Не знаю почему, но последняя реплика суперинтенданта сломила упорство Хеншеля. Он затрясся, потеряв дар речи. В конце концов, этот бедный учитель языков был в шпионском заговоре всего лишь пешкой, и теперь, к его ужасу, почва уходила у него из-под ног. Тут Холмс вмешался, заговорив тоном «товарища подсудимого» на военно-полевом суде:
— Когда объявят о начале войны, будет уже слишком поздно, герр Хеншель. Сейчас на кону ваша жизнь. Придется вам выбирать между тюрьмой и виселицей. Пока у вас имеется последний шанс остаться в живых, торопитесь, не то упустите его.
Молодой человек смог ответить лишь после того, как глотнул воды из стакана:
— Разве у меня есть выбор? Что сделано, то сделано.
Холмс пожал плечами:
— Так и продолжайте передавать сообщения — только теперь вы будете получать их от нас. По вашим словам, содержание шифрограмм ничего для вас не значит. Смысл наших посланий также будет вам неясен, однако с их помощью вы сможете себя спасти. Жизнь или смерть, свобода или тюрьма — решение за вами.
Сделав выбор в пользу спасения, Хеншель предавал тех, чьи распоряжения выполнял до сего момента. Не знаю, кто уполномочил Холмса предложить ему такое — вероятно, Альфред Суэйн. Молодой человек, безусловно, представлял для нас определенную ценность. Сам я малосведущ в подобных вопросах, но, говорят, тренированный слух способен различить руку того, кто нажимает кнопку аппарата Морзе. Конечно, даже при согласии Хеншеля на сотрудничество нельзя с точностью сказать, как долго удастся держать противника в заблуждении, однако каждая шифрограмма, направляющая немцев по ложному следу, будет для нас на вес золота.
Пока я размышлял над этим, с парламентской башни зазвонил Биг-Бен. Поскольку мы находились неподалеку от Вестминстерского дворца, гул оказался достаточно громким, чтобы прервать наш разговор. Восемь ударов колокола прозвучали для Хеншеля погребальной музыкой. Если до сих пор он слабо сопротивлялся, то теперь сник окончательно. Опустив взгляд на руки, сложенные на коленях, задержанный произнес:
— Скажите, что я должен делать.
Почувствовав внезапное облегчение, мы все задышали свободнее: никому из нас не хотелось отправлять молодого человека на виселицу. Холмс подошел к окну и, приоткрыв раму, впустил в комнату теплый воздух августовского вечера.
— Будьте любезны продемонстрировать нам свое искусство, — сказал мой друг с холодностью, которая казалась естественной, хотя я сразу понял, что она притворна.
Прежде чем истек срок ультиматума, Хеншель несколько раз подряд отбил на аппарате Морзе текст короткого сообщения. Наверняка он полагал, будто его просто проверяют, и ему в голову не приходило, что послание, пролетев над темными морскими водами, попадет прямиком в Берлин. Сообщение было закодировано, тем не менее я смог прочесть содержащиеся в нем два слова: «Англия ждет».
Этот изящный ход придумал Холмс: шестью неделями ранее он предложил устроить так, чтобы текст сигнала наряду с содержанием поддельных документов стал известен Престону и доктору Гроссу, а затем поступил в штаб разведки адмирала фон Тирпица. Германские шпионы, не подозревая обмана, доложили руководству, что фраза «Англия ждет» означает высадку пятнадцати тысяч морских пехотинцев на ютландский берег с целью нападения на кайзеровский Флот открытого моря в Кильском канале. Это выражение Хеншель отстукивал на телеграфном аппарате, сидя на четвертом этаже полицейского управления, над освещенной фонарями набережной Темзы, и через несколько часов шифрограмма, подобно эху, облетела все британские корабли. Капитаны открыли запечатанные пакеты с секретными предписаниями и узнали истинный смысл таинственных слов, который заключался в том, что началась война, не более и не менее. В Берлине же восприняли это сообщение как свидетельство начала операции по захвату Кильского канала.
Последующим событиям едва ли стоит удивляться. Волею истории ни единому морскому пехотинцу его величества не было суждено ступить на датскую землю. Те корпуса, перемещения которых описывал доктор Гросс, состояли из ветеранов: их сажали в поезда на станции Ливерпуль-стрит, чтобы создать видимость стягивания войск к восточным портам. Эсминцы, замеченные на горизонте, были случайными кораблями, проплывавшими по ночному морю. Опять же из политических соображений Гельмут фон Мольтке оставил лучшую часть своих войск, двадцать тысяч человек, в Шлезвиг-Гольштейне для защиты датской границы от мифического нападения англичан. Через месяц нехватка этих двадцати тысяч солдат на западном фронте привела к тому, что на реке Марна германская армия потерпела поражение и была вынуждена отступить, не дойдя каких-нибудь двух десятков миль до Парижа.
