По заповеди Льва Толстого об остранении[100] все мероприятия Йоко, ее стихи, картины, скульптуры, фотографии, музыка и фильмы выставляли напоказ и чествовали чувство детской радости и удивления, способ увидеть вещи такими, будто вы впервые попали на незнакомую странную улицу, до сих пор скрытую от глаз, или будто вы смотрите вестерн — шериф, конокрады, драка в конюшне — глазами одной из лошадей. В своей прекрасной Touch Poem Йоко пишет: «Подари жизнь ребенку. / Посмотри на мир его глазами. / Дай ему потрогать все что можно, / и пусть он оставит везде свои отпечатки / вместо подписи».[101] Само это стихотворение — одно из фирменных заявлений Йоко, идеально воплощающее и формулирующее ее жизненное кредо, а также ее способ осмысления мира.
В завораживающем 25-минутном фильме, снятом в конце 1970-х, Йоко наблюдает за миром сферическими глазами мухи. «Мир» в этом фильме, названном «Муха», представляет собой обнаженную женщину, обессиленно и неподвижно лежащую на кровати. Мы можем видеть крупные планы мухи (на самом деле в фильме снялось две сотни насекомых, по одному на дубль), ползающей, карабкающейся, взгромождающейся, льнущей, изучающей, пробующей и даже, как иногда кажется, молящейся на кончиках пальцев, губах, ушах, в подмышках, на сосках, лобке, непрерывно исследующей дюноподобные полусферы и кривые этой Сахары телесного ландшафта.
В финале фильма мы видим потрясающе длинный кадр с шестью мухами, отдыхающими на неподвижном женском теле. Этот образ напомнил мне хокку, написанное в xviii веке поэтом Иссой: «Давай, займись любовью, моя мушка. Я ухожу». Через секунду мухи улетают, и камера смотрит на окно за женщиной — окно, выходящее на крышу Бовери и в небо, окутанное прозрачно-голубым светом как огнями святого Эльма.
«Идея „Мухи“, — рассказывала Йоко, — пришла ко мне, когда я вспомнила анекдот про то, как один мужчина спрашивает у другого: „Ты заметил, какая у той женщины шляпа?“ — глядя вместо этого на ее грудь. Я задумалась, сколько людей смотрят на мух и сколько — на тело. Когда я снимала фильм, я старалась включить в него все, что видела камера, а с другой стороны, пыталась сделать так, чтобы он не был таким драматичным. Мне было бы очень легко сделать этот фильм порнографическим, но не в этом была моя цель. Каждый кадр должен был стать не просто прекрасным отпечатком тела, а скорее более абстрактной линией». Когда Йоко в 1971 году представляла «Муху» на Каннском фестивале, она сказала: «В этой женщине, просто лежащей там, есть каждый из нас, примите это».
Саундтрек Йоко для «Мухи» является одним из ее самых тонких и фантастических перформансов. Она писала его вместе с Джоном в номере отеля Regency во время рождественского уик-энда 1970 года. Джон предположил, что их «выкинут из отеля еще до десятичасовых новостей», и, управляясь с кассетным рекордером Nagra, записал вокальный перформанс Йоко с одного дубля, а позже обработал и наложил гитару.
Хотя Йоко импровизировала, не видя фильма, дух мухи тем вечером, должно быть, неумолимо владел ею; в какой-то момент ее голос сверхъестественным образом становится подобием вокального осциллографа, мгновенно фиксирующего едва заметные, слабые шевеления усиков насекомого, движения его лапок и крылышек, так же как и пусть и ограниченные пространством, но головокружительные кривые полета. «Приятно погружаться в эту очень-очень хорошую, сложную смесь звуков и ритмов, — рассказывала мне Йоко. — Это почти как засыпать, обретая то, чего не существует в реальном мире, — невыразимые звуки, своего рода метафизический ритм». В книге «Мир тишины» швейцарский философ Макс Пикар предполагает, что «музыка — это тишина, которая начинает звучать во сне». И добавляет в манере, очень похожей на манеру Йоко: «В молчании контуры рта напоминают сложенные крылья бабочки. Когда мир приходит в движение, крылья раскрываются, и бабочка улетает».
