Глава пятая
Ева притащила меня на какой-то чердак. Скворечник с кроватью, с круглым окном и видом на снеговые тучи. Из декора — ходики на стене. Когда-то они сопели, стучали, пугали тишину кукушкой. Сейчас стоят. Ева сказала: теперь это чучело часов. Здесь есть удобства, сидячая ванна и холодильник. Но главное — матрас и простыни.
Три дня прошли в ярости. Я боялся её раздавить. И сейчас не знаю, была она худой или толстой. Так бывает у некоторых девчонок. Вроде бы сплошные сахарные косточки, пока в халате. А как скинет всё — боже мой, какая роскошная нежность. Другая — затянута в джинсы и видно, попа есть. Но выйдет из душа в одних тапках — мослы на холодец, суповой набор.
Мне было всё равно. Для меня она состояла из шорохов, из скрипов и вздохов, из тепла и запаха. В темноте она распадалась на линии и тени. В ней не было анатомии, одна сплошная графика. Мы дышали вместе, становилось жарко, открывали окно. Потом пальцы немели от холода, я захлопывал дыру в небо, бежал под одеяло. Через трое суток мы вдруг заговорили усохшими голосами. Ненадолго. Потребность в речи оказалась ложной. Слова выродились опять в сопение, в тепло и запах. Мы засыпали на час, или два. Просыпались от острой тоски по уходящему времени.
С кровати виден был край крыши, тучи и снег, много снега. Мы были последним островом тепла и жизни в этой туманности. Всей прочей биологией верхних этажей можно было пренебречь. Вдруг выяснилось, ходики стоят осознанно. Зачем считать, когда не важен результат. Циферблат и стрелки обрели художественный смысл: в темноте белело лицо с усиками. Сутки распались на свет и тьму. В них чередовались возня с хихиканьем, возбуждение, крик. Затем вечная неподвижность, почти паралич, когда дышать и шевелиться — только портить эру Водолея. Вдруг захотелось есть, страшно. Я накинул куртку, в тапках вышел, бродил по сугробам — всё оказалось закрыто. Видимо, стояла та глухая часть ночи, когда спят не только продавцы еды, но даже и мыши с таксистами. В холодильнике нашёлся кусок сыра, дореволюционный, иссохший и седой. Мы его сгрызли.
На пятый день она вдруг выдала:
— А знаешь, я замужем. Но как раз развожусь. Согласись, очень кстати.
Я опешил. Тут она впилась зубами мне в ухо, и сомнений не осталось — разводится. И правда, очень кстати.
Мы перестали одеваться. Заворачивались в полотенце, потом и его потеряли.
В день седьмой от сотворения Нас, у кровати подломилась ножка. Я подставил чайник, тот согнулся. Кровать обрела ехидную привычку стучать в такт нашему общению. Ева сказала, пусть соседи знают, что они не одиноки во вселенной. И над ними есть жизнь. Потом пришёл великий Голод. Мы добежали до ресторана, насторожили официанта агрессивным отношением к органическим соединениям. Он шептался с охранником. Боялся, добром такое обжорство не кончится. Мы или взорвёмся, или съедим всю свинину, всю говядину и возьмемся за людей. Ему не нравилось, что именно в его смену.
Мы искали место в календаре, куда нас забросило. Выпал какой-то абстрактный четверг. Ева лишь пожала плечом. Четверг вполне годился для поцелуев, дневного сна и наблюдений за тучами. Мы вернулись в кровать, переплелись и уснули.
Однажды решили пройтись, но гулять негде. Всюду снег. Дворники обречённо машут лопатами. Они уже догадались, сопротивление бесполезно. Было бы правильно залечь и спать до весны, в каком тысячелетии она бы ни наступила.
Ева говорит, таких зим не было. В детстве сугробы её перерастали. Но она ведь тоже выросла с тех пор. Значит, в этом году ужасный рекорд. Осадков больше, чем всегда. Наверное, будет огромный урожай огурцов. Ева любит огурцы. Я сказал, что сам без ума от всех, кто любит огурцы. Поскольку из всех огуречных фанатов доступна только она, свои чувства я вынужден обрушить на неё. Ничего не поделаешь, спасения нет.
Как только мы смирились, снег перестал. Хорошо размятые дворники прорубили в сугробах норки. Мы пошли бродить по декорациям из Андерсена. Окна с розочками были реальней всей моей прошлой жизни. После этой белой пасторали мой красавец Питер казался мрачной каменной жабой. Я не мог вспомнить, как там жил. Имена и лица стёрлись, будто некто высший их заретушировал. Будто чья-то перегруженная перстнями рука вытащила меня из ящика с куклами, таскает по чердакам и снегу. А у меня и мозга нет, в голове резаный поролон. Финал известен, сопротивляться бессмысленно.
