Мне следовало её забыть. В прошлую субботу выпал снег. Вместе со снегом свалилась она, на дурную мою башку. Я уже трижды за два дня клялся взять себя в руки. Нехорошая тенденция. Но теперь точно. Железно. В конце концов, мужчина я или пианист.
* * *Выходные дни прожил почти прекрасно. Ездил на работу, набирал тексты. Вечерами рвал фортепианные струны в заведении Ашота. Одна старушка с грустными глазами дала мне пятьсот рублей. Просила больше не играть никогда.
На людях я держался, был вполне себе огурец. Но дома всё смотрел на её чашку, крутил резинку и придумывал фантастические планы похищения заграничных гражданок. О ней напоминала рубашка в шкафу, чайник, сыр в холодильнике, банка варенья и весь целиком проём двери в спальню. Можно было бы всё переставить, перемыть и даже выбросить. Но это бы значило, что фетиши меня одолели. Мужику не пристала такая сентиментальность. Другое дело, пианисту. Запутался. Резинку не отдам. Наверняка, у неё есть ещё. Потеря одной не доведёт её до слёз. А если и доведёт…
В воскресенье вечером поехал на Таврическую. Не к подруге, упаси боже. Просто колесил по улице. Будто по ночам тут выпадают с тротуаров симпатичные туристки. Время от времени.
* * *В понедельник с утра снова повалил снег. Много. Я надел куртку с капюшоном, веткой счищал с машины ледяную кашу. В начале зимы куда-то пропадают щётки и скребки. Кто-то их жрёт. Купить новые раньше января никогда не выходило. Поэтому до Нового года ходим в мокрых перчатках.
В снегопад проезды Васильевского острова превращаются в стоячую выставку всемирного автопрома. Объезжал пробку, свернул на десятую линию и увидел нарядную вывеску на умытом доме: «Консульство Латвийской республики». Даже если бы по радио сказали вскользь «Западная Двина» или «Рижский вокзал», мне бы и это показалось Небесным Знаком. А тут целое консульство. Было ясно, надо штурмовать. В субботу будет Новый год, потом выходные. Целых десять дней. И я знаю, где проведу их.
Представьте, что вы влюбились насмерть. И тут же попрощались, навсегда. Она улетела на Альфу Центавра, взмахнув радужным хвостом. Никаких шансов целовать по утрам её шею и сентиментально делить на двоих яичницу. И вдруг сообщают, к ней всё-таки ходит отдельный трамвай, через нуль-пространство. И уже через неделю вы сможете обниматься и спорить, кто первый запрётся в душе. И нужно всего ничего, выколотить из латышей визу. Конечно, легче было бы вычерпать напёрстком море, поймать царь-рыбу и построить фотонный космолёт. Но мы не в сказке, простые пути заказаны.
В консульстве под видом чиновниц сидели драконы в юбках. Они не открывали визу ни за жар-птицу, ни за молодильные яблоки. Отказались даже от долларов. Сказали только, теоретически их устроила бы гора разноцветных справок, но собрать таковую за одну человеческую жизнь никому ещё не удавалось. Так что, приходите после праздников. Я вошел в консульство весёлым оптимистом, а вышел седым недовольным бюрократом.
В тот день небо не жалело для меня ни осадков, ни чудес. У Гамлета Суреновича есть секретарь, Люба. Она же юрист, кофевар, помощник бухгалтера и мастер по ремонту копировальных аппаратов. Добрая ведьма широкого профиля. Однажды на спор нашла в Интернете инструкцию по изготовлению ядерной бомбы в условиях коммунальной кухни. Она знает массу полезных заклинаний. Чтобы соткать из воздуха и снега латвийскую визу, ей понадобилась неделя. Она носилась по городу, вырывала из вражьих лап справки, фотографии и копии паспортов. Заполняла бесконечные бланки на сказочных языках, которыми никто давно не владеет. Это называлось «сделать быстро, по знакомству, за приличные деньги». В пятницу выдала мне паспорт цвета моей крови и подшивку непонятных документов. Формально, я купил трёхнедельный тур по фермам Латвии. Потому что жить не могу без сельского туризма. Без запаха сена и парного навоза. Особенно, в январе. Ну знаете, этот белый парнокопытный дым на утреннем холоде, ремонт трактора в колхозной мастерской, ранняя темень, водка, борщ и юморист Галкин по телевизору. Всё это так расслабляет.