Чарльз Хеншо на протяжении всей войны передавал в Берлин сообщения под диктовку Адмиралтейства. Как долго им верили, сказать трудно. Доктору Гроссу после кратковременного задержания позволили вернуться к спокойной жизни в Оксфорде. Это может показаться странным, но именно на такой тактике настаивал Шерлок Холмс. Престон, адмиралтейский шпион, по неизвестной ему причине вдруг утратил связь с сообщниками. Деньги и инструкции, еженедельно ожидавшие его в багажной конторе вокзала, перестали появляться, едва началась война. Пожелай он справиться о докторе Гроссе или Хеншеле, он не смог бы этого сделать: германская шпионская сеть плелась так хитроумно, что третьему участнику заговора не были известны имена двух других, не говоря уж о местах, где следовало их искать. Испуганный и растерянный, он продолжил работу в должности чертежника под пристальным наблюдением тех, кто оставался для него незрим. Шпионская деятельность перестала привлекать Престона, как только он понял, что в военное время за нее придется расплачиваться головой. По требованию Холмса его тоже оставили на свободе: арест сопровождался бы громкими газетными заголовками, которые подсказали бы врагам, что их агенты разоблачены. Это сделало бы невозможным дальнейшее использование Карла Хеншеля для дезориентации немецкой разведки.
Что выиграло британское командование, вняв увещеваниям великого детектива? Отвлекающий маневр, уменьшивший численность германской армии в Марнском сражении на двадцать тысяч человек, спас Париж и Францию, а возможно, и Англию. В Ютландской битве 1916 года Королевский флот понес серьезные потери. Но можно лишь предполагать, от каких жертв уберегли Англию фальшивые документы, которые Шерлок Холмс и Джеки Фишер подкладывали шпионам для передачи адмиралу фон Тирпицу и его подчиненным.
Наверняка скажу одно: вскоре после начала войны моего друга пригласили в Виндзор. Он провел там целый день и по возвращении был не расположен к беседе. После нескольких минут молчания Холмс достал из кармана изящный серебряный портсигар и протянул его мне со словами:
— Что бы ни случилось, дружище, это теперь ваше.
На серебре высшей пробы красовалась корона с монаршим именем и двумя буквами: R и I — «rex», «imperator» [26]. На реверсе, в знак исключительных заслуг получателя перед государством, были выгравированы два слова: «Англия ждет».
Дело об убийстве в Пизенхолле
1Шерлок Холмс не имел ни малейшей склонности к праздному времяпрепровождению или увеселительным поездкам. Однажды я принялся уверять его, что Тадж-Махал или сокровища Наны Сахиба с лихвой окупят любое путешествие. Мой друг, вздохнув, ответил мне так, как Сэмюэл Джонсон ответил Джеймсу Босуэллу [27], когда тот спросил его, стоит ли Дорога Гигантов [28] того, чтобы ее увидеть: «Увидеть — да, но ехать, чтобы увидеть, — нет». Как полагал Холмс, жизнь слишком коротка и тратить ее на совершение экскурсий — непозволительная роскошь. В силу этого убеждения он выезжал из Лондона лишь по долгу профессии и вообще редко покидал Бейкер-стрит без особой необходимости. Ничто не могло оторвать великого детектива от работы, за исключением, пожалуй, интереса к старине. Об археологических раскопках в далеких Микенах или Трое не приходилось даже мечтать, но прошлое родной страны привлекало Холмса не менее древнегреческих руин. Отправившись с ним в одну из экспедиций, я был вынужден исполнить свой врачебный долг. Так мы впервые соприкоснулись с мрачной тайной убийства в Пизенхолле [29].
Мой друг был увлечен историей Восточной Англии, любил ее плоские прибрежные ландшафты, широкие горизонты над полями и водами. Двенадцать веков назад благородные мерсийские саксы вели на этих равнинах тщетные бои с датскими викингами. Здесь Холмсу открывалась подлинная, неиспорченная красота нашей земли.
В путешествие мы отправились в конце мая. На десять дней нашим пристанищем должна была стать саксмандемская гостиница «Колокол» — серое кирпичное здание у городской стены. Ее построили перед самым началом эры железных дорог, в те дни, когда путешественники еще разъезжали по Англии в почтовых каретах.
В путешествие мы отправились в конце мая. На десять дней нашим пристанищем должна была стать саксмандемская гостиница «Колокол» — серое кирпичное здание у городской стены. Ее построили перед самым началом эры железных дорог, в те дни, когда путешественники еще разъезжали по Англии в почтовых каретах.
