В тот раз, когда они наконец пересеклись вживую, не зная загодя и не планируя увидеть друг друга, Роза Марковна поехала на кладбище одна. Вилен торчал в очередной экспедиции, на съемках кооперативной картины, не то в Вышнем Волочке, не то в Ужгороде, – не удавалось каждый раз отслеживать бесконечные его разъезды, а правнука Митьку не пыталась просить, тот мимо ушей прабабкины просьбы пропускал. Начиная с недавних пор, занимался одному ему ведомыми делами. Сама в тот день чувствовала себя не так чтобы очень: накануне до поздней ночи сидела перед телевизором, смотрела «Взгляд», берясь за сердце после каждого сюжета, что мальчики показывали. Но радовалась зато страшно, что ужасы наконец коммуняцкие всем откроются, а не только самой себе документально подтвердятся, поэтому и заснуть после программы долго не удавалось. Митька, кроме того, сильно беспокоил, что-то явно с ним было не так. Что именно – не могла понять, не пускал он дальше привычного, скрытничал. И по школе устойчивый непорядок образовался, по учебе.
Короче, оставила записку Мите в тот раз, что поесть, откуда взять, и поехала на кладбище сама. До «Динамо» добралась на метро, а выйдя наверх, остановила частника, который и доставил до места. И если бы встреча их та произошла в другом месте, постороннем, а не на ваганьковской земле в первую годовщину Бориса, то вряд ли старая Мирская сумела бы признать в этой уставшей, тусклой не по годам и скучно одетой пенсионерке свою бывшую невестку, библиотекаршу Кулькову, носившую фамилию Мирских в течение десяти лет.
Дело было осенью, в самом конце октября, и, по обыкновению, все подъезды к кладбищу были уже обложены кислой московской распутицей: с нечистыми лужами, серой, несмываемой дождем кашей по краям тротуара и ежегодно зачинающейся пятнистой ржавчиной на непрокрашенных под зиму кованых кладбищенских воротах. Да и сам этот мелкий, нескончаемый и надоедный дождь, казалось, был не слишком прозрачен и чист изначально, а выглядел так, словно перед тем, как быть стравленным на землю, некто допущенный до небесного командирства намеренно замутил его пыльно-серым и под конец добавочно влил дозу слабого фиолета.
Однако внутри все выглядело иначе – так, словно другой, местный ветер, негородской, сильный и сухой, извел осеннюю мокроту, втянув под себя сезонную нечисть, отнеся ее в сторону от погоста, и зашвырнул обратно, к городской непогоде, в тусклую столичную привычность.
В этот день у Семы с Борисом красного было больше даже, чем зеленого, и редкие березы, семафоря в редколиственном промежутке, просачивались через получившееся пламя слабо-желтым, смягчая общую картину яростного кладбищенского буйства. Бурого этого на их линии добавилось – она подметила такое изменение начиная с прошлого года, после того как в ту же яму опустили Бориса. Причины она не знала, но зато теперь сразу от ворот, если приходить осенью, было видно, где они лежат, оба, под каким цветом. И она сразу шла на этот цвет, почти не глядя под ноги и перед собой, потому что ноги сами вели ее к Мирским, к их месту, потому что там для нее было теперь больше, чем оставалось за оградой.
Телом холод не чувствовался, но, выдохнув, Мирская обнаружила теплый пар, идущий изо рта, и улыбнулась.
«Жива, – подумала, – жива, старая лошадь, дышит, да еще пар пускает, словно раскочегаренный заново отстойный паровоз. – Она закинула голову вверх и обнаружила там серое. – Снизу серое, – подумала, – земля… Сверху такое же… тоже вроде земля. Что ж получается? – И сама ответила на немой вопрос: – Гроб получается тебе, Роза, гроб… – она опустила голову, повела лопатками и хрустнула спиной. – А подыхать отчего-то неохота, Роза Марковна. Неохота…»
Дополнительно смутило Мирскую отсутствие кудряшек на жидкой Татьяниной голове и сам цвет волос – мутно-пепельный, скорей, чем светлый, с грязнотцой, вперемежку с выбеленными сединой отдельно раскиданными пятнами.
– Здравствуйте, Роза Марковна, – сказала женщина и посмотрела на старуху в вопросительном ожидании.
– Потемнела-таки… – неслышно промолвила Мирская то ли женщине, то ли самой себе, но два шага навстречу ей сделала и взяла Таню под локоть. – Я смотрю, ты молодцом держишься, – сказала она уже громче, обращаясь к бывшей невестке, и заглянула ей в глаза, – такая же милая и самостоятельная.
