Кулибин прочистил в Тарасовке печку и трубу, и теперь Ольга жила при живом, веселом огне. На все ремонтные дела живых денег не было, пришлось продать старинный серебряный портсигар и шесть столовых ложек из двенадцати.
Иван Дроздов
…был художником и, что называется, городским сумасшедшим. Глядя на березу, он рисовал рейхстаг, а кусты бузины вызывали к жизни очень руссковатого Христа где-нибудь в степи под Херсоном. Ольга часто гуляла в его сторону, в конце концов когда-то пришлось сказать «здравствуйте».
Он был приветлив и мил. Назвался Иваном Дроздовым, что Ольга уже знала, как знала и то, что он время от времени попадает в больницу, но в общем человек тихий и, можно сказать, хороший. И если б не рисовал не то, что видел, то никто бы ничего не заметил. Но Иван Дроздов был человеком публичных действий. И мог нагло нарисовать вместо дитя в коляске консервную банку, что, естественно, понравиться никому не может.
– Я вас нарисую, – сказал Иван, глядя на Ольгу. – Вы сильный образ.
– Ни-за-что! – засмеялась Ольга. – Знаю я вас!
– А! – ответил Дроздов. – Боитесь. Из вас идет эманация топи.
– Скажите, – спросила Ольга, – а может эманация топи идти из самой топи?
– В России нет, – ответил Дроздов. – Здесь все не то, что есть и кажется. Здесь во всем подмена. Мы все живем с чужими сущностями. Поэтому ничего и не можем понять…
– А я-то, – засмеялась Ольга, – думала о себе хорошо. Оказывается, топь, гадость такая…
– Кто вам сказал? Топь так же прекрасна, как Бештау, но имейте в виду, что Бештау вовсе не Бештау… Просто я объясняюсь вашим глупым языком.
Выяснилось, что говорить с Иваном Дроздовым интересно. Никогда не угадаешь ответа на самый простой вопрос.
– Иван, слышали? Сегодня утром электричка сбила человека! – Это она ему днем, дойдя до его места, где он, глядя на каменный дом какого-то генерала, рисовал старые руки, держащие сито. – Такой ужас!
– Успокойтесь! – отвечал Иван. – Здесь электрички не ходят. И человек этот никогда не был им.
Ну что тут скажешь?
Однажды она помогла Ивану нести мольберт, потому что какая-то бабка принесла и поставила у ног Ивана банку с огурцами, толстыми и неаппетитными на вид.
– Отнесешь сестре, – сказала она ему.
Иван нес банку бережно, как живую, а Ольге достался мольберт.
Он жил в теплой пристройке к большому аляповатому дому. Сестра его вышла на крыльцо, и Ольга ей сказала, что помогла Ивану донести вещи.
– Не делайте так никогда, – тихо сказала сестра. – Он мужчина неразбуженный. И нам это ни к чему… Молодых я гоню просто палкой, а вы женщина немолодая – я вам говорю словом.
Ольга почему-то испугалась и просто бежала со двора, дома спросила у кулибинской сестры: а сколько лет этому блаженному Ивану?
– Точно не скажу, но лет сорок пять – сорок семь… Сталин был еще живой. Мы почему это помним? Когда он умер, отец Ивана стал танцевать прямо на улице и дотанцевался до инфаркта. И я тебе скажу, инфаркт этот был им как подарок, потому что посадили бы как пить дать… А родня его быстренько доставила в больницу, где он и отдал Богу душу. Ивану тогда было года два…
С тех пор Ольга не ходила туда, где рисовал Иван Дроздов, но думала о нем почему-то много. И больше всего о том, что он неразбуженный. Это были плохие, стыдные мысли.
Прижавшись к штакетнику, она наблюдала, как большой и сильный мужчина время от времени нелепо и резко баламутил руками, будто отгонял от себя то пространство земли и воздуха, которые ему не годились для жизни. Так, может, такого и надо разбудить? Простое святое дело?