Была ещё сложность. Я не знал где искать мою Золушку. Вместо туфли она оставила резинку. Метод поиска невест по деталям причёски Андерсен не осветил.
Снова выручила Люба. В Риге жил наш коллега по имени Янис. Однажды он посетил Питер. И самым ярким впечатлением стала для него колбаса, купленная где-то в районе метро «Пионерская». Она называлась «Конская». Её вкус затмил собой Эрмитаж, мосты, Неву и даже луну в картине художника Куинжи. Балтийский гость неделю питался только ею. Потом увёз с собой, сколько смог. Видимо, Янис был потомком некого монголо-татарина, которому удалось дойти-таки до северных морей где-то в районе Вентспилса. За четыре палки зелья с эфемерным присутствием конины он был готов убивать и унижаться. Люба нашла места хранения зелья. Я купил ему шесть палок, ещё одну себе. Попробовал — никаких откровений. Обычный копчёный картон, просто очень дорогой. Если артефакт когда-то и лежал рядом с лошадью, то очень недолго.
Во вторник я написал Янису слезоточивое письмо. Дескать, ищу двоюродную сестру, с которой в детстве делил кубики и горшок. Теперь скучаю, сил нет. Зовут её Ева Упите. За адрес готов стать колбасным контрабандистом.
На следующий день Янис показал мне её почтовый адрес. Рига, улица Колкасрага, 14. Больше никаких сведений. Впрочем, я был счастлив.
До Нового года оставался день. Я обзвонил записную книжку от «А» до «Н», на остатки списка плюнул. Купил вина, готовых салатов, которые утром выбросил. Запер двери, выключил телефон и встретил Новый год, закусывая чилийское красное конской колбасой.
* * *2011 год. Суббота, первое января. В детстве удивлялся, неужели однажды наступят такие отдалённые даты. Вечером я сяду в поезд. У меня с собой две тысячи евро, адрес Евы и листок с названием гостиницы. До отеля от вокзала семьсот метров. Приятный голос в телефоне обещал, меня ждут с нетерпением.
Не выношу поезда. Разве что повезёт с попутчицей. Знакомишься, она кокетничает, минуты летят быстрей столбов с проводами.
Самым ужасным в моей жизни был общий вагон до Симферополя. Стоил дёшево, но все пассажиры братья, и бежать от них некуда. Только сел, в правую руку вложили помидор, в левую — курочку. В ответ полагалось рассказать детали своей жизни, потом ругать американцев. Кто хорошо выпил, мог начинать ругать евреев. Всю ночь орут, едят и снова орут. За койки борьба и интриги, я не участвовал. Незнакомая старуха взялась меня опекать, бегала по вагону, искала кому скоро выходить. По условному сигналу мне надлежало подкрасться к пассажиру, пакующему вещи. И лишь только он поднимет зад, ринуться, вцепиться в полку и никого не пускать. Я хотел избежать этих унизительных прыжков. Стал врать, что скоро выхожу. А сам сбежал к начальнику. За тысячу рублей царь поезда разместил меня в пустом купе, как своего племянника. На перроне я столкнулся с заботливой старухой. Она надулась и на моё «Здрасте» не ответила.
Плацкарта чуть приличней общего, но всё равно. Смущают публичные переодевания и очереди в сортир. И, конечно, неисчислимые мужские ноги, что торчат как орудийные стволы на уровне лица. Куда ни повернись, везде они. Когда вагон отъезжает, вроде бы женщины в нём тоже есть. Но стоит публике накрыться одеялами, ни одной приличной дамской ноги. Все только мужские, волосатые, в ужасных носках.