Однажды Ева отправилась в «Белый Носорог», вспомнить молодость. Я увязался следом, ждал на втором этаже. Дядька в углу так же долбит свой «макинтош». Наверное, журналист. Или бухгалтер. Мы раскланялись.
Танец стриптизёрши стоит тридцать евро. Пригласить танцовщицу за столик — ещё десятка. Даме положено оплатить коктейль, на её выбор. Ева говорит, вместо ликёров наливают лимонад подходящего цвета. Иначе копыта можно отбросить с такой работой. Бармен просит не заказывать голубое кюрасао, его трудно подделать.
Посетители — моряки, разноязыкие туристы. Много англичан. У них модно гулять в Латвии последний мальчишник. Дешёвый алкоголь, девчонки симпатичные, никакой залётной родни со стороны невесты. Англичане даже создали сайт и заключают пари, кто первым нагадит на местный Памятник Свободы. В центре города стоит такая каменная тётка, нежно-салатового цвета. За то, что в руках её три звезды, всю композицию прозвали Женой Полковника. Ещё зовут Милдой, по имени некой крестьянки, совратившей скульптора на этот шедевр. Впечатлённый нечаянной встречей в тёмных сенях, он и взялся создавать свою зелёную нетленку. Вокруг памятника ходит полицейский патруль, гоняет писающих мальчиков. Но основание стеллы такое большое, что можно успеть нагадить и сбежать. Главное, рассчитать скорость бега сторожей. Если полицейские поймают, уж конечно, скрутят руки, отведут в каталажку. Потом вышлют на Родину бланк с обтекаемым обоснованием — «Оскорбил действием национальный символ». Приложат квитанцию и фото. Полицейские документы англичане подклеивают потом в свадебный альбом, на память. Обходится такой сувенир в две тысячи фунтов.
В обычный вечер Ева выходит к шесту пять-шесть раз. Иногда присаживается за столик. И отвергает с десяток предложений выйти замуж. Собственно, это всё, что я о ней знаю. Для психоаналитика она ужасный клиент. Скрытный.
Она танцевала, я сердился и пыхтел. Испытания моих нервов закончились странным образом. Однажды в зал вошёл красивый такой лось с двумя телохранителями. Чернявый, глаза горят, вылитый Бандерас. Через весь бар продефилировал к двери, за которой между танцами прятались девочки. Как к себе в чулан. Местный охранник встал на пути, но Бандерас буркнул что-то, страж потупился и пропустил. Через минуту красивый гость вышел. Недовольный. Опять через зал, и хлопнул дверью. Янычары выскочили следом. Ева внезапно возникла за моей спиной, уже одетая в гражданское. Форменные трусы с сапфирами она держала в руке. Даже сумочку взять не успела.
— Ничего не спрашивай, просто иди за мной.
И потащила в какую-то темень. Мы бежали через кухню, через узкий двор, между полных снегом мусорников. Я спрашивал, что это за наркобарон колумбийский. Грозился поговорить с ним, если что. Ева в ответ смеялась — неважно. Дурак один. Назвала меня ночным кошмаром колумбийской мафии и поцеловала. В бар мы больше не ходили.
Увлечение сексом сменилось серьёзными, взвешенными отношениями. Мы украли пять творожных сырков в гастрономе, делали из колготок абажуры, прыгали по морскому льду, сквозь дыру в заборе посетили маяк и убежали от пограничников. Потом дулись в преферанс. Я проиграл стриптиз. Отрабатывать поехали на дискотеку в каких-то заводских кварталах. Помню только, выпил текилы и бодро начал. Наутро болела спина. Я предположил, это из-за драки с охраной. Но Ева сказала, я ночью упал с кровати. Она трезво мыслит, я полностью доверяю её суждениям. Ещё мы тихо ходили под ручку, будто женатики. Но это уже просто дурачились.
Вдруг позвонил Гамлет Суренович, голос из Юрского периода. Спросил, какого чёрта я не на работе. Оказалось, вторая половина января, мы и не заметили. Я каялся, выпросил ещё неделю, обещал выплатить неустойку. Он поворчал и повесил трубку. Я вытащил питерскую сим-карту, купил рижскую. Пускаю корни.
Сразу же, по закону второго ботинка, позвонили Еве. Она слушала молча, повторяла только: нет, нет, нет. Ходила по комнате, грызла ноготь, поглядывала сердито.
Рассказывать она не хочет. Я ничего о ней не знаю. И хуже того, непонятно, куда нас несёт. Допустим, я привезу её к себе, будто гранату в кармане. А потом? Привязывать её к ножке стола, уходя на работу? Отправить в институт и встречать после лекций? Нервно ждать, что она влюбится в сокурсника и сбежит?
