В июле 1971 года Джон и Йоко вернулись в Англию, чтобы продвигать новое издание «Грейпфрута», и дали пресс-конференцию в штаб-квартире Apple Corps на Сэйвил-Роу, где Джон заявил: «В Англии на меня смотрят как на счастливчика, который выиграл в лотерее. На Йоко смотрят как на женщину, которой повезло выйти замуж за счастливчика, который выиграл в лотерее. В Америке же с нами обращаются как с художниками». Они с Йоко понимали, что неизбежно приближается то время, когда им нужно будет распрощаться с Англией навсегда, и в начале сентября они собрали часть вещей и переехали в Нью-Йорк. Прожив несколько недель в отеле St. Regis, они сняли маленький двухкомнатный дуплекс на Бэнк-стрит, 105 в Гринвич-Виллидж — Джон вернулся в то место, которое, как ему казалось, всегда было ему родным. Джон Кейдж, друг и соавтор Йоко по ее работе с Fluxus, жил рядом, Боб Дилан с семьей обитал на соседней Макдугал-стрит, а за углом располагался легендарный White Horse Tavern, посетителями которого в разные годы были Дилан Томас, Джек Керуак, Джеймс Болдуин, Джим Моррисон и Хантер Томпсон.
В 1912 году богемная любительница искусств Мэйбл Додж, дружившая с Д. Х. Лоуренсом и Гертрудой Стайн, превратила свою квартиру в Гринвич-Виллидж на углу Пятой авеню и Девятой улицы в салон, где радикальные светила типа Джона Рида, Эммы Голдман и Маргарет Сэнгер собирались, чтобы поделиться революционными устремлениями. Шестьдесят лет спустя в десяти кварталах оттуда Джон и Йоко точно так же превратили квартиру в Вест-Виллидж в место встреч политических активистов, музыкантов, художников, писателей и фотографов, которые в стиле проекта «В постели за мир» собирались вокруг кровати — матрас размером почти с комнату покоился на двух церковных скамьях темного дерева — и до рассвета разговаривали о том, как изменить мир.
В течение следующей пары месяцев, несмотря на угрозу аннулирования виз, Джон и Йоко, отбросив сомнения, приняли участие в нескольких политических протестах. Они были на демонстрации в Сиракузах (Нью-Йорк), где выступали от имени индейского племени онондага; на протесте в Нью-Йорке по поводу Богсайдской резни, во время которой тринадцать ирландских католиков были серьезно ранены в стычке с британскими солдатами;[107] дали концерт в театре Apollo в пользу родственников заключенных, убитых в тюрьме Аттика; одетые в одинаковые лиловые футболки и кожаные куртки появились на Ten for Two Freedom Rally в Анн-Арбор, Мичиган, в знак поддержки Джона Синклера, основателя партии «Белых пантер», который отбывал десятилетний срок за продажу двух косяков марихуаны полицейской под прикрытием. На том митинге Джон Леннон пел свою неистовую песню John Sinclair перед пятнадцатью тысячами сторонников: «Оставьте его в покое, отпустите его на свободу, дайте ему быть таким же, как мы с вами».[108] Через три дня после выступления Синклера выпустили под залог.
Через полгода после этого Джон записал альбом Some Time in New York City, ставший музыкальным отражением тех политических событий, в которых они с Йоко принимали участие, — «сделанный в традициях менестрелей», как сказал Джон. Альбом включал хардкор-рок-н-ролльные агитки John Sinclair, Attica State и Sunday Bloody Sunday, хотя главной на пластинке стала электрическая версия песни We ’re All Water, написанная и спетая Йоко. Как говорил Джон британскому музыкальному журналу New Musical Express, «большинство людей самовыражается, крича или играя в футбол по воскресеньям. А я — ну вот я в Нью-Йорке слышу о том, что в Ирландии расстреляли тринадцать человек, и мгновенно реагирую. Будучи тем, кто я есть, я реагирую четырехтактовой песней с гитарным проигрышем в середине… Суть в том, что сейчас, что бы там я ни хотел сказать, я делаю это с помощью той простой музыки, которая мне нравится. Это рок-н-ролл и соответствующие музыке тексты. Так что теперь это Э-ВОП-БОП-Э-ЛУ-БОП, ВАЛИТЕ, НА ХРЕН, ИЗ ИРЛАНДИИ!»