Таня ничего не отвечала, только пару раз моргнула веками и потерянно уставилась в землю перед собой. Внезапно ноги ее подкосились, неловко обеими руками она ухватилась за бывшую свекровь и стала медленно сползать к земле, с трудом удерживая равновесие. Розе Марковне удалось перехватить ее крепче, и это помогло Тане удержаться на ногах.
– Ну, ну… Ну… – она погладила Татьяну по плечу и прижала ее голову к себе. – Не надо, милая, не надо. Что было, то было, надо всем нам дальше жить… – она улыбнулась. – Даже мне, старой, и то надо… Живу вот, а об отдыхе, – она кивнула на могильный камень Мирских, – не помышляю даже.
Именно тогда возник в жизни Мирской Стефан, в тот самый день и час, на том самом месте, у могилы Семы и Бориса. Обстоятельство той первой их встречи Роза Марковна запомнила по двум чрезвычайно важным для нее вещам.
Во-первых, с той минуты, когда за спиной у женщин неожиданно возник рослый сухой мужчина, отлично одетый, лет пятидесяти, в шикарном болотного оттенка длинном пальто при белом шелковом шарфике, – именно с той самой минуты старуха явственно осознала, что время невольного противостояния ее с несчастной Таней окончилось, и по этой причине та вновь будет теперь обретаться где-то рядом, в околосемейной досягаемости, приблизившись к главному дому Мирских на почве восстановленной прошлой жизни.
Второе, что не смогла не узреть Роза Марковна опытным женским взглядом, это – пальто, что было на мужчине, изумительное по качеству ткани и безукоризненное по крою.
– Помощь требуется, дамы? – поинтересовался мужчина, заметив, что одной из женщин нехорошо.
– Благодарю вас, – отреагировала Роза Марковна, окончательно выведя Таню из нетвердого состояния. – Вы очень любезны. – На секунду остановила взгляд на пальто незнакомца и не удержалась, чтобы не спросить: – Простите, это от Петра Алексеева? Я имею в виду, одноименной фабрики ткань будет? Не так?
Таня нервно осмотрелась по сторонам и намеренно спросила чуть громче нужного, чтобы мужчина услышал:
– Роза Марковна, нам пора уже, да?
Мужчина улыбнулся:
– Нет-нет, насколько я знаю, это шотландский кашемир. Хотя на все сто не уверен. Сейчас, знаете, трудно в чем-либо быть уверенным наверняка – времена не те. Хорошие – но не те, не такие, как прежде, другие. – Он кинул взгляд на могильный камень Мирских и, помявшись, поинтересовался: – Я, знаете ли, случайно тут оказался, друга навещал, – он неопределенно кивнул головой в глубину кладбища, – но коль уж наткнулся на вас, то разрешите полюбопытствовать. Мирская Роза – не та ли самая будет, что в тысяча девятьсот двадцать третьем году, – он снова мотнул головой на памятник, – за Семена замуж вышла, в городе Москве? Октябрь, кажется… – и вопросительно так посмотрел на старуху.
Мирская пораженно уставилась на незнакомца:
– Роза Марковна Мирская – это я. А это, – теперь уже была ее очередь кинуть взгляд на мрамор, – мой покойный муж Семен Львович Мирский, архитектор. Мы действительно поженились в двадцать третьем, в Москве. Именно в октябре. А вы почему спросили, молодой человек? Вы что, тоже архитектор?
На этот вопрос обладатель болотного пальто не ответил, но зато переспросил:
– Скажите, а имя Ида вам ни о чем не говорит? Лет двадцать пять тому назад ей было, думаю, под шестьдесят. С тех пор я с ней не встречался, даже не знаю, жива ли. Фамилия ее, кажется, Меркель. Или как-то похоже на это. Не доводилось знать?
– Ида Меклер – моя двоюродная покойная сестра, – мало что понимая, ответила Мирская. – Так кто вы все же, молодой человек? – переспросила она снова, смутно начиная догадываться, что вопрос его не случайный.
Похоже, так и было. Хотя появление незнакомца рядом с могилой сына и мужа было, казалось, самым что ни на есть случайным. И действительно, не было ни Провидения в этой встрече, ни особой ни для кого удачи, ни смертельного последующего расстройства для Розы Марковны даже после того, как узнала она от человека по имени Стефан историю знакомства его с Идой Меклер то ли в шестьдесят пятом, то ли шестом, как ему удалось припомнить, году.
История оказалась проще некуда и уложилась в три минуты, пока цвета вороньего крыла с отливом «Мерседес» Стефана набирал обороты, чтобы доставить женщин по домашнему адресу.
– Куда едем, уважаемые? – вежливо поинтересовался молодой крепкий водитель, похожий на инструктора райкома партии недавних времен.
– В Трехпрудный, если можно, – ответила Роза Марковна, имея в виду, что Таня едет вместе с ней, коли уж так все у них сошлось. – это недалеко от Патриарших.