Набрал воздуха, выговорил:
Набрал воздуха, выговорил:
— Поехали со мной. У нас такие же ржавые крыши, а снега даже больше. У меня есть телевизор, основа быта, он же фонтан уюта. Накупим тебе мужских рубашек, у тебя в них прекрасные колени.
Она не стала отшучиваться. Сникла, сказала тихо, как никогда раньше не говорила:
— Матвей, завтра Крещение, семнадцатое января. Поехали купаться.
Мы взяли в прокате пожёванный «форд» и отправились в Елгаву. Сорок километров от Риги. Там, в лесу, есть женский монастырь. Историю моего героического омовения через пару месяцев опубликовал журнал «Шоколад». Перепишу её из журнала, чтобы не повторяться.
КАК МЕНЯ КУПАЛИ В ПРОРУБИ…Я сейчас дружу с одной девушкой, в трезвом виде она почти неприступна. У неё приличный муж, но живут они раздельно. Всё в её жизни ужасно запутано. Холодильник у неё отдельный, в нём ледяная пустыня. Но этой девушке идёт лёгкая непрактичность. Я однажды опоил её. Просил рассказать всё, когда и с кем целовалась, в подробностях. Нечаянно сам захмелел и до утра шептал ей непристойности, вплоть до Мандельштама. Последнего она мне потом простила. Отличная девушка, глаза Анжелины Джоли, фигура Скарлет Йохансон.
И у неё большой такой плюс, она не знает, что я пишу колонки в журнал «Шоколад».
Так вот.
Если бы её потом спросили, были ли у нас Отношения.
Она бы ответила «Почти нет».
А по-моему, «Почти да».
Просто девушке кажется, она почти устояла.
А я уверен, что почти победил. Чувствуете разницу?
Я — почти нет. А вы, видимо, почти да.
Не в силах отражать мою страсть, она предложила поехать понырять, на Крещение. Давай, говорит, очистимся. Сам я не сильно верующий мужчина, но когда фигура Скарлет Йохансон, купание хоть в вулкане выглядит интересной затеей. Мы поехали в дальний монастырь, стояли службу. Креститься я стеснялся, сначала. Но все вокруг так махали лапами, мне тоже пришлось, чтобы не выделяться.
Сбоку старушка в чёрном пальто торговала всякими волшебными пустяками. Ей сунули записку, она прочла и зашипела, громко:
— Какая я вам матушка Мария! Матушка Мария вон там (показала рукой на деревянную конструкцию в углу). Вот к ней и ступайте.
Эта матушка не-Мария, возилась, пыхтела, вдруг принималась голосить. Ничуть не смущалась. И я тоже перестал.(???) К концу службы уже кланялся как спортсмен, подпевал «Славим, Славим», и «Святый боже, святый крепкий». И даже посмотрел строго на одну тётку, которая считала, что поёт терцию, но сильно врала.
Вообще, у Бога в этом храме прекрасно развита ирония. Там все смешные и никого не лупят по темени молнией. Даже меня, грешного, всю службу размышлявшего о ногах Скарлет Йохансон.
После песен все мужики выстроились в очередь. Стало ясно, начинается какой-то волнующий обряд. Например, обрезание. Мне не хотелось обрезаться, я уступал всем дорогу, хотел даже сбежать. Но задние ряды так напирали ободряюще, пришлось участвовать. В конце концов, пройти обрезание на глазах у Скарлет, это ли не счастье.
А это оказалось причастие. Молящиеся целовали икону, потом волосатые батюшкины пальцы. Ели булку. Я внимательно всё запомнил. Прицелился губами Иисусу в нарисованную ногу, но промахнулся. Попал в какую-то серебристую шишечку в окладе. Меня качнуло. Для пианиста, только что избежавшего обрезания, это нормально. Батюшка посмотрел сердито, но простил. Ткнул кулаком под нос, чтоб хоть этот поцелуй удался. В общем, всё хорошо.
И мы пошли купаться. Мальчики налево, девочки позже, может быть, если мальчики вернутся. Меня представили огромному такому Володе. Володя пообещал моей девушке, что я никуда не сбегу и обязательно очищусь. Господи, думаю, ладно в царевича, не превратиться бы в горбунка, от таких процедур.
Вообще-то, боялся другого.
Когда голого пианиста окатывают водой на морозе, вряд ли он вспомнит малую Иисусову молитву. От его матерного вскрика, скорей всего, завянут ёлки. А заборам станет жарко и неудобно. Это рефлекс, мы не виноваты.
Проруби не оказалось, меня повели к колодцу, как на расстрел. Колодец в лесу. Темно. Снег и чёрные деревья. Освещали дорогу мобильными телефонами. В пути Володя рассказал, как однажды поднял ведро над головой, перевернул, а оттуда выпала ледяная глыба. Это была серьёзная опасность для здоровья.