Без ведома Джона и Йоко ФБР взяло под наблюдение их квартиру на Бэнк-стрит, телефоны прослушивались, а федеральные агенты вели за ними слежку. Не за горами были выборы президента 1972 года, и Стром Термонд — сторонник войны и сегрегации, сенатор из Южной Каролины — сообщил никсоновскому Белому дому, что Джон, Йоко и некоторые их радикальные друзья намерены помешать летнему съезду Республиканской партии в Майами. В феврале визы B-2 Джона и Йоко истекали, а уже в марте по наущению офиса генпрокурора Служба иммиграции и натурализации отозвала разрешение на проживание и предписала Джону и Йоко покинуть страну до 15 марта. Над этим делом — США против Джона Леннона — Джон бился в судах четыре с половиной года, и 7 октября 1975 года Апелляционный суд США отменил приказ о депортации, хотя Леннону пришлось еще год ждать получения грин-карты.
С 19 марта 1968 года, когда Джон и Йоко заключили любовный и творческий союз, они редко разлучались больше чем на несколько дней. Лишенный общества Йоко даже на час, Джон, как он жаловался в песне Dear Yoko, «сникает, как вянущий цветок». Но в октябре 1973-го, незадолго до того отметив четвертую годовщину свадьбы, пара решила разойтись. Позже Джон говорил, что «она выкинула меня к чертям — вот что произошло». Уличенный в измене, Джон переправил свои пожитки в Лос-Анджелес и в течение полутора лет медленно падал в преисподнюю секса, алкоголя и рок-н-ролла — эти восемнадцать месяцев он назвал «потерянным уик-эндом».
«Первое, о чем я подумал, — вот те на, холостяцкая жизнь, йу-ху! — признавался Джон Дэвиду Шеффу. — А затем я как-то проснулся и подумал — что это такое? Я хочу домой… Мы постоянно болтали по телефону, и я канючил: „Мне тут не нравится, я пью, влипаю в неприятности, я себя не контролирую, я хотел бы вернуться домой — ну пожалуйста“. Но она отвечала: „Ты еще не готов вернуться“, — а я продолжал названивать. „Могу я вернуться?“ — „Ты еще не готов“. — „Я готов“. — „Нет, не готов“». Для обоих это было время пересмотра жизненных ценностей. Когда романиста Габриэля Гарсию Маркеса спросили о тридцати годах его взаимоотношений с женой, он ответил: «Я так хорошо ее знаю, что не имею ни малейшего представления о том, кто она такая». Иногда пары, неразрывно друг с другом связанные, ищут для себя свободное пространство, чтобы заново переосмыслить отношения. Свое расставание с Йоко Джон описывал так: «Этот разрыв дал нам возможность самореализации, которая была нам так нужна, и пространство, чтобы дышать, думать и снова начать мечтать». Еще позже он сделал яркую ремарку: «Разлука нам не удалась». Пара воссоединилась в феврале 1975-го, а 9 октября Йоко родила их сына Шона Таро Оно Леннона. Это был 35-й день рождения Джона, и гордый нью-йоркский отец заявил: «Чувствую себя так, будто я выше Эмпайр-стейт-билдинг».
С 1975-го по 1980-й Джон и Йоко скрывались от людей. Они предпочли быть невидимыми и неслышимыми для публики. В открытом письме своим фанатам Джон и Йоко писали: «Помните — мы пишем на небе, а не на бумаге, такая у нас песня». Их близкий друг фотограф Боб Груэн ехидно отметил: «Люди всегда говорили, что Джон однажды перестанет писать музыку. Но он не перестал — он просто пел колыбельные своему малышу».