Мы сошли с ипсвичского поезда на маленькой станции и сразу же ощутили свежее дыхание Северного моря, до которого отсюда было не более пяти миль. После обеда Холмс предложил осмотреть древнюю приходскую церковь, располагавшуюся вблизи отеля. Своей нетерпеливой деловитостью он напомнил мне генерал-майора, инспектирующего летний лагерь.
На фоне ясного летнего неба, над кронами могучих деревьев, среди которых вилась тропинка, высился шпиль старинной башни из нормандского камня и кремня. Когда мы вошли внутрь храма, мое внимание привлекли толстые балки, поддерживающие своды потолка, и изумительная средневековая купель, украшенная барельефами евангелистов. Ее подпирали карлики с палицами в руках. Однако Холмса больше заинтересовало одно из захоронений на церковном дворе. Как гласила надпись на камне с изображением Адамовой головы, под ним покоился Джоул Бейд, покинувший этот мир в 1720 году. Мрачный намек на то, что беднягу утащили бесы, восхитил моего друга. Его всегда привлекали подобные случаи.
Оставшаяся часть дня прошла без особых событий, если не считать перемены погоды. Вид вечернего неба стал внушать мне некоторое беспокойство: накануне ночью прошел дождь и темные тучи, сгустившиеся над полями, предвещали бурное ненастье. Когда мы возвратились в уютную гостиницу и сели ужинать, за окнами уже начиналась гроза, ставшая своего рода прелюдией к ужасам следующего дня.
До четырех часов ночи дождь лил непрерывно. Ветер бил в стекла. К завтраку его порывы улеглись, ливень сменился то утихавшей, то снова крапавшей моросью. Не успели мы встать из-за стола, как в комнату ворвалась хозяйка гостиницы, а следом за ней вошел мужчина в полицейской форме.
— Доктор Ватсон, сэр? — произнес он. — Констебль Эли Нанн. Могу я с вами переговорить?
Я был, признаюсь, крайне раздосадован приходом полисмена: врач, как и всякий человек, не любит, когда его беспокоят на отдыхе. Произошло вот что: в расположенной неподалеку деревушке Пизенхолл нашли мертвой молодую женщину. Она была на седьмом месяце беременности. Кто отец ребенка, никто не знал. Полагали, что несчастная покончила с собой. По правилам медик должен осмотреть тело прежде, чем оно будет перемещено в покойницкую. Местного доктора Лэя срочно вызвали к больному. Тогда какой-то умник вдруг обнаружил мое имя в списке постояльцев саксмандемской гостиницы «Колокол». И вот теперь меня спрашивали, не буду ли я столь любезен посетить место происшествия, чтобы полиция могла приступить к своей работе.
Поездка не сулила ничего приятного, но при сложившихся обстоятельствах я едва ли мог отказаться. Да и Холмс, полагаю, не позволил бы мне этого сделать. Пони, запряженный в двуколку, ждал нас у входа. Констебль Нанн стегнул его, и мы покатились по узкой суффолкской дороге. Сквозь поредевшие облака сочился тусклый свет. Знай я, что меня ждет, я ни за какие сокровища не согласился бы ехать.
Путь оказался длиннее, чем я ожидал. Оставив позади розовые и кремово-желтые коттеджи селения Сибтон, раскинувшегося близ живописных развалин старого аббатства, мы наконец-то прибыли в Пизенхолл, глухое и довольно унылое местечко. «Уж не потому ли выбор Эли Нанна пал на меня, — подумал я, — что до него дошли слухи о моем спутнике?»
Констебль натянул вожжи возле Провиденс-хауса — внушительного здания на главной и, по сути, единственной деревенской улице. Нас провели на задний двор, и, миновав кладовую, мы оказались в маленькой кухне, площадью примерно десять футов на восемь. Из одного угла вела на чердак узкая лестница, по которой слуги могли подниматься в свои каморки, не показываясь на глаза хозяевам. Единственное окно было занавешено, отчего картина становилась еще более мрачной.
Войдя в помещение, я сразу же ощутил сильный запах керосина, смешанный со смрадом горелой плоти. На полу лицом вверх лежал труп женщины. На ней были чулки и ночная рубашка, обугленная с одной стороны, как и само тело. Причина смерти не вызывала сомнений: от уха до уха шел порез, рассекающий трахею. Второй, столь же глубокий, начинался ниже и тянулся к подбородку. Каждая из этих двух травм по отдельности привела бы к летальному исходу. Третья рана, колотая, зияла в области грудины. Я заметил, что консоль узкой полки, висевшей на стене возле лестницы, была сломана дверью, которую с силой распахнули — возможно, в минуту борьбы.