Стефан удивленно повел бровью:
– Соседи, выходит, я ведь тоже теперь там обитаю, в Трехпрудном, – он обернулся к женщинам и уточнил нечто, что касалось незаконченного разговора. – Дело в том, что, будучи начинающим коллекционером, я сделал первое свое приобретение – несколько поразительных вещей, все у одной женщины, у Иды той самой, именно тогда. Среди прочего, помню, ваза была работы Фаберже и царские фужеры. Да, еще яйцо чудное, в орнаменте и эмалях. Тоже от Фаберже. Все – первоклассное. – Роза Марковна вздрогнула и напряглась, а Стефан продолжал восстанавливать в памяти подробности своей тогдашней покупки: – Теперь всего этого уже нет, не повезло сохранить – времена не позволили, но зато хорошо помню гравировку на постаменте – платиновом, кстати: «Розочке и Семену от родителей в день свадьбы. Октябрь 1923 года г. Москва». Как-то так, кажется. Так вот и говорю – не ваше ли было имущество?
Старуха закрыла лицо руками:
– Ида, Ида… Как же ты жила, бедная… Все годы… Все эти годы… Боже, боже мой…
Таня с беспокойством тронула Мирскую за руку:
– Роза Марковна, вам что, плохо?
Старуха отвела руки от лица:
– Не мне, милая, не мне… – они свернули на Ермолаевский и далее покатили параллельно Садовому в направлении Патриарших прудов. Мирская горько вздохнула и сокрушенно покачала головой. – Убили ее… В семидесятом, кажется, где-то в Сокольниках. Неизвестные. Так их и не нашли. Теперь понятно. За деньги, возможно, за те самые… Ах ты боже мой…
– Какой дом, Роза Марковна? – вежливо осведомился Стефан, чувствуя, что своим предыдущим вопросом невольно поставил всех в неловкое положение.
– Двадцать второй, – ответила старуха, не поднимая глаз. – Как вас зовут, молодой человек?
– Зовите меня Стефан, – ответил мужчина.
– Просто Стефан?
– Да, Стефан, и все. Считайте, что это имя, отчество и фамилия в одном слове, хорошо? – он улыбнулся. – Тем более что я тоже живу в доме двадцать два.
Роза Марковна подняла голову:
– Так это вы к Затевахиным въехали, стало быть? Вы и есть?
Стефан улыбнулся, вроде как виновато:
– Я и есть, Роза Марковна, собственной персоной. Говорю же – соседи.
– Постойте, голубчик, подождите… – Мирская на миг задержала на нем взгляд, явно пытаясь что-то вспомнить. – А не вы ли тот Стефан и будете, что так нашего Глебушку из беды выручил недавно? Я имею в виду, Чапайкина, Глеба Ивановича. Не вы?
– Это оказалось делом несложным, – улыбнулся Стефан. – Друзья помогли, у них по этой части имеются свои проверенные методы, ну так они и уважили человека, попавшего в беду. А я всего лишь о беде этой рассказал, не более того.
– Обязательно передайте вашим друзьям огромную от всех от нас благодарность, Стефан, – произнесла Роза Марковна, искренне удовлетворенная подтверждением своей догадки. – Глеб Иванович наш старейший жилец и добрый сосед. Он человек довольно одинокий, и вы даже представить себе не можете, какую вы ему великую оказали услугу. Мне-то уж доподлинно известно.
– Бог с вами, Роза Марковна, – шутливо отмахнулся Стефан, – не стоит благодарности. – Тут он стал серьезней. – А вообще, хочу сказать, дамы, – при этом он сделал легкий реверанс и в сторону притихшей Татьяны Петровны, – что всегда готов к вашим услугам. Обращайтесь, если что, по-соседски.
– Спасибо, голубчик, – поблагодарила Роза Марковна, успев пожалеть, что зря в прошлый раз нехорошо подумала о новом жильце. – Заходите к нам, тоже по-соседски, без особых церемоний, много не обещаю, но уж чаем всегда напою. Думаю, останетесь довольны.
– Непременно, Роза Марковна, ловлю на слове, – засмеялся Стефан, и Мирская обратила внимание, какая у него обаятельная улыбка.
В этот момент откуда-то из-под шотландского кашемира пару раз мелодично звякнуло и сразу вслед за этим переливчато заиграло – так хорошо знакомая Мирской мелодия из той, почти забытой жизни. Эти звуки она не смогла бы уже, наверное, забыть никогда, коль не забыла, дожив до этих лет.
– Последний раз я слышала это в тридцать втором, у Иды, перед тем как мы завели их вместе. А потом вместе же сунули за вьюшку, – грустно констатировала старуха. – А Сема мог бы носить их вплоть до сорокового… Потом Борис.