«Джон наверняка будет смеяться над этим, но примерно тогда, когда я его встретила, я ходила к хироманту, — рассказала Йоко в завершение нашего разговора. — Он мне сказал: „Ты словно очень-очень быстрый ветер, который носится над миром“. И у меня действительно было такое чувство. Единственное, чего у меня не было, — это корней, места, где я могла бы осесть. Но хиромант сказал: „Ты встретишь человека, крепкого как скала. И если ты соединишься с этой скалой, ты обретешь плоть и кровь“. И Джон, тоже похожий на ветер, все это понимает. Я стала думать, что, возможно, у меня получится жить дальше. До сих пор это казалось мне невозможным — я уже почти достигла предела, и все, что делала, было слишком концептуально. Но появился Джон и сказал: „О’кей, я тебя понимаю“. Он просто сказал это, и все, что, казалось, вот-вот исчезнет, осталось».
* * *Джон и Йоко улетели в Лондон после рождественских праздников и вернулись в Нью-Йорк в начале марта 1971 года. Предыдущий налет Джона на город закончился настоящим романом — он пришел, увидел и победил. «Если бы я был римлянином, я жил бы в Риме, — заявлял он. — А где же еще? Современная Америка — это Римская империя, а Нью-Йорк — это, собственно, Рим». Нью-Йорк также напоминал ему Город света. «Поначалу он походил на Париж в ту пору, когда я был молодым, когда мне было двадцать четыре года, — говорил Джон. — Когда люди держались за руки и целовались под мостами. И это случилось снова. Люди вновь мечтают». Но, возможно, он слишком приукрашивал, сравнивая Нью-Йорк с воображаемым приморским валлийским городком Ларегибосилл, который Дилан Томас описал в своей радиопостановке «Под сенью молочного леса», — вожделенным местом, убежищем с узкими мощеными улицами, где «слышно, как ложится роса и как дышит притихший город. Но только вы видите, как, черный и сгорбившийся, он быстро и медленно засыпает».[102]
Но, как однажды признался Джон, ему просто необходимо было жить в «живом и вечно веселом» месте, и Нью-Йорк казался ему возродившимся Ливерпулем. «В обоих городах одинаковая энергия, одинаковая жизненная сила, — говорил он. — Нью-Йорк живет на моей скорости. Это круглосуточный город. В нем постоянно что-то происходит, и этого столько, что ты со временем многое перестаешь замечать. В нем есть все, что тебе надо: по телефону можно заказать все на свете». Они с Йоко спокойно ходили по городу, и таксисты обращались с ними так же, как с местными. Более того, как он однажды сказал репортеру «Би-Би-Си», «я могу прямо сейчас выйти через эту дверь и направиться в ресторан. Круто, да?» Удивленные ньюйоркцы периодически могли видеть их разъезжавшими по городу на велосипедах — она на высокотехнологичной японской модели, он на стильном псевдоклассическом Raleigh Lenton Sports.
Иногда я сталкивался с Джоном и Йоко в странных местах и в странное время. Как-то вечером мы с другом шли в Serendipity 3 — знаменитую кондитерскую, она же ресторан, она же бутик, куда раньше часто заглядывали кинозвезды вроде Мерилин Монро и Бетт Дэвис. Разместившаяся в особняке Верхнего Ист-Сайда, увешанная гигантскими викторианскими постерами и лампами Тиффани кондитерская славилась тортом из лимонного мороженого и шоколадным льдом, а также блюдами типа «Бисексуального бургера» и пасты «Мадам Баттерфляй». Тем вечером мы с другом заметили Джона и Йоко, ютившихся за маленьким угловым столиком. Никто не обращал на них внимания, и они казались двумя обычными влюбленными, нежно воркующими и нашептывающими друг другу всякую милую чепуху. Но, заметив нас, они помахали, приглашая разделить с ними шоколадный лед.