Мы разгребли сугроб ботинками, заготовили воду. Каждому по три ведра. Мороз двенадцать градусов, ветер. Я разделся, повесил исподнее на забор. Всё в том порядке, в каком потом надевать. Чтоб после процедуры не погибнуть, позорно путаясь в тряпках. Встал, перекрестился.
И тут Володя вылил первое ведро.
Ну что вам сказать.
Холодно — это слово из другого измерения. Здесь же просто гитлер-капут и всё. Поскольку вы сейчас читаете глубоко духовный рассказ, я не могу выразиться точнее, извините.
Помню, воздух замёрз в груди. Ругаться стало нечем. Я показал Володе глазами, что давай второе.
Второе ведро показалось горячим. Организм сошёл с ума, рецепторы транслировали в мозг какие-то случайные числа.
— Господи Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня, грешного, — вдруг сказал я на вдохе, совершенно искренне.
— Вот и хорошо, — улыбнулся Володя. И вылил третье ведро. Даже уже как-то обыденно. И я пошёл, хрустя по снегу ногами белыми, как норвежский парафин. Одеваться. Помню ещё, мокрые носки смешно примерзали к тапкам.
Девушка моя, меж тем, купаться передумала. Зато прогрела машину и ждала меня, я б сказал, даже с волнением. Такая хорошая. И фигура. И очень надеюсь, ей нравится мой Мандельштам.
Вот этот:
* * *Вернулись домой. Ева молчала, я не лез к ней с описанием мистических своих переживаний. Мы просто улеглись и до утра в темноте смотрели друг на друга.
Утром она заговорила, глядя в угол:
— Я знаю, ты любишь. Я верю тебе настоящему, но не верю тебе будущему. Пройдёт месяц, два, ты перестанешь меня смешить, станешь ленивым и недовольным. Твои глаза потемнеют. А я хочу, чтобы ты остался как сейчас, моим Каем. Я люблю тебя. Уезжай домой.
Потом поцеловала, немного картинно, взяла сумку и вышла. И всё. Я решил не брать в голову этот её странный способ начинать день. Перепады настроения составляют важную часть женского шарма. Я ждал её возвращения, готовился наговорить, наобещать всего, всего. Какая разница, граната она или целый склад снарядов. Что бы она там ни скрывала, она мне нужна.
До вечера сидел, набирал в компьютере новые тексты. Ева не пришла. К ночи занервничал, пошёл искать. На столе оставил записку:
«Я в Белом Носороге. Собираюсь танцевать на шесте. Приходи. Не пожалеешь.
Матвей…»В баре она не появилась. Охранник беседовал со мной сухо, будто я взял взаймы и не отдаю. Вернулся на чердак, записку никто не читал, лежит, где лежала. В прихожей на трюмо комплект её ключей. Как-то всё нехорошо, серьёзно.
Под утро пришёл Ужас. Её нет. Всё. Она не вернётся. Будто из спины вырвали позвоночник. Сидел на полу, потом лежал. Чувствовал себя лужей, никак не мог испариться.
Месяц назад я был бодрым холостяком, жил сам по себе. Счастлив не был, но был спокоен. Посягательство на свободу считал враждебным выпадом. Теперь сижу, сохну по случайной девочке. Если она войдёт вдруг, запою «Аллилуйя».
Я не знал, что делать. Какая там работа, лежал, ходил, кричал. Возбуждение сменялось апатией, потом приходила паника, сдавливала горло. Казалось, вот сейчас я сдохну. Вдруг всё менялось, я понимал, вот и славно, что сбежала. Это ж какое наказание, растить в своей квартире такую швабру. Потом опять смотрел в окно. Думал, что там, за краем крыши. Если под сугробами булыжник, можно выбраться и сигануть. Потому что, сколько ж можно издеваться.
Приступы отчаяния тянулись до первой спасительной мысли. Она звучала так: я не стану ломать ноги и шею. Я верну её. Эти её закидоны — неизбежный довесок к красивой фигуре. Есть ради чего терпеть. Я её дождусь.
Ждал неделю. Она не появилась ни в стрип-баре, ни на чердаке. На звонки не отвечала. Я трясся, не спал, бродил по каким-то скверами, ненавидел местную погоду и жителей. На седьмой день отправился на другой берег Двины, в край непуганных деревянных бараков. Елизавета Петровна встретила меня как родственника. Напоила чаем и снова настоятельно рекомендовала валить домой. Сказала, что с Евой всё в порядке, она здорова, просто прячется. Не в первый раз. А вот я, если промедлю, получу разом напрасные слёзы, дальнюю дорогу, казённый дом и какие ещё там бывают мерзости в гадальном деле. Моё астральное тело и так уже дырявое насквозь, дальше будет хуже.