Часто говорится, что супруги, чьи личности неразрывно связаны, склонны непроизвольно отражать мысли и чувства друг друга, и в этом ключе можно задним числом исследовать работы Джона и Йоко. Йоко пела: «Коснись, коснись, коснись, коснись меня, любовь, / Всего одно прикосновение»,[109] — а Джон отвечал ей: «Любовь — это прикосновение, прикосновение — это любовь».[110] Она восклицала: «Я сказала да, сказала да, тысячи раз с мольбой произносила да»,[111] — и он соглашался: «Да — это ответ, и ты это знаешь».[112] Йоко наставляла: «Представь, что небеса сочатся влагой»,[113] — и Джон предлагал: «Представь, что небес нет вообще».[114] Еще в битловские времена Джон написал Tomorrow Never Knows («Отключи свой разум, расслабься и плыви по течению, это не смерть»[115]), а через шесть лет после его смерти Йоко выпустила жутковатую песню Tomorrow May Never Come («Вчера может преследовать нас вечно… Завтра никогда не наступит»[116]). Когда много лет спустя я указал Йоко на эти совпадения, она сказала: «Тогда я ничего об этом не знала, но мы постоянно были на одной волне, даже не осознавая этого».
Так что в пятницу, 5 декабря 1980 года, мы с Джоном сидели под расписанным облаками потолком в кабинете Йоко, Джон на жемчужно-белом диване, я на стоящем рядом кресле с подушками. Йоко постучалась и внесла чашку кофе для Джона и чай для меня. После того как она вышла, мы какое-то время вспоминали старые добрые деньки в Лондоне, когда в 1968 году впервые встретились в квартирке на Монтегю-сквер. И я подумал об Kite Song Йоко, в которой она пела: «Это было очень давно, много небес с тех пор сменилось».[117] Теперь же, двенадцать лет спустя, я был с Джоном и Йоко в их нью-йоркском доме и смотрел на небо, с которого прямо надо мной свисали паутинки облаков. Джон сказал: «О’кей, я знаю, что у тебя в понедельник дедлайн, так что давай поработаем!» Поэтому я достал из сумки чистую кассету, вставил ее в диктофон и нажал на кнопку «Запись».
Double Fantasy — первый альбом, который ты написал за последние пять лет, и, цитируя твою же песню The Ballad of John and Yoko, «хорошо, что вы оба вернулись».
Рассказы о том, что я был отрезан от остального мира, — это шутка. Я был таким же, как и любой из вас, я работал с девяти до пяти — пек хлеб, менял пеленки, пытался совладать с младенцем. А люди все спрашивали: «Почему вы ушли в подполье, почему спрятались?» Но я не прятался. Я съездил в Сингапур, Южную Африку, Гонконг, на Бермуды. В этой гребаной вселенной я побывал уже всюду. Я делал все или по крайней мере то, что можно позволить себе в Сингапуре, и самые обычные вещи я делал тоже… в кино ходил, например.
Прикинь, сколько понаписали газеты за эти пять лет, пока мы не светились в СМИ? Тьмы и тьмы. Мы получаем вырезки со всего света, так что у нас есть полное представление о том, какое впечатление я произвожу на публику. Не только в рок-бизнесе, но и в мировом масштабе. Статей о Джоне и Йоко за тот пятилетний период, что они предположительно ничего не делали, было просто немерено.
Но за те годы ты написал не так уж и много.