Где-то через месяц после этого Джон и Йоко пригласили меня на ужин в квартиру в Верхнем Вест-Сайде, принадлежавшую одному из старых друзей Оно по ранним 1960-м. Они хотели рассказать о том, чем занимались в последнее время. Это было вечером 17 марта 1971 года,[103] и Джон был одет в зеленую милитари-рубашку с короткими рукавами, большими карманами и желтыми погонами. Они с Йоко попросили меня сесть между ними. За ужином, во время которого подавали рыбу и белое вино, мы проговорили вечер напролет, почти не обращая внимания на остальных гостей. И эта беседа больше всего походила на теннис, поскольку Джон и Йоко обменялись серией быстрых и четких словесных подач, но я все время помнил о том, что если в теннисе слово «любовь» ничего не значит, для Джона и Йоко оно значило все. Ниже приводится отчет о матче.
Я. Вы хорошо проводите время в Нью-Йорке?
Джон. Да, отлично.
Я. И чем занимаетесь?
Йоко. Видимся с теми, с кем хотим.
Джон. С Джерри Рубином, Эбби Хоффманом, Фрэнком Заппой…
Йоко. …и Дэвидом Пилом [легендарный уличный музыкант из Нижнего Ист-Сайда, среди песен которого — Everybody’s Smoking Marijuana, I’m Gonna Start Another Riot и пресловутая The Pope Smokes Dope].
Где-то через месяц после этого Джон и Йоко пригласили меня на ужин в квартиру в Верхнем Вест-Сайде, принадлежавшую одному из старых друзей Оно по ранним 1960-м. Они хотели рассказать о том, чем занимались в последнее время. Это было вечером 17 марта 1971 года,[103] и Джон был одет в зеленую милитари-рубашку с короткими рукавами, большими карманами и желтыми погонами. Они с Йоко попросили меня сесть между ними. За ужином, во время которого подавали рыбу и белое вино, мы проговорили вечер напролет, почти не обращая внимания на остальных гостей. И эта беседа больше всего походила на теннис, поскольку Джон и Йоко обменялись серией быстрых и четких словесных подач, но я все время помнил о том, что если в теннисе слово «любовь» ничего не значит, для Джона и Йоко оно значило все. Ниже приводится отчет о матче.
Я. Вы хорошо проводите время в Нью-Йорке?
Джон. Да, отлично.
Я. И чем занимаетесь?
Йоко. Видимся с теми, с кем хотим.
Джон. С Джерри Рубином, Эбби Хоффманом, Фрэнком Заппой…
Йоко. …и Дэвидом Пилом [легендарный уличный музыкант из Нижнего Ист-Сайда, среди песен которого — Everybody’s Smoking Marijuana, I’m Gonna Start Another Riot и пресловутая The Pope Smokes Dope].
Джон. Я видел его в Вашингтон-Сквер-парк в прошлое воскресенье. А не далее как сегодня мы шли по Второй авеню и столкнулись с ним у Fillmore East. Он пел под акустическую гитару The Pope Smokes Dope.
Я. Вы к нему присоединились?
Джон. Конечно. Он пел, а мы подпевали.
Йоко. Я сказала: «Давай заПИЛим вместе», — и постепенно к нам стали подтягиваться и подпевать другие люди.
Джон. Мы, наверное, минут пять разгуливали по парку, распевая: «Мари-марихуана» в духе Pied Pipers, пока не догуляли до полиции. Это было очень круто!