А в спальном вагоне скучно. На диванах дремлют интеллигентные буржуи. Ковыряют ай-пады. Столкнувшись у дверей сортира, неловко улыбаются, просят за всё прощения и суют на чай даже таможенникам.
Я взял билеты в спальный. Ехал один. Это были самые медленные девять часов в моей жизни.
Рижане утверждают, их город похож на Париж. Что ж, уберите из Парижа француженок, башню, похожую на ажурный чулок, замените воздух на простудный, засыпьте улицы снегом, обворуйте и разозлите оставшихся жителей — и правда, получите Ригу.
Вокзал утонул в торговых точках. Аккуратные кафе, магазинчики. Первое января, покупателей нет, продавщицы подпирают головы руками. Купил в киоске карту города. Кое-как выбрался на свежий воздух. Проплутал в сугробах два часа, нашёл отель. Маленький, всего десяток номеров. Называется «Лысый трубочист». Трёхэтажный узкий дом, сплющенный с боков такими же каменными диплодоками. 16-й век. Дома налеплены как гнёзда на скалах. Кажется, убери из-под одного землю, он останется висеть на плечах соседей. Судя по размеру окон, внутри только сидячие места. Лежать там негде. Юная консьержка улыбнулась вяло, на левую сторону. По зелёному её лицу было видно, рижские девчонки умеют встречать Новый год.
В холле гостиницы четыре столика, можно попросить кофе, сесть у стеклянной стены и смотреть, как падает с неба великое оледенение. Не знаю, найду ли Еву, городок мне нравится. Тихо, прибрано. Хорошо, что приехал. Заказал омлет, развернул карту. Стал искать её улицу. Страшно представить, как переводится эта Колкасрага. Оказалось, недалеко. От центра города три версты на запад, через мост, парк и ещё кварталы. Решил идти пешком. Будет время придумать речь. Хорошо бы выдать что-то лёгкое, смешное. Нахлобучил шарф, ботинки и — помоги нам Святой Николай, — вышел.
В холле гостиницы четыре столика, можно попросить кофе, сесть у стеклянной стены и смотреть, как падает с неба великое оледенение. Не знаю, найду ли Еву, городок мне нравится. Тихо, прибрано. Хорошо, что приехал. Заказал омлет, развернул карту. Стал искать её улицу. Страшно представить, как переводится эта Колкасрага. Оказалось, недалеко. От центра города три версты на запад, через мост, парк и ещё кварталы. Решил идти пешком. Будет время придумать речь. Хорошо бы выдать что-то лёгкое, смешное. Нахлобучил шарф, ботинки и — помоги нам Святой Николай, — вышел.
Наверное, у реки был ветер, не помню. Перешёл через мост. Парк оказался просторной снежной пустыней с бетонной стеллой в центре. Выглядит как привет инопланетянам, оказалось, в честь победы. За парком Европа быстро сдулась. Каменные дома деградировали, выродились в двухэтажные бараки. Начался этакий Рыбинск или Кинешма. Вечером, наверняка, тут можно отлично получить в репу. Заветный адресок нашёлся сам собой, вдруг вынырнул из-за угла. Башня принцессы притворялась кривой деревяшкой за дощатым забором. Вокруг смородина, а может, крыжовник, зимой я их не различаю. Две яблони. Или вишни. Точно не дубы. В плодово-ягодном антураже дом выглядел разросшейся огородной будкой. Дорожка расчищена узко, пара дворняг не разойдётся. В подъезде темно. В доме шесть квартир, мне нужна последняя, второй этаж. Как она живёт в этой собачьей будке? По виду такая графиня…
Минут пять топтался перед дверью. Парализовало вдруг. Сейчас её увижу. И что-нибудь скажу. Остроумное, неожиданное. И сентиментальное, немного. Сердце колотилось. Не смог позвонить, снова вышел на улицу, обошёл квартал, опять вернулся. Набрал воздуха — и нажал на кнопку. Дверь открыла старуха в переднике.