Ольга зажмурилась, представляя весь грех от начала и до конца, она не знала, что так может быть – мысленно, у чужого забора, за притвором век. Когда раскрыла глаза, то увидела лицо Ивана. Это было лицо идиота. Пришлось почти бежать. Потом уже легко представила, как по утрам (или вечерам?) сестра приносит брату таблетки «для его здоровья», как покорно он их запивает водой из алюминиевой кружки со звеном цепи на ручке. Все существовало в одном месиве: танцующий на улице сталинский мужик и сын его, выросший видеть не то, что видят все, и эта гремящая кружка. Цепь… Ну что тут поделаешь? И еще банка с огурцами, отвратительными с виду, которые Иван нес как сокровище.
Что на самом деле была эта банка? Какую она скрывала сущность?
– Я, например, топь, – сказала Ольга, глядя на себя в зеркало. – Сама в себе вязну. И это не есть полезно. Надо с этим кончать.На следующий день она снялась с места. Дома нашла ремонт в самом что ни есть кризисном положении, когда разрушено все бывшее, стоявшее и державшее, а на новое как бы уже и сил не осталось. Украинец, правда, суетился, прикладывая к стене то те, то другие обои, а Кулибин просто рассыпался на составные: выглядел плохо, беспрерывно сосал валидол и откашливался нехорошим «сердечным» кашлем.
Ольга вздохнула и отстранила его от работы.
– Езжай в Тарасовку, – сказала она, – отдышись.
Он сопротивлялся вяло, виновато. Ольга настояла на своем, потому что украинец пообещал взять в дело земляка, который быстрый, который раз-раз…Сэмэн-украинец
Он складывал деньги в разные кучки: сотня к сотне, тысяча к тысяче. Это были высокие кучки. Низко, приземисто лежали «полстатычки» и «стотычки». Так он их называл. Ему нравилось «щитать гроши».
– Я добрию, – говорил Сэмэн. – На душе робится тыхо.
К ночи Ольга перенесла матрац, на котором рядом с Сэмэном спал Кулибин, в спальню. Дело в том, что мужчины поставили в ноги на табуретку телевизор и смотрели его с полу вместе. Лишать наемного рабочего удовольствия Ольга не считала правильным, но именно в этот день шел фильм, который она очень любила. «Осенний марафон». В этом фильме она перебывала всеми: женой, любовницей, подругой по работе, дочерью, она перебывала даже мужчинами. Очень нравился швед, не умеющий попасть в десятку нашей жизни, хотя кто это умеет? Обожала Леонова в чужой куртке с его знаменитым «Хорошо сидим». Но главное… Главное в фильме был мужчина, которого играл Басилашвили. Его Ольга люто ненавидела. Она просто упивалась этой ненавистью, смотря фильм бесконечно и получая от этой ненависти полное наслаждение. Кайф… Хотя если разобраться… Если ты получаешь наслаждение от ненависти… То что такое любовь? Не перепутаны ли их сущности? Или сами слова – тьфу?
Ольга попросила Сэмэна поставить для нее кресло.
– Извини, – сказала она, – но я на этом фильме оттягиваюсь.
– Розумию, – ответил Сэмэн. – Хорошо тоди було житы. Можно було не робыть. И бабы были добри, за це дило не бралы гроши.
Так он сказал, украинец, укладываясь на матрац у Ольгиных ног.
…Уже шла музыка, уже они бежали – швед и русский, а эта сволочь внедрил в голову свою дурацкую мысль, и она червем вгрызалась в мозги, искала место, где поселиться окончательно.
Фильм был испорчен. Осталось ощущение тоски от ушедшей радости. Все раздражало, все! В каждом слове чувствовалась фальшь, все были не там и не теми.
– Фу! – сказала Ольга, резко вставая. – Вы мне испортили весь фильм.
– Я? – не понял Сэмэн. – А шо я такэ сказал?
– Да ладно вам, досматривайте, если хотите. А я пойду спать. Но скажу вам… Может, вы и не работали, а я так всю жизнь не разгибалась.
– Лягайте со мной, – добродушно сказал Сэмэн. – Я буду вас прикрывать своим тилом, а на мэни буде аж два одеяла.
