— Васька!
— Хуан Марсо, — поправил Савельев с улыбкой.
— Мы с ним одного выпуска.
— Он сказал, — Савельев пододвинулся ближе, — Тухачевского расстреляли. Враг народа.
— Как? Но…
— А остальные, кто с нами ехал, живы, — заговорил о другом Савельев, — дерутся. Не всегда только ладят со своими командирами испанцами. Ты-то как?
— Лажу!
— Сам вижу, что ладишь.
— Это не трудно, если не командуешь заодно с батальоном и командиром.
— Скромность — ценная вещь.
— Проще — уважение.
— Тем более, — сказал Савельев. — Не менее ценная штука.
К террасе подъехала открытая легковая машина. В ней сидел маленький сухой комиссар.
— Вы освободились, камарада Алагон?
— Да, — ответил Савельев. Он поднялся, пожал руку Педро и Хезусу, который поднялся и был великолепен в своей любезности.
— До скорого! — крикнул Савельев уже из машины.
Машина резко тронулась с места.
Анархисты на той стороне площади продолжали громко спорить. Педро слышал отдельные выкрики, угрозы.
«Вот беспокойной матери дети…» — подумал Педро и спросил у Хезуса:
— О чем это они спорят?
Хезус не успел ответить — послышался дикий вопль.
Педро хотел кинуться к толпе анархистов, но Хезус схватил его за руку.
— Не надо, Педро. Сядь.
Советник замер у столика и увидел, как над толпой анархистов медленно вырастает поднятый на штыках человек. Он уже обмяк, как тряпичная кукла.
— Что там такое? Хезус!
— Самосуд.
— Над кем?
— Над командиром батальона.
— Над своим?
— Конечно.
Педро сел.
— Не ожидал…
— А я ждал. Должны же они были понять, кто больше всех виноват в том, что произошло! Только поступают они всегда так, как им взбредет в голову.
— Так ведь они все уехали!
— Да, — кивнул Хезус. — А подбил их на это он. Он убедил бойцов, что ничего не случится. Они всегда болтают, что им взбредет в голову. Я не в состоянии их понять. Да и сами они… Всегда понимают они сами себя?
Толпа анархистов понесла поднятую на штыках тряпичную куклу и скинула ее на трупы фашистов, валявшиеся в тени у стены дома на противоположной стороне площади.
Потом из толпы вышел человек в белой рубашке с открытым воротником и направился к террасе, где сидели Педро и Хезус. Он был смугл, статен и красив. На поясе болтались пистолеты, гранаты и ножи — целый арсенал.
Он подошел к столику.
— Альфонсо Торрега. Командир батальона анархистов.
Хезус и Педро поднялись и пожали ему руку. Потом сели. Педро смотрел на медальный профиль Альфонсо. Он был чертовски красив. И характер у него, видимо, был хороший — простой и полный достоинства, хорошего достоинства, без зазнайства.
— Меня просили узнать, когда мы пойдем в наступление. Мы хотим наступать. Мы должны наступать — и смыть со знамени анархизма пятно ухода с позиций.
На площадь ворвался треск мотора, усиленный рупором узкой улички. Мотоцикл остановился у террасы.
— Товарищ командир батальона, пакет, — сказал связной.
Хезус спустился с террасы и взял пакет. Разорвал его, вынул бумагу, стал читать. Педро видел, как потемнело его лицо.
— Контехеро! — позвал Хезус.
Педро подошел к нему, взял у него бумагу: это был приказ об отступлении.
Хезус сказал Альфонсо:
— Извините. У нас срочные дела.
— Желаю удачи. Договоримся позже.
Хезус словно не слышал его слов.
Педро и командир танкового батальона направились к штабной машине.
— Послушай, Хезус, — сказал Педро. — Надо срочно связаться со штабом бригады.
— Приказы не обсуждаются. Сам, контехеро, знаешь. И учил этому.
— Я позвоню сам.
— Хорошо. Поезжай. Я останусь. У меня большое дело. Я не хочу, чтобы дети считали нас лжецами!
Он соскочил с крыла и пошел к другой машине, шедшей сзади, высокий, ссутулившийся, с руками, вылезающими из рукавов комбинезона.
— Поехали! — сказал Педро, но еще долго, обернувшись, смотрел на комбата.
На командном пункте Антонио молча подал советнику приказ за подписями и печатями — приказ об отходе.
— Ты пробовал связаться со штабом бригады?
— Связи нет. А вот приказ мотоциклист привез.
Педро выругался.
Они стояли у штабной машины.
— Похоже, что мы попадаем в окружение, — сказал Антонио.
— Ничего не понимаю!
