На другой день Роза Марковна сама отвезла все Меклерам, где и оставила на доверительное родственное хранение. Напоследок она окинула взглядом дорогие сердцу фамильные предметы и прочитала вслух, словно прощаясь, выгравированную сбоку на постаменте ладьи надпись: «Розочке и Семену от родителей в день свадьбы. Октябрь 1923 года. Москва».
Кое-что из наследных предметов вместе сунули за вьюшку, что вошло. Остальное Ида уже сама, как и обещала, раскидала туда-сюда, и история потихоньку стала забываться, освободив Мирских от обузы сомнений и возможного непокоя.
Через месяц Ида принеслась в Трехпрудный вся зареванная. Она влетела к Розе и завалилась на пол, не в силах говорить. Роза поняла – больше у них ничего нет из того, что они с Семой могли бы передать Борьке с нежным комментарием про бабушек и дедушек, подтвердив кудрявую родословную доказательствами из-за вьюшки.
Два пути в тот момент было у Розы Марковны: забиться в дурной истерике, на манер Иды, завыть, застонать, залиться слезами, выпуская изнутри наружу ужасную весть, или же сделать то самое, что она и сделала.
– Не надо, Идочка, – негромко, стараясь не распалять себя, сказала Мирская и присела на корточки, в то самое место в прихожей, где продолжала биться о дубовый паркет сестра, – не в цацках счастье наше и не в посуде, в конце концов. – Она погладила рыдающую родственницу по голове и, собрав остатки самообладания, добавила: – Мы с тобой вполне можем салатик и из миски славно поесть, да? Что нам с тобой, в конце концов, так уж особенно надо? Постное маслице, лучок, немного черняшки и имановы ушки по выходным, – она выдавила из себя подобие улыбки. – Я права, Идуля?
На самом деле одна лишь мысль о том, что все, чем так гордилась она сама и что так любил Сема, что все эти драгоценные вещи, почти реликвии, все они невозвратно утеряны теперь для Мирских, для будущих Борькиных детей, для внуков, для их наследников и для нее самой, приводила Розу в отчаянье. Но еще больше в эту минуту она жалела несчастную Иду, за которую было много больней, чем за наследную утрату. Роза Марковна знала: сестра пострадала не по своей вине и не по чьей, а лишь из-за неудачной попытки лишний раз выказать свою родственную привязанность к Мирским. Это если не брать в расчет негодяев и мерзавцев, придумавших варварское дело по уничтожению человеческого достоинства в своем же собственном народе.
Зеленских взяли ночью и увезли так, что никто ничего не видел и не понял. Перебирая жильцов приглянувшегося дома на Трехпрудном, одного за другим, Глеб Чапайкин в силу профессионального долга не мог разрешить себе поступить опрометчиво. В свои тридцать два года он, особист НКВД, надежный и зарекомендовавший себя не раз в деле борец с внутренним и внешним врагом, понял однажды, что просто так под лежачий камень вода не потечет. Так ему казалось оттого, что, принимая во внимание наличие заслуг, сообразил – пришло время определяться с человеческим жильем, а не соседствовать в коммунальном раю на краю Пролетарки. Руководство план одобрило – дело оставалось за малым: не имелось свободной площади для капитана, так что одобрение заодно явилось и разрешением, мол, давай, брат Чапайкин, действуй самостоятельно, в согласии с советским законом и партийной совестью. Врагов, сам знаешь, у нас видимо-невидимо, вот и напряги лишний раз пролетарскую мышцу, докажи родине умелость в решении любой задачи, тем более собственной.
Больше не было сказано ничего, но и того оказалось достаточно. К вопросу Глеб Чапайкин приступил, как и учили в академии, по-чекистски, с изучения истории и географии. Выбор пал на Патриаршие пруды. Раньше он там не бывал, не приходилось по службе, потому что к тому решительному моменту, когда органы стали активничать по ночам, бороздя в основном центр Москвы и прилежащие к нему земли, где проживали главные заговорщики и шпионы, он уже сидел в неподвижной конторе, там же, в Пролетарском районе, хотя и в особом отделе, недалеко от своего коммунального жилья.
Дом в Трехпрудном определился сразу. Как – сам не знал. Просто что-то было в нем красиво: и стоял как, и смотрелся снаружи, и с высокими непрямыми окошками, и при могучем цоколе по всему низу. Когда же Глеб выяснил, что квартиры там двухэтажные, причем все, какие имеются, то поиск свой на этом прекратил, окончательно утвердив находку безошибочным чутьем партийца и чекиста.