Да я ни черта не написал… Знаешь, рождение ребенка стало для нас грандиозным событием — люди могут забыть о том, как сильно мы этого хотели, обо всех выкидышах и о том, что Йоко была на грани жизни и смерти… У нас был мертворожденный ребенок и масса проблем с наркотиками плюс куча личных и общественных проблем, возникших по нашей вине и не без помощи наших друзей. Но хрен с ним. Мы оказались в очень стрессовой ситуации, но все-таки родили ребенка, что пытались сделать десять лет, и, видит бог, мы не собирались это все профукать. Мы никуда не ездили целый год, и я занимался йогой вместе с той седой бабой из телевизора. (Смеется.) Так что мы справились со всем и оказались в той ситуации, когда могли позволить себе уйти из так называемой профессии, которая приносила нам деньги, смогли просто быть с нашим малышом.
Но ты реально никак не можешь победить. Люди критикуют тебя за то, что ты долго не писал, но они иногда забывают, что три твоих предыдущих альбома — Some Time in New York City, Walls and Bridges и Rock ’n’ Roll — расхвалили не везде… особенно агитку Some Time in New York City, где есть такие песни, как Attica State, Sunday Bloody Sunday и Woman Is the Nigger of the World.
Ага. Это очень всех расстроило. Йоко называет это брехтовщиной, но, как обычно, я понятия не имел, кто такой Брехт, и четыре года назад она сводила меня на «Трехгрошовую оперу» в постановке Ричарда Формана, так что потом я взглянул на альбом в ином свете. Меня всегда в нем бесил напористый звук, но я сознательно так сделал, чтоб было похоже на газету, в которой есть опечатки, а факты и даты перевраны и еще вот это настроение «мне-просто-необходимо-высказаться».
Но на меня нападали много, очень много раз… Не забывай, что From Me to You было «ниже уровня Beatles». Это было в рецензии NME [New Musical Express].
Они именно так и написали?
Да. «Ниже уровня Beatles». Господи Иисусе, прошу прощения. Может, она и не была так хороша, как, не знаю, Please Please Me, но «ниже уровня»? Никогда этого не забуду, потому что такие вещи всегда меня забавляли. А знаешь, насколько фиговыми были рецензии на альбомы Plastic Ono? Да они стерли нас в порошок! «Потворство собственным никчемным слабостям» — это была основная их мысль. Те же долбоебы освистали Дилана за переход на электрогитару. Просто потому, что те альбомы были про нас, а не про Зигги Стардаста или Томми. Imagine приняли, но только не текст самой песни, которую назвали наивной за попытку представить, что мир больше не делится на страны и национальности. И конечно же, они отрецензировали Walls and Bridges словами о том, что в нем нет «основательности» Mother и Working Class Hero с моего альбома Plastic Ono. А Mind Games они просто возненавидели.
Но такое происходит не только со мной. Взять хоть Мика. Он последовательно выдавал один хороший альбом за другим целых двадцать лет, и что, они дали ему перевести дух? Разве они сказали: «Только посмотрите на него, он номер один, ему тридцать шесть лет, а он только что записал прекрасную песню Emotional Rescue»? Она очень нравится мне, она очень нравится многим людям. И да поможет бог Брюсу Спрингстину, когда они решат, что он больше не божество. Я не знаком с ним, не такой уж я общительный, но я столько хорошего слышал о нем от людей, которых уважаю, что могу вылезти из кровати и пойти посмотреть его концерт. Сейчас его фанаты довольны. Он рассказывает им про тачки, про то, как нажираться и снимать девок, да про что угодно — и это о том, что их радует. Но когда он решится посмотреть в лицо своему успеху, повзрослеет и продолжит писать все это снова и снова, они ополчатся на него. И я очень надеюсь, что он сдюжит. Все, что ему нужно, — это посмотреть на нас с Миком. Тут постоянно сплошные взлеты и падения, падения и взлеты; конечно, так все и будет, мы что, машины? Они чего хотят от чувака — чтоб он убил себя на сцене? Им хочется, чтобы мы с Йоко покончили с собой на сцене? Что осчастливит этих мелких говнюков? Но вот когда они написали, что From Me to You «ниже уровня Beatles», я впервые понял, что нужно продолжать в том же духе, что есть некая система, в которой ты у руля, и тебе нельзя останавливаться.