Хезус отдал приказ об отходе. Он вернулся мрачнее тучи.
Танки шли на восток весь день. К вечеру остановились.
Контехеро связался со штабом. То, что он услышал, заставило его побледнеть от злости. Выяснилось, что не только они, но и другие подразделения получили подложные приказы об отходе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Очень вкусная пешка, — сказал красавец Альфонсо и принялся жевать цветок миндаля, который заменял фигуру.
На обороте ненужной теперь двухверстки Педро начертил шахматную доску. Фигурами служили цветы. Похожие на вишневые, цветы миндаля были пешками: у белых они лежали венчиками вверх, а у черных — вниз. Прошлогодние, забытые на деревьях оливки, высохшие, сморщенные, обозначали ладьи, а продолговатые листья олив, блестящие с одной стороны и матовые с другой, превратились в офицеров, сушеная фига стала королевой.
Играть в такие шахматы было не просто.
На Арагонском фронте стояла тишина, которую Педро в душе считал глупой, если не преступной. Но командование армий Арагона, видимо, держалось другого мнения. Оно словно не понимало, что наступление франкистов на Арагон задержано не потому, что они выдохлись, а потому, что несколько фашистских частей было переброшено под Теруэль. Это положение напоминало смешную ситуацию, когда трое дерутся против десятерых, а четвертый благодушно дожидается, пока они расправятся с тремя и примутся за него.
Конечно, командование следило за всей обстановкой, оценивало все возможности. Но как бы оно их ни оценивало, здравый смысл подсказывал, что часть войск во время этого затишья могла бы сражаться, а не смотреть на войну со стороны. Не хотелось думать о том, что анархисты нарочно не хотели отпускать свои войска — именно свои, так и говорилось — на другие фронты. Словно Арагон не часть Испании, а их, анархистов, вотчина.
— Очень вкусная пешка, — повторил Альфонсо, с улыбкой посмотрев на Педро. После этого хода белым, которыми играл Педро, грозила потеря коня. Так считал Альфонсо.
Но Педро был спокоен, его конь, взяв пешку черных, объявил шах королю, а ладья Альфонсо оказалась в безвыходном положении.
Альфонсо сказал:
— Вы, коммунисты, всегда так — пользуетесь слабыми местами противника. Чуть зазевался — лежишь и только лапками дрыгаешь.
— Что поделаешь… — сказал Педро и, поддерживая шутливый разговор, добавил: — Если знаешь свои слабые места, надо их ликвидировать. Зачем они? Для коллекции? А в шахматах, как и на войне, да и в политике тоже, надо прежде всего следить за действиями противника.
Педро взял ладью.
— Что толку, если ты упрямо ведешь свой план наступления? Твои фигуры — в твоем распоряжении. А вот мыслей противника ты не знаешь. Предугадай! Хотя бы на один-два хода… Хорошие игроки, говорят, предвидят на пять и больше. Понимаете? Люди совершают глупости своими собственными руками, Вот вы… Разве, например, не за вами шло крестьянство в Арагоне в тридцать шестом году?
— За нами, — согласился Альфонсо, — за анархистами.
— А вы поступили согласно своей анархистской сущности: отобрали имущество, обобществили его, проводили насильственную коллективизацию. Причем имущество поступало не в распоряжение всего народа, а в распоряжение комитетов, которых крестьяне теперь боятся больше, чем мятежников. Вот как обернулся, Альфонсо, ваш знаменитый «либертаризм» в деревне.
— Просто крестьяне не доросли до понимания великих задач анархизма, — со строгой гордостью сказал Альфонсо.
Педро, весело поглядывая на него уголком глаза, жевал высохшую маслянистую оливу-туру. Теперь он явно выигрывал партию.
— Вы не обижайтесь, Альфонсо, но крестьянину, как и любому другому человеку, трудно понять не величие задач анархизма, о которых вы говорите, а самоуправство и разнузданность анархистов. Личность, которая считает, что ей все дозволено, что она может все, — вроде человека, ставшего перед мчащимся на всем ходу поездом. Ведь коли личности все позволено, то она фактически начинает диктовать свои законы всем. Как говорят на Украине, те же штаны, да назад гашником. Мелкобуржуазная стихия…
— Агитируете?
— Нет. Вас интересовало мое мнение — я его высказал. Шах и мат.
Альфонсо вздохнул и положил за щеку оставшуюся на доске туру.
— Свобода личности — основа счастья человека.
— Свобода от чего, Альфонсо? От чести, от совести, от законов, от долга перед родиной?
— Свобода личности — основа счастья человека.
— Свобода от чего, Альфонсо? От чести, от совести, от законов, от долга перед родиной?