Верных вариантов после разработки оставалось два. Первый из них отпал сразу, учитывая, что, пока Глеб обмозговывал место будущей прописки, в квартиру ту въехал странный паренек, воровского вида, молодой и наглый. Оставалась еще одна подходящая жилплощадь – ровно над знаменитым академиком Мирским. Но на всякий случай оперативные данные по тому парню Глеб Чапайкин постарался выяснить по своим каналам. И выяснил. И первое, что сделал после выяснения, – отмолился крест-накрест. Парня того с подозрительной фамилией Керенский и полностью совпадавшим с «тем самым» именем Александр заселили сюда высокие чины по распоряжению, идущему из самого Кремля, и не просто. Имелись сведения, что по его личному указанию. Незадолго до вселения вышибли в 58-ю статью музыкальную знаменитость – скрипача Ягудкина вроде, то ли Ягудаева какого-то. Так совпало. Но скрипач-то получил заслуженно – собирался передать инструмент государственный, скрипку древнего мастера итальянского корня, английскому резиденту с целью подрыва высочайшего класса советской исполнительской школы. Не вышло, не состоялась передача, вовремя взяли гада-скрипача. А квартира его освободилась с полной мебелью, тоже от старых мастеров, как и скрипка сама была, словно в историческом музее каком. Пусть теперь Керенский эти диванчики плющит да столовым серебром из фарфора кушает. И вообще, по виду парень этот явно был из своих. Не из органов, само собой, но зато чувствовалось сразу, когда столкнулся ближе, что из простых и понятных молекул состоит – что снаружи, что изнутри, и по тому, как ведет себя и как дышит. Позднее, уже после заселения в Трехпрудный, Глеб Чапайкин выявил «Керенскую» историю почти досконально, по-соседски, можно сказать, из первых рук. А была она такой.
«Отец мой законный, рассказал Сашок, был натурально Александр Федорович Керенский, дворянин и негодяй. Кем не числился только и не трудился: военным министром, министром юстиции, а после уж и премьером Временного правительства. Тогда-то его юнкера и прозвали Александрой Федоровной. Знаешь почему? А потому что спал на императрицыной кровати, а ее как раз так и звали, жену-то Николашкину. Так вот! После сбежал, как все толкуют, в женской одеже из Зимнего. Херня! Не было такого, но было зато решение Временного правительства слать его на фронт за подмогой, чтоб удержать дворец. Он на американской машине выбирался, под флагом. И никакого женского платья не было. Наоборот, он модничать страшно обожал и по одеже всегда выделялся от других всех. Его английские бабы „синий чулок“ прозвали, которые в России ошивались тогда, перед революцией, перед нашей, а не шестнадцатого года которая была. Так вот, бабы эти были суфражистки. Это значит – те, которые боролись, чтобы у них все женские права были против нас, мужиков в смысле. Они, буржуйки, от папаши моего просто с ума сходили: и от одежи „элеганс“, и от самого его, что такие преобразования произвел в России. Одна особенно его признавала как красавца и вождя. И дала по случаю – себя, в смысле, телом. А он взял, не будь дурак, хоть и временный премьер. Это уж сразу незадолго перед Зимним было дворцом, но до „Авроры“ еще, меньше месяца оставалось.
После исчез он в пучине событий, а она осталась. Искала его везде, но не нашла – сам понимаешь. Тут наша революция накатила. Английское бабье тут же уплыло к себе домой, они все на острове находятся, вся империя, а моя мать осталась, потому что на встречу продолжала надеяться из-за живота, который уже имела после отца. И этот живот был я сам. Ну после она еще сколько-то пометалась, поискала везде, и время рожать подоспело. Она и родила. Но брать меня в Англию к себе отказалась – не так поймут ее там. Тогда она в роддоме, в Москве уже, все акушерке тамошней поведала подчистую, всю историю свою пропащую. Ребенка, то есть меня, оставила там же и к себе домой убыла, какой и уезжала оттуда изначально, – без детей, не запачканной. А меня после детского приюта – в детдом, там жить под фамилией, которую англичанка завещала. И под отчеством. Вот я и вышел – сирота Александр Александрович Керенский, так и в метрике выправили, чисто по рассказу поверили. А в том году срок подошел детдом покидать по возрасту. Список, кому покидать, видать, к кому-то большому на руки по случаю попал, что-то у них там в органах отмечали вроде переделки ОГПУ в НКВД, ну и захотели благодейство для сирот типа образовать под свой праздник. Тот большой глянул и обалдел от моего звучания и еще выше в рассмотрение запустил. Оттуда пришли интересоваться и сверять. А после, как сверку произвели, все так и оказалось, как повествую. И еще выше доложили – выше уже некуда, сам понимаешь, про кого толкую. Там тяну-улось, тяну-улось. Думал, может, убьют теперь после вскрытия бывшей правды, ан нет – наоборот.