Стефан запустил руку под пальто и вытянул на свет золотую луковицу, ту самую.
– Последнее от Идиных вещей, что удалось сохранить, – сообщил он, раскаянно причмокнув языком. – Идут секунда в секунду, до сего дня.
– Немудрено, – покачала головой Роза Марковна, – позапрошлый век. Голландская работа. Теперь таких не сделают.
– Да уж… – согласился Стефан и сунул луковицу обратно под кашемир. – Тут у нас не Голландия: что правда, то правда. – Машина плавно затормозила, и Стефан глянул в окно. – Приехали, дамы, наш дом!
Относительно Голландии Стефан несколько приврал. Не в том смысле, что часы были те самые, из дома Мирских, голландской работы, а в том, что к моменту знакомства с Розой Марковной о загранице Стефан Томский имел весьма дальнее представление, поскольку ни разу в жизни не покидал пределов отечества. Причин тому было несколько, но главная была наибанальнейшей – свой преступный элемент Родина не выпускала из объятий никуда и никогда – что уж говорить об особо отличившихся криминальных персонажах типа вора в законе Томского, имевшего погоняло, совпадавшее – редкий случай в криминальной среде – с именем, обозначенным в паспорте, – Стефан.
Родился Стефан в женской колонии города Томска в нехорошем тридцать седьмом году, однако это вовсе не означало, что матерью его была жена или же дочь врага народа, – отнюдь нет. Матерью Стефана была известная воровка и разгульница по кличке Канитель. Прозвище это воровка заработала в силу отдельной своей особенности, поскольку любое решение, воровское или разгульное, принимала в один миг, не раздумывая долго и не биясь мучительно над поиском оптимально-преступных вариантов. Поэтому большую часть сознательной жизни Канитель проводила в местах, огражденных от советского народа двойной колючкой со злой собакой. Однако, где бы ни чалилась, мужика она находила всегда.
Последним назначенным себе Канителью утешителем разгульницкой страсти стал повар на женской зоне, тоже из осужденных, но отдельно помещенный, в бараке лагерной обслуги: то ли венгерского, как стало известно потом, то ли какого другого румынско-цыганско-нерусского происхождения. А по имени – Стефан. Фамилия до документов так и не дошла, потому что, как только стало известно, что у Канители растет живот, то думать, кроме как на повара, было в зоне не на кого. Венгра этого или цыгана из зоны убрали, однако живот аннулировать было поздно. Так получился заключенный мальчик-грудничок, от которого преступная мать тут же отказалась, успев, правда, наказать тюремным, чтоб звали пацана Стефаном. Точнее, что и как, узнать не вышло.
Достоверно было известно следующее – на другой день после материнского отказа Канитель ткнула заточкой в бок кого-то из своих товарок, за что и образовала себе добавок размером в десятку, после чего была переведена со своей усиленной зоны на капитально строгий режим. Из Томска ее перевели, кажется, в Омск, но маленький Стефан так и остался в Томске на время своего первого вживания в Третье Особое Место Содержания Каторжников – так зародился в свое время и был назван этот город по приказу Екатерины, если по первым буквам брать. Тут же и фамилию ему присвоили – по месту рождения и пребывания по факту преступной родительской случайности – Томский. Там же ему и удалось успешно вывернуться от среднего образования, поскольку незадолго до этого так же ловко получилось высвободить себя от детдомовского надзора путем удачного побега в послевоенную вольную жизнь.
Дальше было сложней, но и проще. Сложней – потому что хотелось тепла и жрать. Проще – потому что пути к этому нашлись быстро и не требовали затрат головы на обдумывание и примерку. Одним словом, первый срок был по-любому детским: и в силу самого преступного деяния, и по незлому и недолгому сроку приговора.
В итоге вторая по счету воля образовалась лишь в пятнадцать. Точнее, волей это не назовешь, скорей, дурная получилась и неласковая свобода изнутри второго по счету детдомовского забора. Воспитанники таких домов к его возрасту уже вполне тянули на зрелых волчат, если не были перекуплены или запуганы детдомовской властью. Но это – они. Он же, Стефан Томский, в волчата никак уже не годился – это был хотя и молодой, но уже вполне зрелый, крепкий волк с сильным глазом, острым нюхом и неутомимой жильной тягой.
Второй забор рухнул через год, когда Стефан, только-только обретший паспорт, прихватив с собой все, что было в детдомовской кассе, связал ближе к утру дежурную воспитательницу, запихнув ей в рот низ ее же халата, затем он спустил ей трусы ниже лодыжек, обнажив мохнатку, и так и оставил ее, обездвиженную, примотанную полотенцем к стулу, на утреннее обозрение ненавистным начальникам его свободы.