— Здравствуйте, я могу видеть Еву?
— Нет.
И закрыла дверь.
Что я точно знал о Еве — у неё стройные ноги, серые глаза и очень угрюмая родня. В сумме получается неотразимо. Уйти было бы глупо. Вернулся на улицу, походил вдоль забора. Представил, как стану следить за её домом из сугроба напротив. Весь в белом, как финский снайпер. Дни наблюдений сплетутся в недели, но у меня железная воля, стальные глаза, внешне я тоже весь металлический, если постучать по моей голове, она загудит как рельс на морозе. Холодно. Я замёрз до бесчувствия, пока осаждал этот сарай.
Мне повезло, как везёт всем несчастливо влюблённым. Старую фурию одолело любопытство. Она выглянула в окно, окликнула.
— Заходи, северный олень. Чаем напою.
После сырого тёмного холода её кухня показалась светлым раем. Пахло доброй снедью. В прихожую вышла девочка лет семи, протянула руку, я осторожно пожал.
— Меня зовут Серафима. У вас на голове снег. Хотите полотенце?
Мне выдали тапки, усадили на кухне. Хозяйка на свету оказалась не такой уж Ягой.
— Я людей сразу вижу, — сказала она уверенно. — Ты неплохой. Но мямля.
Маленькая Серафима принесла чашку, разрисованную розами, придвинула печенье. И стала смотреть густо-синими глазами. Так смотрела бы она, наверное, на пленную зебру в зоопарке. С состраданием. Некоторые девочки с рождения опекают всё, что без их жалости неизбежно пропадёт: уличных котов, ежей, жаб в огороде, скворцов, уток в парке и случайно забредших в дом мужчин. Последних они считают особенно беспомощными.
— Меня зовут Матвей, — вдруг вспомнил я о приличиях.
— А я Лизавета Петровна, — представилась хозяйка. И добавила строго: — Уезжать тебе надо. Не ищи её. Сегодня же садись и уезжай. Пропадёшь ни за чих собачий.
На шкафу сушились травки. Бабушка играла в колдунью с уклоном в ясновидение.
Это правда, я рохля. И мямля. Родители зовут вернуться к ним. Они у меня практичные и состоятельные. А я не получился. Рано или поздно, говорят они, моя жизнь рассыпется. Особенно маменька подозревает, невидимые ей корыстные негодяи вьют из меня верёвки.
Однажды я опроверг её страхи. В пятом классе отметелил главных школьных хулиганов, Валю и Эдика. До этого они меня угнетали. Но однажды из моего портфеля выпал бутерброд, заботливо завёрнутый матерью в специальную бумагу. Валя пнул завтрак ногой и это было очень обидно. Я оторвал доску от забора и гонял агрессоров по двору. Помню, педагоги широко раскрывали объятия, пытаясь меня поймать. Но я их как-то ловко огибал.
Из нашей школы вышли лучшие бандиты города. Валя и Эдик стали криминальными князьями. Их с почётом расстреляли в Казани татарские коллеги. Мне до сих пор лестно, что такие отважные люди уважали меня с пятого класса до самой своей героической гибели. Но маменьку тот случай не убедил. Она уверена — я мямля.
Кроме имени, старушка ничем не напоминает царственную тёзку. Та Елизавета была похожа на распаренную булку, а эта сухая, быстрая. Оказалась милейшей бабушкой. Видимо, любовь ко всему живому у бабки с внучкой семейная, одна на двоих. Зашёл на минутку сосед, отдал какие-то ключи. Крепыш лет двадцати пяти. Петровна назвала его Коленькой. Я бы мужчину с такой челюстью никогда не назвал Коленькой. Баба Лиза насильно впихнула ему пирожков в карманы. (И тут пирожки!) Коленька учился на психолога, работал санитаром в психушке. Я позавидовал ему. Он был свой. Может быть, даже имел виды на Еву, на правах друга детства. Хотя друзьям детства ничего не обламывается, обычно. Но на всякий случай я его приревновал. У него, наверняка, был доступ к Еве. А у меня — нет.