Приехали на черной машине, погрузили и в дом на Трехпрудный переулок откантовали, сюда. Живи, говорят, и радуйся Александр Керенский-младший. Теперь это твоя будет квартира после казенной детдомовской и твоя вся обстановка при квартире. Можешь идти и получать пропись в паспорт и штамп. Я услыхал такое – чуть не опрокинулся головой на стоячие часы с боем, на вон те, в коридоре, не поверил в такой фарт. А потом уж, как в себя пришел, мне один из ваших, из органов, много чего поведал: и про то, и про это, про суфражистку без имени – мать мою, а главное, что приказ дал сам Иосиф Виссарионыч, отец наш и защитник. Сказал вроде того, что пусть все знают в мире, что дети за отцов не отвечают, что у нас в Советской стране все сословия равны и в любых апартаментах могут проживать любые обездоленные люди, без разбора от родни и совершенных деяний. Керенский негодяй, предатель интересов народа и враг, а сын его – тоже Александр, но уже полноправный советский гражданин, выпускник советского заведения и строитель светлого будущего. Пусть живет и радуется во славу нашей родины. Советское правительство выделяет для жизни сына предателя народа Керенского квартиру в высококультурном доме в самом сердце нашей столицы.
Я осмотрелся когда, обжился – точно, культурно: посуда всякая, шкапчики открывные, картинки, ноты кругом, пианино. Вот так, брат сосед, все случилось, веришь?»
Верил Чапайкин или же нет – было ему не важно. Главное, что извлек он из путаного рассказа детдомовского Сашка, это то, что прикасаться к сыну временного премьера когда бы то ни было с любой инициативной задумкой – смертельно опасно и невозможно. Прав он или нет – покажет время и опыт будущего соседства.
Короче, выбор для постоянной чекистской прописки определялся сам, если отмести из расчета такие опасные варианты, как деятель искусств, академик Мирский или командарм бронетанковых войск, герой гражданки Василий Затевахин. Лучше всего подходили жители дома Зеленские – по всем параметрам устроили: адвокаты старого режима, без новых крепких связей, дети – ни то ни се и нигде, другими словами, вся семейка – люди обыкновенные по сегодняшней жизни, никакие. К тому ж из этих, жидомордых, как и все адвокатские. Вот они-то и пошли в чекистскую разработку Глеба Чапайкина.
Начал он с самого обычного, как учили. Навел справки и выяснил, с кем Зеленские поддерживали дружеские отношения. Оказалось – с Мирскими, да и самому можно было б догадаться, чего там. От Мирских выбор сразу пал на Зину, прислугу.
Глеб подкараулил ее в служебном авто и тормознул недалеко от песьего лужка. Разговор был недолгим и получился сразу. Зине и в голову не пришло вдумываться в причину такой доверительной беседы с чином из органов порядка. Напротив, она даже была немного польщена проявленным к ней интересом симпатичного военного офицера из ЧК, тем более что разговор пошел не про хозяев, а про соседей: про Георгия Евсеича и жену его, Кору Сулхановну.
Так, слово за слово, да при шутке и приплыл в автомобильной беседе капитан Чапайкин к иудейской Пасхе, не последней, а к той самой, когда Зеленский бокал поднес Зиночке с густым и сладким и она его выпила. Тогда то вино очень пришлось по вкусу, Зине больше такого пробовать не доводилось. Ну и по обрывкам, по кусочкам, по всплескам молодой памяти и собралась картинка преступления, имевшего место «…в ходе застолья, происходившего без предварительного сговора с присутствующими, но в связи с отмечанием ежегодного иудейского праздника типа Еврейская Пасха по адресу Москва, Трехпрудный переулок, дом 22, в квартире 8, принадлежащей гр. Мирскому С. Л., действительному члену Академии наук СССР, академику архитектуры, ленинскому орденоносцу в области культуры и искусства за текущий 1935 год. Состав вменяемого преступления гр. Зеленскому Г. Е., пенсионеру, 1870 г. р., прож. там же, кв. 10, и его супруге гр. Зеленской К. С. (в девичестве гр. Кемохлидзе К. С.), пенсионерке, 1880 г. р. имеет все признаки квалифицироваться как измена родине, усугубленная грязным оболганием исторической правды, извращением фактов, неоспоримо доказанных советской наукой (запись разговора, составленного со слов осведомителя Домовой, прилагается), шовинистическими измышлениями в адрес советского грузинского народа и попыткой оказать враждебное идеологическое воздействие на присутствовавших участников имевшего место религиозного иудейского обряда. Также в деле имеются предварительные признаки заговора, приготовляемого тем же гр. Зеленским Г. Е. Прошу санкции на производство обыска и арест… Начальник отделения Особого отдела НКВД Чапайкин Г. И.»