Ольга засмеялась и как бы в шутку толкнула его ногой. Он ее поймал, ногу. Жесткие пальцы стали мять ей стопу, а она глупо стояла цаплей. Вырвавшись, она сказала… Господи, какую чепуху она сказала! Она сказала, что она «женщина дорогая… И вообще не по этому делу…».
– Якщо вы, – сказал украинец, – не по цему дилу, то звидкиля вы знаете, шо вы дорога? Це вам тильки кажется, це вы носытэ таку мысль…
– Дешевая, что ли? – засмеялась Ольга. – Ну и хам же вы!
– Чого ж дэшэва? – ответил Сэмэн. – Вы женщина бесплатна. Вы тикы за лябовь.
Слово было исковеркано самым стыдным образом. Слово было изнасиловано изувером, и Ольга вдруг поняла, что никогда больше не сможет его услышать так, как раньше, что это наглое, с раскрытой пастью «я» уже встало впереди всей азбуки и корячится, и крючится, находясь в Радости Первого Лица и насильника тоже.
Она ушла и закрыла за собой дверь. Лежать на полу было неудобно, тянуло и холодом, что было скверно: Ольга всегда боялась сквозняков. «Надо встать и найти раскладушку. А где искать, если вся кухня и коридор забиты? Пойду поищу, чем закрыть щель на полу». Ольга встала и в темноте пошла в кухню. Украинец тоже лежал съежившись. Здесь по полу тянуло еще сильнее.
– По полу дует, – сказала Ольга.
– Чи нэ знаю? – ответил Сэмэн. – Я за вашего мужика ховався. Вин тилом широкий, як китайська стина.
– Так давайте закроем щель, возьмем побольше одеял. Не могли сообразить.
– Так одияла ж с самогу поду…
– А раскладушка?
– Не знайшлы… Шукалы…
В квартире, где идет ремонт, деться было некуда. Можно, конечно, было уехать к Маньке, но, во-первых, ночь, во-вторых, как она оставит квартиру на эту сволочь?
– А раскладушка?
– Не знайшлы… Шукалы…
В квартире, где идет ремонт, деться было некуда. Можно, конечно, было уехать к Маньке, но, во-первых, ночь, во-вторых, как она оставит квартиру на эту сволочь?
Она сидела на матраце, поджав ноги. Дуло нестерпимо. Тогда она внесла кресло в спальню и села в него прямо с ногами. Сразу сомлела спина: кресла у нее были неудобные, неласковые… Надо давно было их сменить, но тот самый случай, когда жалко выкинуть по уважительной причине: уж больно хорош был на них густобутылочный велюр. В нем был весь смысл.
В дверь резко позвонили, а это не могло означать ничего хорошего. Ночной звонок – это всегда несчастье или в лучшем случае неприятность.
– Кто там? – закричала Ольга, выскакивая в прихожую.
– Вы меня заливаете! – услышала она в ответ и тут же возблагодарила судьбу, что изо всех бед она послала ей меньшую. Конечно, этот чертов сосед снизу, господин с маленькой и злобной собачкой, будет третировать ее месяца три, но это все просто цветочки по сравнению с тем, чем мгновенно пугает ночной звонок: Манька, зять, Кулибин… О Кулибине она, даже успокоившись, думала дольше всего: уезжал такой синеобразный.
В ванной Ольга мгновенно нашла ту самую воду на полу, которая достала соседа. Она так строго всегда следит за подлостью смесителя и родственных ему труб, а тут ремонт, мигрирующие малороссы… Потеряла женщина бдительность. Она взялась за тряпку, но у нее ее перехватил Сэмэн.
– Я всэ зроблю. Я вже бачив ваш кран. Завтра починю…
– Я так за этим смотрю, чтоб не иметь неприятностей… – оправдывалась Ольга.
Потом они в четыре руки конопатили щели на полу под дверью, потом двигали матрац, потом она споткнулась о его угол, возвращаясь из ванной, и он подхватил ее.