— Ты всё равно не уедешь, — сказала баба Лиза и посмотрела мне даже не в лоб, а глубже, куда-то в затылочные доли. — Я не вру. Ева здесь не живёт. Заходит раз в месяц, даже реже. Помогает нам с Симой, на конфеты. Ты, вот что. В старом городе есть кафе, называется… Симушка, как его?
— «Белый Носорог»!
— Да. Зайди туда, посмотри. Но лучше уезжай.
Мы распрощались. Пока шёл к гостинице, небо совсем погасло. Стало тёмно-рыжим, как в любом большом городе, заваленном снегом. Происходящее мне не нравилось. Приехал к барышне, попал в мистический детектив. Можно бы завтра взять билет и во вторник уже быть в Питере. Но я хочу её увидеть. Всё равно.
Консьержка к вечеру позеленела ещё гуще, но пост не покинула. Спросил у неё, где такое кафе «Белый Носорог». На мой вопрос она дрогнула нервно левой стороной лица — смысл этой ухмылки я тогда не понял. Подвела к двери, показала рукой: два квартала, потом направо, метров сто. Там вывеска. Совсем рядом.
«Белый Носорог» оказался двухэтажным. На первом этаже бар, чёрные стены, лиловые фонари и толпа крепких мужиков. Здесь футбол и пиво. В центре зала помост и шест для рвущих сердце танцев. Понятно, о чём ухмылялась консьержка. Решила, я приехал утонуть в пороке.
Второй этаж интеллигентный. Камин, белые скатерти, прерафаэлиты на стенах. Английский стиль. Единственный посетитель в углу, тихий дядька с «макинтошем». Показалось, он кивнул мне. Видимо, с кем-то спутал.
Первый этаж мне не понравился. Я устроился напротив дядьки. Полистал меню, выбрал баранью ногу и мальбек. Время шло. Принесли заказ. Человек в углу стучал по клавиатуре, почти беззвучно. Пришли иностранцы, он и она. Судя по рыжим ресницам, скандинавы. Я поковырял мясо, лизнул вино, попросил кофе. Минутная стрелка обгоняла часовую, счастья в жизни не прибавлялось. Было слышно, внизу запустили музыку, потом выключили. Туристы ушли, дядька продолжал стучать, затем и он ушёл. Кивнул на прощание. Видимо, так здесь принято. Я ждал четыре часа. Никаких внучек в белых пальто. Елизавета Петровна промахнулась, балтийский оракул. Если только она не пьёт пиво внизу, с футболистами.
В час ночи расплатился и пошёл к выходу. На первом этаже простуженным басом грустила леди Гага. Дым, грохот, в пятне иссиня-белого света сверкает шест, на нём вертится тощая акробатка. Честные трусы на босу ногу, мой любимый женский костюм. И только уже на улице я сообразил, кем приходится мне танцовщица. Это она доверчиво падала мне на капот, носила батистовую рубашку и однажды приготовила на моей сковороде омлет. Для этих пьяных обезьян танцевала моя Ева.
Есть много прекрасных профессий. И служить народу стриптизёршей, это лучше, чем кондуктором в трамвае. Или собирателем червяков в Калифорнийском заливе. Никто не ханжа, я тоже. Но лишь пока два десятка кривых кабанов не начнут сопеть на голый живот вашей личной Белоснежки. Я стоял у заведения, ковырял носком сугроб. Уйти было невозможно, вернуться тоже.
Она подошла сзади. Я услышал шаги, обернулся. В том же белом пальто, накинутом, подозреваю, поверх трусов и бриллиантов.
— Матвей Станилевский, если вы приехали ко мне, то я совсем не сержусь. А если к какой другой бабе, я её убью.
— Я привёз тебе резинку. Готов отдать её за то, что у тебя под пальто, и о чём я знаю.
Потом было чудесное. Она сказала, что я дурак, зато тёплый. И подошла совсем, совсем близко.