Йоко. А на следующий день мы ужинали с Энди Уорхолом. Когда я только познакомилась с Джоном, он спрашивал, какой Уорхол из себя. Я сказала, что это один из самых тонких людей, каких мне доводилось встречать. Джон не поверил, поскольку во всех проектах Энди чувствуется жесткость. Ну, как и у нас. Но он совсем не такой. В общем, Энди и мы с Джоном ужинали, а я подумала, что мы выглядим как трое сидящих рядом фриков. А Энди все говорил мне: «Йоко, ты снимала по фильму в день, ты тяжело трудилась, тебе нужно снова начать работать».
Джон. Немного же он знает! А еще Энди повел нас по разным клевым магазинам.
Йоко. Ага, мы ходили за покупками и купили кучу всякой одежды. Нам вообще сейчас очень хорошо, потому что, одеваясь, мы благодарны за то, что нам есть что надеть. Знаешь, весь прошлый год мы ходили в одном и том же.
Джон. Типа, две пары комбинезонов и две рубашки на год.
Я. С тех пор как я видел вас в последний раз, вы оба заметно похудели. Как вам это удалось?
Йоко. Надеюсь, Джонатан, ты отметил, что за этот год мы похудели на двадцать фунтов. Об этом стоит упомянуть в репортаже. Думаю, что для пары средних лет мы выглядим куда как привлекательно. (Смеется.)
Я. Записано. Так как же вы похудели?
Джон. Мы нервничали! (Смеется.)
Йоко. А еще Энди отвел нас на блошиный рынок…
Джон. …где я купил часы с Микки-Маусом и старинный пластмассовый приемник ужасного желто-зеленого цвета.
Йоко. И пластиковые кольца, которые нашел для меня Энди.
Джон. И сумку с портретом Пэта Буна и надписью «Твой друг Пэт Бун».
Йоко. А в Виллидже мы нашли место, где парень делает именные значки. Видел такое?
Я. Нет.
Джон. Вот. Он снимает тебя на полароид, потом вырезает твою фотку и вставляет в штуковину, напоминающую пресс для картофельного пюре. Чпок — и значок твой.
Йоко. Он сделал нам значки с Джоном и Йоко, мы поблагодарили и спросили, сколько с нас. А он ответил — нисколько. Нам вечно все что-то дарят.
Джон. Дети, которых мы встретили на улице, подарили нам свечи и футболки. Это прекрасно.
Я. Вам стоит подумать, не открыть ли лавочку.
Джон. Не сейчас. (Смеется.) Знаешь, мы еще сходили в Департамент эмиграции, чтобы продлить визы!
Йоко. Мы выходили в свет, ужинали в Serendipity, и в Nathan’s, и в японском ресторане на Восьмой улице. Еще мы были в Max’s Kansas City. Там собираются провести благотворительную выставку всяких арт-объектов, и мы будем участвовать. Я водила Джона по городу и говорила — о, я здесь жила, представляешь? Потом мы приходили куда-то еще, и я говорила — и здесь я жила. Мы насчитали порядка пятидесяти таких мест, и Джон начал сходить с ума.
Джон. Мы были на Бродвее, смотрели «Ленни» и «О! Калькутта!», поскольку для последнего я немножко писал.[104] Но это было ужасно. Шоу оказалось просто кошмарным.
Йоко. Еще мы показывали некоторые наши фильмы в Музее современного искусства, а вернувшись в Англию, начали снимать фильм в сопровождение нового альбома Джона.
Джон. В нем мы в нашем саду с гусями…
Йоко. …и можно увидеть все комнаты в доме.
Джон. Понимаешь, мы только что записали альбом в нашей домашней студии [Tittenhurst Park] с Джорджем [Харрисоном], Джимом Келтнером, Ники Хопкинсом, Клаусом Форманом, Джимом Гордоном — разные люди для каждого трека.
Я. И как называются песни?
Джон. Одна из них, скорее всего, будет называться Imagine. Соавтором другого трека стала Йоко. И это одна из лучших песен на альбоме.
Я. Как называется?