— От клетки вашей железной дисциплины. Хотя бы. У вас, коммунистов, устав строже монастырского. Обобществление тоже, говорят…
— Ну-ну…
— Вы можете не говорить мне всей правды, а другие говорят, что…
— Кто говорит? Это тоже важно, Альфонсо. А железная дисциплина нужна. Это не угнетение, а признание прав других. Представьте себе, что планете Земля захотелось бы переселиться в какую-нибудь другую систему без ведома и согласия всех остальных планет. Взяла бы она и улетела. А равновесие было бы нарушено во всей солнечной системе. Да вы вот так и поступили, уехав на отдых в Лериду.
— Мне шах и мат. — Альфонсо поднялся с травы и сладко потянулся. — А ведь весна, Педро! Настоящая, цветущая…
— Да. Теперь легче маскироваться. А для танков еще плоховато. Кое-где настоящие болота появились. Залетишь в такое…
— Ведь полагается же вам увольнительная, Педро! Поехали бы в Лериду, погуляли, а? Девчонки есть хорошенькие. Нельзя?
Педро молчал.
Ехидно усмехнувшись, Альфонсо потрепал его по плечу.
— Вот видите… А они бы с вами и задаром повеселились. Русский.
— Эх, Альфонсо, хороший вы парень. Обижать не хочется.
— Говорите. На правду я не обижусь, Педро.
— Я себя не на помойке нашел, чтобы валяться с каждой.
Тень промелькнула по красивому лицу Альфонсо, но он сдержался.
— Крепко сказано, русо.
— Я сказал то, что думал.
— Но ведь вы многое теряете, Педро. — Альфонсо постарался улыбнуться. Он встал боком к советнику.
— Я не стану богаче оттого, что приобрету…
Альфонсо резко повернулся к Педро, и тот увидел его застывшее лицо и подрагивающие ноздри.
— Русо!
Педро заметил:
— А какое отношение к вам имеет то, что я сказал?
Альфонсо зачем-то поправил болтавшийся у пояса арсенал.
— Мне показалось, что вы презрительно посмотрели на меня, русо.
— Это не так.
— Вы горды как гранд, русо… — И, окончательно оправившись от неловкости, Альфонсо сказал: — Действительно, ссориться из-за… двум мужчинам — смешно.
— Конечно.
Педро увидел, что к ним спешит комиссар танкового батальона. У Антонио, видимо, были какие-то важные новости: так быстро он поднимался по склону холма. Обычно неприметная суховатая фигурка Антонио двигалась неторопливо: во время октябрьских событий тридцать четвертого года в тюрьме ему отбили легкие.
— К нам переброшена дивизия Листера! — задыхаясь, выпалил Антонио.
Новость была так неожиданна и так долгожданна, что Педро не выдержал:
— Это правда?
— Он в Каспе.
— Ну, теперь-то мы, наконец, начнем драться!
Альфонсо, уперев руки в бока, неожиданно расхохотался.
— Шах, коммунисты объявили шах Аскасо!
— Черт бы побрал твоего Аскасо! — взорвался Антонио. — Он достаточно изнывал от безделья, пока дивизия Листера месяц стояла под бомбежкой в Брунете.
— У нас нет танков и самолетов, — возразил Альфонсо.
— Я не знаю, против кого сражались бы танки, будь они у Аскасо!
— Это очередные коммунистические штучки!
— Я не сомневаюсь в тебе, Альфонсо, — немного спокойнее сказал Антонио. — Но черт бы побрал твоего Аскасо!
— А я уверен, что Аскасо еще покажет себя как полководец. Он не задаром сохранил наши силы.
— Заплатив за это кровью других!
— Арагонская анархистская милиция не может защитить всю Испанию, — ответил Альфонсо. — Вы не посмеете обвинить нас в трусости.
Антонио и Альфонсо стояли друг против друга. Педро протиснулся между ними.
— Послушайте, — негромко и спокойно сказал он. — Не всякая квочка, садясь в гнездо, снесется. Поживем — увидим. Никто из нас троих не сомневается в личной храбрости друг друга, а что касается всего остального, то…
Не дослушав, Альфонсо резко повернулся и ушел. Идти вниз было неудобно, он подпрыгивал, и арсенал у его пояса смешно брякал.
— Как тебе не надоест часами разговаривать с этим индюком? — спросил Антонио. — Может быть, он отличный шахматист?
— Он просто неудачно покрашен, — ответил Педро.
— А настоящий его цвет? — покосился Антонио.
— Наш.