Дальше было ассорти из слов, не имеющих смысла, и слабость от полной сдачи. Не на милость победителя, нет, а от охватившей ее апатии. «Ты дурак, украинец, – думала она, засыпая. – Даже не за лябовь . Вот оказывается за что… За так…»
Все время хотелось ударить побольнее. Уязвить. Унизить. Очень продуктивная среда для совместного проживания в процессе ремонта.
– Скажи, – спросила она его. Узенький серпик луны подрагивал и зяб в рваных, ополоумевших от бега облаках. Откуда он, небесный, мог знать, что должен был стать тем самым серпом, что по яйцам? – Скажи, почему именно вашего брата, украинца, так много было в полицаях? Так много среди сверхсрочников? Что это у вас за призвание?
Он напрягся рядом, но молчал.
– Вы холопы. Прислужники. Вас немцы ставили у печей… Именно вас…
– Я б и зараз встав, колы б тэбэ туды повэлы… – тихо ответил Сэмэн.
– Исчерпывающе, – засмеялась Ольга.
– У москалив од вику така гра. Щитать катов у другых народив. Своих бы перепысалы. Бумагы не хватэ.
– Что значит – считать катов?
– Кат – це палач. Ничего ты, баба, нэ знаешь. Ты, баба, дура… Ты вэлыка дура, баба… Спы мовчкы…
– Ты со всеми хозяйками спишь, когда делаешь ремонт? – спросила она его как-то.
– Як повезэ, – засмеялся Сэмэн.
– Со мной, значит, повезло?
– Ты мэни нравишься, – серьезно ответил он. – Я бы на тоби женився.
– Мне благодарить? – засмеялась Ольга.
Почему-то стало приятно. Ненужный человек сказал ненужные слова, а на душе потеплело. А то хотел в печь! Но и она тоже… Хороша… Каждый народ наполовину черен . Ни больше… Ни меньше…
Она никогда не спрашивала его о семье. Теперь спросила. Он разведен. Остался хлопчик. У бывшей жены от родителей есть все: и дом в Полтаве, и машина, и садовый участок.
– Мужиков у ней как алмазив в каменных пещерах. Вона у менэ выдная, ноги выше головы. Чого разошлись? От цего…
Ольга почувствовала жаркую черноту чужой трагедии, ей захотелось сказать что-нибудь в утешение. Но вылезла банальность про время, это кругом несчастное понятие, на которое и без нее свалено столько всего.
– Извини, что сказала глупость. Но так трудно бывает удержаться.
– Це правда. Про врэмя, – сказал Сэмэн. – Врэмя можно подэлыты на всих людей, тоди получается маленькая цифирка, и тоди мы як бы ничего… А колы помножить… Время на людей – тоди так число, що пид ним хряснешь. Зараз такэ. Помножено на усих зразу.
«Это что-то очень специфически украинское, – подумала Ольга. – Что делить? Что множить?»
Но, видимо, Сэмэн и появился в ее жизни, чтоб портить слова и прикладывать к жизни глупую арифметику.Потом приехал Кулибин. Ольга отругала его за кран и сквозняки, он удивился, что второй рабочий так и не был нанят, но спальня уже была сделана, в ней только оглушительно воняло краской, и Ольга подумала: «Сейчас он спросит, как я тут спала».
Но Кулибин ничего не спросил, а стал звонить Маньке, выспрашивал, какие у нее анализы, кричал, что надо повышать гемоглобин. Ольга была смущена и обескуражена такой степенью заботы. Она сама только спрашивала дочь: «Все нормально?» «Нормально», но чтоб узнавать цифры! Потом Кулибин сказал: всем из квартиры надо уйти, чтоб хорошо проветрилось, иначе «сдохнем, как тараканы». Стали собираться кто куда, а Кулибин возьми и скажи:
– Да! Совсем забыл. Такая история. Художник твой повесился.
– Какой художник? – не поняла Ольга.
– Тарасовский. А картины свои гениальные принес тебе. Сказал, что не знает твоего имени и отчества, чтоб составить завещание, поэтому наследство привез в детской коляске. Я посмотрел, по-моему, это халтура в чистом виде… Но прибежала его сестра, чтоб все забрать. Мы не отдали. Он же сам привез!
