыми он не мог встречаться из-за своего кисельного состояния, да и просто по-человечески понимала его.
– Оля, видела девушку в белой куртке? Она только что была в приемной.
– Мельком, Владимир Борисович. Она назвалась сестрой вашей бывшей жены.
– Слушай меня внимательно и не говори, что не слышала.
Он попросил ее передать пакет с деньгами Алевтине.
– Я буду поблизости, в машине. Сунешь пакет и уйдешь. Все. Ты лицо ее запомнила?
– Нет. Понимаете, в приемной вас дожидались клиенты, я готовила им кофе. Она как-то так быстро проскочила… Я же заглянула к вам, хотела ее остановить, но вы сказали, что все в порядке…
– Ладно. Думаю, что мы вдвоем узнаем ее хотя бы по одежде. Белая куртка, красный берет или шапка, красный шарф.
– А может, поедете сами? Ведь сумма-то немаленькая. Да и ваше присутствие, быть может, поможет вашей Маше…
– И что? Ты подумала, что будет со мной, если окажется, что я опоздал? Что ее дни сочтены? Как я буду жить после того, как ее не станет?
– Вы боитесь…
– Боюсь. Хочется спокойной жизни. Я развожусь с Катей, у меня и так голова идет кругом… Оля, ты поняла?
– Поняла, Владимир Борисович, – секретарша Оля, крепкая высокая женщина в тесном костюме, разве что не щелкнула каблуками. – Сделаю все, как вы сказали. Передам ей пакет – и все. Только не переживайте.
– Главное – быстро уйти. Чтобы она и дальше не принялась давить на жалость. Она ведь тоже может предложить мне поехать вместе с ней…
Ему вдруг стало стыдно перед Ольгой за свою слабость. Он свернул разговор и попросил ее принести ему кофе.
А вечером они приехали к памятнику около семи, увидели стоявшую и притоптывавшую на снегу Алевтину. Ольга взяла пакет и быстрой, решительной походкой направилась к ней (Чагин наблюдал за ней из окна своей машины), сунула ей в руки пакет (близорукому Чагину показалось, что Алевтина развела руками, словно в удивлении, лица-то он не видел, но ее движения и какой-то порыв, словно она собиралась пойти вслед за Ольгой, выдали в ней растерянность, вероятно, она не ожидала, что вместо Чагина к памятнику придет какая-то тетка) и вернулась в машину.
– Все, Оля, поехали. Еще немного, и я пойду вслед за ней…
– Так, может, и пойдете? – Ольга посмотрела на него взглядом, в котором он прочел боль. Она болела за него, переживала. – Извините… Это не мое дело. Наверное, вы, Владимир Борисович, правы, и вам не стоит возвращаться в свое прошлое. Все, что вы могли сделать, – сделали. Крупная сумма денег… Я ей так и сказала.
– Что ты ей сказала? – удивился Чагин и даже рванул руль в сторону.
– Ничего особенного… Что говорят люди в подобных случаях?
– Оля!
– Что теперь жизнь Маши в ее руках… В прямом смысле.
– А… Ладно. Отвезу тебя домой, а сам – куда-нибудь… Мне надо побыть одному.
– Владимир Борисович, я понимаю, у вас сейчас сложная ситуация, вы переживаете… Тут еще и развод, все на вас навалилось. Прошу вас, не напивайтесь, а? У нас утром столько дел. Все расписано по часам. Может, я поеду с вами домой, приготовлю вам ужин? Просто побуду рядом, чтобы с вами ничего не случилось.
– А как же твой муж? Дети?
– Я позвоню домой и все объясню. Вы же знаете, как мой Вадим вас уважает. Да все будет нормально!
– У меня пельмени в морозилке, я сам поем… А ты поезжай домой. Тебя семья ждет.
В ту ночь он все-таки напился, а утром принял решение поехать в Саратов. Но поездка была отложена из-за срочных дел. И вот уже перед самым отъездом на Павелецкий в его квартире раздался звонок.
– Владимир Борисович Чагин? – услышал он незнакомый мужской голос.
– Слушаю… Кто это?
– Володя, ты меня не узнаешь? Я же практически твой родственник… Иван. Муж Татьяны, тетки твоей бывшей жены – Ваня!
– Иван… Да, вспомнил… Вам остановиться негде? – догадался Чагин.
– Да нет, Володя, здесь другое дело… Надо бы встретиться. Не телефонный это разговор…
Чагин вдруг понял, что появление на горизонте еще одного родственника из семьи Розмари неслучайно.
– Маша жива?
– Жива, слаба богу…
– Вот и славно.
Еще один посланник. И тоже, наверное, приехал просить денег. Все, конец разговорам. Он отключил телефон. Надо ехать. И как можно скорее.
Чагин захлопнул дорожную сумку и направился в переднюю. Подумалось вдруг, что если он наденет черное пальто, то Маша умрет, а если зеленую меховую куртку, то выживет. Шею он обмотал красно-зеленым узорчатым кашне. Она выживет. Теперь все будет хорошо, и он ее никому не отдаст…