Джон. Oh My Love. (Поет.) «О, любовь моя, впервые в жизни мои глаза широко открыты».[105] Очень симпатичная песня. Надеюсь, тебе понравится. Йоко также сделала дизайн обложки — там будет мое лицо с облаками на месте глаз.
Йоко. Еще вот-вот выйдет фильм, который мы хотим сделать вместе и назвать «Грейпфрут как грейпфрут», соединив названия моей книги «Грейпфрут» и «Пишу как пишется» Джона.
Я. Мой экземпляр «Грейпфрута» уже разваливается.
Йоко. Он стал очень ценным.
Я. Да, знаю.
Джон. Сейчас в Лондоне ты можешь выгадать за него десять долларов!
Йоко. Да нет, тридцать долларов, Джон! Тридцать! (Смеется.)
Я. Кажется, вы отлично проводите время.
Джон. Ага, это история с большим количеством звезд. (Смеется.) Было очень весело, просто очень круто. Здорово бывает зажечь. Люблю Виллидж.
Йоко. Я думала, что было бы неплохо, если бы после ужина мы все сели на паром до Стейтен-Айленда, потому что Джон никогда там не был. Но уже поздно, так что займемся этим в другой раз.
Я. Вам нужно приезжать почаще.
Джон. Обязательно.
Йоко. Мы с Джоном очень близки, внезапно обнаружили это! (Смеется.) И мы очень счастливы.
Джон. Это наша жизнь.
Йоко. За пять минут.
Джон. И вот мы здесь!
* * *Два месяца спустя мы с другом пошли посмотреть фильм «Познание плоти», премьера которого проходила в Верхнем Ист-Сайде, а после столкнулись с Джоном и Йоко в фойе. Они были вместе с активистом Молодежной международной партии Джерри Рубином и пригласили нас в ресторан Ratner в Нижнем Ист-Сайде поесть блинчиков. «Именно за этим мы туда и ходим», — сообщил нам Джон. Там блаженный длинноволосый парень подошел к нам, молча передал Джону карточку с написанным на ней высказыванием непостижимого Мехер Бабы[106] и вернулся к своему столику. (Мехер Баба общался с помощью алфавитной таблички и жестов, которые облекались в слова одним из его последователей.) Рубин бросил на карточку презрительный взгляд, нарисовал свастику на ее обороте и понес обратно. Когда злорадствующий Рубин вернулся, Джон тихо попенял ему, говоря, что это не способ изменить сознание другого человека. А меня нервировало, что вполне себе говорящий аватар сидит прямо позади меня и непрерывно вещает так громко, что его послание о мире, любви и понимании, должно быть, услышала уже вся планета.
В июле 1971 года Джон и Йоко вернулись в Англию, чтобы продвигать новое издание «Грейпфрута», и дали пресс-конференцию в штаб-квартире Apple Corps на Сэйвил-Роу, где Джон заявил: «В Англии на меня смотрят как на счастливчика, который выиграл в лотерее. На Йоко смотрят как на женщину, которой повезло выйти замуж за счастливчика, который выиграл в лотерее. В Америке же с нами обращаются как с художниками». Они с Йоко понимали, что неизбежно приближается то время, когда им нужно будет распрощаться с Англией навсегда, и в начале сентября они собрали часть вещей и переехали в Нью-Йорк. Прожив несколько недель в отеле St. Regis, они сняли маленький двухкомнатный дуплекс на Бэнк-стрит, 105 в Гринвич-Виллидж — Джон вернулся в то место, которое, как ему казалось, всегда было ему родным. Джон Кейдж, друг и соавтор Йоко по ее работе с Fluxus, жил рядом, Боб Дилан с семьей обитал на соседней Макдугал-стрит, а за углом располагался легендарный White Horse Tavern, посетителями которого в разные годы были Дилан Томас, Джек Керуак, Джеймс Болдуин, Джим Моррисон и Хантер Томпсон.