– Господи! Да отдайте! – закричала Ольга. – Я с ним всего ничего, раз поговорила и помогла отнести мольберт. Отдайте, и думать нечего.
– А если он гений? – спросил Кулибин.
– Тем более отдайте! – крикнула Ольга.
– Ну-ну, – сказал Кулибин. – Ну-ну… Твои дела.
– Какая свинья! Ты видишь, какая свинья? – Это она спрашивала меня, когда пришла в тот же день на время «проветривания».
«Свиньей» она называла Кулибина, сто раз передразнивая это его «ну-ну»…
Я же думала, что Кулибин уже обо всем этом забыл напрочь, а именно Ольга побежит искать «кого-нибудь умного», чтоб глазом посмотрел на картинки, что это ее «Отдайте!» абсолютно недозрелая эмоция, под ней сейчас барахтаются чувства сильные и страстные, и я противно так сказала, что да, конечно, надо отдать, кто она ему, но посоветовать родственникам оценить все, мало ли…
– Это уже их проблемы, – ответила Ольга. Я ей не поверила.
– Сама поеду и отдам.
Она позвонила домой, трубку взял украинец.
– Скажи мужу, что я поехала в Тарасовку.
Видимо, он ей что-то сказал. Она вытаращила на меня глаза.
– При чем тут ты?
– …
– В школе все рисовали…
– …
– Ну как хочешь… Встречаемся у расписания.
– Мой маляр – любитель искусств, – сказала она. – Хочет глянуть…
– Зачем же первому встречному? – спросила я.
– Знала бы ты…
Она рассказала, что жила с ним это время как старая жена со старым мужем… «Лет сорок вместе». И еще она мне сказала, что «любовь» теперь пишется «лябовь».
– Не знала? – сказала она. – Так знай.
«Дура, – подумала я, – какая она все-таки дура».
Но подумала и о том, что у слова есть энергетика разрушения. Тогда его лучше не употреблять, лучше совсем забыть.
Лябовь…
Лябо…
Ля…
Я тоже запомнила это слово навсегда. Потом даже решила, что ничего в нем страшного нет. В какой-нибудь русской губернии вполне могут так говорить. Вообразила себе деревню-брошенку. Так легко, радостно побежало по ней слово. Ах эта неприкосновенность, это целомудрие речи, уже порушенное, и иногда столь замечательно точно. Тут слышу: «Он такой цепур голдовый». Переспросила: «Это кто?» – «Ну этот, что пальцы веером!» – «А! Как вы сказали?» – «Цепур голдовый. Да понятно же, понятно!.. Золотая цепь на шее там или еще где». – «На дубе том…» – добавила я. – «Ну, это уже грубость… Люди могут обидеться».
Я уже ляблю лябовь… Из далекой, придуманной мною деревеньки мне беззубо улыбаются бабки. «Ишо не то говорим, милка, ишо не то…»Слово заслонило факты жизни. А они были таковы, что Ольга ехала с Сэмэном в Тарасовку.
Он сказал ей, что душой млеет в подмосковном лесу. Что он в нем как в материнской утробе.
Тепло, нежно, влажно.
– Поэт ты наш, – засмеялась Ольга. – Я же про себя знаю другое. Я дитя бетона и асфальта. В лесу мне холодно, в степи мне жарко… Моря я боюсь… Горы меня подавляют… Мне нужна горячая вода с напором, теплый сортир, огонек газа в любую минуту. Телефон, телевизор…
Но Сэмэн ее не слушал, он смотрел в окно, а она только-только приготовилась сказать ему, что так же страстно, как лес, он любит грошики, но именно в лесу они как бы и без надобности. Ежики и елки – все бесплатные… Но смолчала. Как сказал этот щедрый на наследство Иван Дроздов? Мы не те, какие есть на самом деле. В нас во всех к чертовой матери перепутаны сущности…
«Ничего лично во мне не перепутано, – сказала себе Ольга. – Я проживаю свою собственную жизнь».