На мой взгляд, только деревенский идиот мог принять это зрелище за удавшуюся попытку самоубийства. Если бы несчастная нанесла сама себе хоть одну из горловых ран, ударить еще раз она бы уже не успела. Брызнувшая из-под ножа кровь окропила даже вторую ступеньку лестницы. Для того чтобы засвидетельствовать факт наступления смерти, тщательного осмотра не потребовалось: тело уже остыло и почти совершенно окоченело.
— Она погибла не менее четырех часов назад, — сказал я, повернувшись к констеблю, — а может быть, и гораздо раньше: летом температура тела падает медленно.
Убийца — я был уверен в том, что женщину убили, — явно пытался устроить пожар, но у него ничего не вышло, и труп только обгорел с одного бока. На полу валялась разбитая керосиновая лампа — очевидно, она упала в момент нападения или незадолго до того. Разлившееся масло могло возгореться, но его было мало, и вряд ли оно обезобразило бы труп. Керосин явно вылили откуда-то еще, хотя я и затруднялся ответить на этот вопрос.
Мой осмотр не внес ясности в обстоятельства случившегося. Через несколько минут после нашего приезда из Сибтона вернулся Чарльз Лэй, деревенский врач, и я, облегченно вздохнув, передал расследование ему. Медики со временем привыкают к тем ужасам, с какими приходится сталкиваться, тем не менее варварское убийство этой девочки потрясло меня. Пока я осматривал тело, Холмс стоял молча, неподвижный как статуя. Когда мы с доктором Лэем вышли в сад, чтобы посовещаться, он последовал за нами и встал в сторонке. Дождавшись окончания разговора, мой друг приблизился.
— В этом деле, Ватсон, есть две любопытные детали, которые, боюсь, уведут суффолкскую полицию далеко от истины, — сказал он. — Вы обратили на них внимание?
— Нет, — нетерпеливо ответил я, полагая, будто суть происшедшего мне вполне ясна.
— Под головой у женщины лежит газета, слегка опаленная неудавшимся пожаром. Это позавчерашний номер «Ист-Энглиан таймс». Допустим, его подложил убийца, но зачем? Еще по полу разбросаны осколки склянки из-под лекарства. В частности, я заметил отбитое горлышко, так крепко закупоренное, что пробку, скорее всего, не вытащить. На другом фрагменте стекла сохранилась этикетка. Если не ошибаюсь, на ней написано: «Детям миссис Гардинер. Принимать по две-три чайные ложки каждые четыре часа». Чернила немного расплылись, но слова разобрать можно. Насколько мне известно, фамилия владельцев Провиденс-хауса — Крисп, не Гардинер.
— Вероятно, в бутылке был керосин, с помощью которого пытались устроить пожар, — проговорил я слегка раздраженно. — И миссис Гардинер может быть в этом замешана.
Холмс бросил взгляд через сад на заднюю дверь дома.
— Если бы я намеревался совершить убийство, а тело сжечь, — задумчиво произнес он, — то не стал бы крепко затыкать бутылку. Перед тем как приступить к делу, я бы непременно убедился в том, что пробка легко вынимается из горлышка.
Однако я был слишком поражен увиденным, чтобы внимательно выслушивать меткие умозаключения своего друга.
В оставшиеся девять дней нашего пребывания в гостинице «Колокол» дело об убийстве Роуз Харсент (так звали двадцатитрехлетнюю жертву) не давало нам покоя. Я понимал, что жители Пизенхолла скорее склонны объявить, будто бедная молодая женщина, носившая внебрачного ребенка, свела счеты с жизнью, нежели предъявить кому-либо из членов своей маленькой общины обвинение в страшном преступлении, приписав ему же и отцовство. Но факты отрицали возможность самоубийства, — по крайней мере, к такому выводу пришли коронер и его присяжные. Всю неделю наша хозяйка добросовестным образом передавала нам новости, а точнее, сплетни о ходе расследования. Из ее болтовни мы узнали, что год назад газета, теперь кричавшая о «тайне убийства в Пизенхолле», ознакомила своих читателей с обстоятельствами «большого скандала», происшедшего там же. Дама поведала нам об этом с наслаждением, едва ли не выходившим за рамки приличий.
Среди жителей деревни была парочка юных негодяев, из числа тех, кто благодаря своей привычке подглядывать обыкновенно получает прозвище Любопытный Том. Их звали Джордж Райт и Альфонсо Скиннер. Вечером первого мая эти двое стали свидетелями весьма непристойного поведения Роуз Харсент и Уильяма Гардинера — женатого человека, отца шестерых детей, дослужившегося до должности цехового мастера на местной фабрике по производству рядовых сеятельных машин.