Командный пункт танкового батальона разместился на северном склоне холма, за виноградником. Подрезанные лозы выпустили уже по два-три листочка, и нежно-зеленые усики упруго колебались на ветру. Паровала земля. Дальние ряды корявых виноградных стволов виделись сквозь дрожащий воздух. А близкие отроги гор, казалось, таяли в солнечном мареве.
И столько света и простора было вокруг, что резало глаза.
Они вошли в штабную палатку. Длинная фигура Хезуса склонилась над картой. Когда глаза пообвыкли, Педро заметил, что ткань парусины пронизана солнцем и местами отливает радугой.
— Поздравляю! — сказал Педро.
— Спасибо…
— Что случилось, Хезус?
— Звонили из штаба бригады, — Хезус разогнулся, выпрямился. Взгляд его больших глаз был грустен. Пожалуй, так же грустен, как тогда, ранней весной, когда они оставили деревню, только что отбитую у франкистов, и потом целый день ехали молча, и все что-то не ладилось, и всем было не по себе. — Тебя просили прибыть в штаб. Всех советников, что приехали с полгода назад. И тебя.
Педро хлопнул ладонью по столу.
— Никуда я не поеду! Нашли время, когда отзывать меня в штаб! Надо же, а? Хезус, что ты сказал? Антонио, ты только подумай! Уехать теперь, когда явно готовится наступление?
— Я не думал, Педро, что ты в душе анархист, — грустно улыбнулся Хезус. — Ты же сам учил: приказы не обсуждаются, а выполняются.
Педро уехал, уговорив Хезуса и Антонио не прощаться с ним. Он даже не дождался обеда, который решили дать в его честь. Педро почувствовал, что Хезус и Антонио обиделись на него за это.
* * *Через две недели ночью он отыскал расположение батальона, забрался в палатку командира и растолкал спящего Хезуса. Тот с таким азартом хлопнул советника ладонью по спине, что у Педро дух захватило.
— Да, Педро, — выпив кружку вина, сказал Хезус. — Твой путь обратно был почти на сто километров короче. Нас крепко прижали. Началось генеральное наступление франкистов.
— Анархисты сделали свое дело, — заметил Антонио. — Они так берегли себя, что дали фашистам разбить нас под Теруэлем, потом здесь, в Арагоне, под Бельчите, и в конце концов Аскасо, захватив награбленное испанское добро, бежал во Францию. Отличный финал!
— Я был в Барселоне, когда там состоялась манифестация, — заговорил Педро. — Площадь Каталония была запружена рабочими. Они требовали одного — сражаться! У дворца Педральвес толпа подняла такой шум, что министры почувствовали себя вроде того, как министры Временного, когда взяли Зимний. Они испугались народа. Они увидели, что народ и не собирается сдаваться и идет за коммунистами. Манифестанты выбрали комиссию, в которую вошли представители организаций, намеренных не прекращать борьбу против установления фашизма в Испании. От коммунистической партии в комиссию вошла Долорес Ибаррури. Премьер заверил народ, что он будет продолжать борьбу до последней возможности. В общем капитулянты провалились. А потом…
— Мы слышали… — нахмурился Хезус.
— Манифестанты не успели разойтись по домам, как налетели фашистские самолеты. Их кто-то предупредил. Предупредил быстро, что капитуляции не будет. И они зверствовали вовсю…
Педро отхлебнул вина из кружки, помолчал и опять сказал:
— Я еще не видел такого массированного налета. Такие массы авиации… А ведь сюда, в Испанию, направлены только отдельные части фашистских армий. Выходит, что…
Педро замолчал. Выходило, что Тухачевский был прав, когда говорил о необходимости создания очень мобильной армии, прекрасно вооруженной технически. В конце концов его идеи стали претворяться в жизнь, а он… Враг? Не верится… И там, во дворце Педральвес, кто-то, может быть, такой же красивый и подтянутый, как богатырь Тухачевский, сидел на заседании Совета министров, говорил о свободе Испании, а потом, может, спокойно отстучал радиограмму в штаб Франко. И на улицах Барселоны потекла кровь, плакали дети, кричали женщины… Во дворце Педральвес — может быть… Но Тухачевский? Не верится…
— Да ты меня не слушаешь, Педро! — Хезус с удивлением смотрел на советника.
Педро сказал:
— Из всего следует — противник начал генеральное наступление, — и потер ладонями свое лицо.
— И я тебе говорю. Теперь уже определилось направление их главного удара. Они хотят по долине Эбро пройти до моря. Но им опасно оставлять у себя на фланге такой город, как Лерида. Этот перекресток шоссейных и железных дорог франкистам просто необходимо захватить. И, кроме того, у них тогда в руках дорога на Барселону.