В самом конце приятной встречи в черном автомобиле, улыбчиво прощаясь, указал Зине, где подписать, потому что так полагается. Зина и подписала не читая. Да и чего читать-то? Надо так надо, просто так не станут бумагу марать, из вредности.
Дело Зеленских – Глеб признавал это и сам – не оказалось и не должно было стать простым изначально. Если б оно касалось лишь самого хозяина, то схема устранения неугодного была накатанной и опробованной на практике не раз. Однако необходимо было – завладеть жильем, избавившись одновременно от многочисленной родни.
Пришлось включить воображение и развести дело на вариант абсолютно расстрельного приговора с последующей уже самостоятельной доработкой по семье. Представлено было все не только как унижение и издевательство над всем грузинским народом сразу, к которому принадлежал и отец, усиленное сионистским превосходством и исторически перевернутой версией рабского порабощения. Главным и решающим фактором явились намерения террористического характера, замкнутые на прямую связь с грузинскими троцкистами.
После подобного представления дела сомнений у Глеба не оставалось – печальный и быстрый итог без права переписки. И оказался прав – делом занялась Военная коллегия Верховного Суда и сбоя не получилось: расчет был – точней невозможно.
Кору же, избежавшую таки прямого обвинения, по поручению Глеба вызвали вниз, усадили в черный автомобиль, отъехавший так же недалеко от дома в Трехпрудном, не далее песьего лужка, и немного поговорили, объяснив перспективы в случае продолжения жизни семьи по этому адресу. Просто намекнули тихим голосом, не запугивая. Заодно ознакомили с готовящимся приказом относительно «чесеиров», то есть членов семей изменников Родины, где совершенно недвусмысленно изложено о «…рассмотрении Особым Совещанием дел на жен изменников Родины и тех детей старше 15 лет, которые являются способными к совершению антисоветских действий…». Так что смотрите, Кора Сулхановна, вам решать, пока время еще позволяет не ввести в применение соответствующий приказ наркома.
Такой приказ и на самом деле готовился, но вышел, правда, через два года, в августе тридцать седьмого. Но ни два года, ни какой-либо другой срок семья ожидать не стала. Через неделю оставшиеся Зеленские исчезли в неизвестном направлении, осев в белорусском городе Борисов, на земле дальней местечковой родни Георгия Евсеича, с которой, забыв о своем столичном происхождении и прошлом преуспевании, пришлось, таким образом, познакомиться ближе и войти в родственную зависимость. Этот последний адрес, по которому выбыла семья, также не миновал Глебова стола, как и сведения о борисовской родне. Только после этого Чапайкин снял вопрос с оперативного контроля.
Словом, все состоялось. Много времени разработка вся целиком не заняла, и уже через две недели после вручения ордена Семен Львович Мирский имел над собой нового соседа в лице Глеба Ивановича Чапайкина, неженатого молодого человека, вполне милого и всегда опрятного, по профессии работника следственных органов в капитанском звании.
Роза Марковна, узнав о новом заселенце, насторожилась поначалу, но затем приняла задумчивый вид и поинтересовалась у мужа:
– Ты полагаешь, через него можно что-нибудь выяснить про Зеленских?
– Не думаю, милая, – неуверенно пробормотал Семен Львович, но добавил: – хотя… Я уже имел честь пересечься с ним в Кремле. Или неосторожность… Попробую выяснить, что сумею.
Попробовать, памятуя о прошлом знакомстве, Мирский решил, дождавшись подходящего случая. Такой случай подвернулся в скором времени сам собой, после того как сосед первым проявил инициативу и спустился к ним для знакомства. Дверь на звонок открыла Зина. Открыла и удивилась. Еще больше поразилась, когда Чапайкин протянул навстречу руку, улыбнулся и сказал:
– Здравия желаю, я новый сосед сверху, Глеб Иваныч, будем знакомы, – он внимательно, с доброжелательным выражением лица окинул взглядом домработницу, словно впервые ее видел, и уточнил: – Так что я вам сосед теперь, а вас как зовут, уважаемая?
Начиная с этой точки, что-то щелкнуло в ней ровно один раз, сухо и жестко, как холостой пистолетный выстрел, удивление кончилось, и внутренность неприятно поджало чем-то простудным и зыбким. – Сверху? – растерянно спросила она гостя. – Где Зеленские были?