Watching the wheels[118] — какие колеса имеются в виду?
Да вся вселенная — колесо, так? Колесики крутятся и крутятся. В основном мои собственные. Но, знаешь, наблюдать за собой — то же самое, что наблюдать за кем-то еще. А я наблюдаю за собой с детства.
Что касается ребенка… нам все еще тяжело. Я не самый прекрасный папаша на свете, но делаю все возможное. Я страшно раздражителен, я впадаю в депрессию. Мне то хорошо, то плохо, то хорошо, то плохо, и ему приходится с этим мириться — отбираешь у него что-то, а потом даешь, отбираешь и даешь. Не знаю, как на него это повлияет в дальнейшей жизни, но физически я был с ним.
Все мы эгоисты, но, полагаю, так называемые художники — эгоисты вдвойне: сделать Йоко, или Шона, или кота, или кого бы то ни было значительнее себя самого, значительнее всех своих падений и взлетов, всех своих мелких мыслишек — это очень тяжело. Конечно, есть и награда за это, и радость, но все же…
В общем, тебе приходится бороться со своими врожденными эгоистическими инстинктами.
Ага, это та же фигня, что с наркотой или фастфудом вместо занятий спортом. Это так же сложно, как отдать себя ребенку, совершенно неестественно. Может, нас просто всех так воспитали, но дико тяжело думать о ком-то еще, даже о собственном сыне, на самом деле думать о нем.
Но ты же размышляешь о нем в песнях вроде Beautiful Boy.
Да, но это-то легко… это живопись. Гоген застрял на ебучем Таити, рисуя картину для своей дочери, если, конечно, экранизация, что я смотрел, не врет, так? Короче, он на ебучем Таити рисует картину, дочь помирает в Дании, не видя его типа двадцать или сколько там лет, у него какая-то венерическая дрянь, и он сходит на этом Таити с ума. И вот он умирает, а картина сгорает, так что никто не видит шедевр всей его ебаной жизни. И я постоянно думаю о подобных вещах. Короче, я написал песню о ребенке, но, как по мне, лучше бы я провел время, гоняя с ним мяч, вместо того чтобы писать о нем ебучую песню. Но играть для меня — самое сложное. Я могу делать все, кроме этого.
Не можешь играть?
Играть — нет, не могу. Я пытаюсь, изобретаю какие-то штуки, могу рисовать, смотреть с ним телек. Вот тут я хорош, любое говно могу смотреть, поскольку вообще не надо шевелиться. И я могу разговаривать с ним, могу ему читать, гулять с ним и водить в кафешки.
Это странно, потому что все твои рисунки и многие песни очень похожи на игру.
В песнях это, видимо, от Пола, а не от меня.
А что насчет Good Morning Good Morning? Это же твоя песня. И она прекрасна. Такой веселый «один день из жизни» повзрослевшего парня, который после работы бесцельно слоняется по городу, потому что ничего не происходит, все закрыто и все уже почти спят, а ему не хочется идти домой. И вот он бредет мимо своей старой школы и знакомится с девчонками, а потом идет на концерт, и, хотя сказать ему нечего, все у него в порядке.
О, это всего лишь упражнение. У меня была неделя на написание песен для Pepper. Good Morning Good Morning — фраза с рекламы хлопьев Kellogg’s, вот до чего я дошел, чтобы написать эту песню.
Читая «Леннон вспоминает» [легендарное интервью Яна Винера 1970 года] или интервью в Playboy [взятое Дэвидом Шеффом в сентябре 1980-го], я понял, что вечно жалуюсь, как мне тяжело писать или как я ужасно страдаю, когда пишу, как почти каждая песня, что я когда-либо писал, оборачивалась для меня совершеннейшей пыткой.