— Все верно, Хезус…
— Вчера на дорогах к Лериде было замечено большое оживление.
— Наверное, подтягивали артиллерию, — сказал советник. — Самое время. Не смогли взять Лериду с ходу, начнут кормить нас огнем. Кстати, Хезус, ты не возражаешь, если утречком я отправлюсь в разведку? — Педро склонился над картой, лежащей на столе, показал обозначенные условным знаком пушки. — Они здесь для того, чтобы простреливать дорогу и мост.
— Я хотел поехать сам.
— Но ради моего возвращения ты не откажешь мне в просьбе? Я поеду на танке братьев.
Антонио потрепал Педро по плечу.
— Советник, вы нарушаете указания командования. Вас не велено пускать в разведку.
— Антонио!
— Одно дело — бой, другое — разведка.
— Послушай, комиссар. — Педро выпрямился. — Ты это серьезно?
— Понимаешь, мне не хочется жалеть о том, что я сделал, — сказал Антонио.
— А ты не делай того., о чем пожалеешь, или делай, но не жалей, — не поднимая головы от карты, проворчал Хезус. — На крайний случай тебе совсем не обязательно слышать наш разговор. Мне не хочется отказывать Педро.
Откинулся полог, и в палатку ворвался утренний свет.
— Завтракать, — сказал вестовой.
Хезус, прищурившись, погасил лампу на столе.
— Мы и утра не заметили…
— Ладно, — сказал Антонио. — Пусть едет. Только постарайся не зарываться, Педро. Понимаешь, поосторожнее.
Повеселевший советник подмигнул Хезусу.
— И это мне говорит испанец!
Антонио опустил глаза.
— Что поделаешь! Два года назад наша пехота не окапывалась. Считали, что прятаться от противника в землю — унижаться перед ним. А на танках мы верхом ездили. Ну, а теперь… А теперь я напоминаю тебе, что надо пользоваться и своими советами.
— Хорошо, — сказал Педро, — я обещаю вам не зарываться.
Они вышли из палатки. Над Каталонскими горами всходило солнце, очень яркое. Горы казались черными и напоминали древнюю крепостную стену. Оттуда же, с востока, тянулись легкие янтарные облака. Воздух был прохладным и влажным. Побеждая въедливый запах бензина, держался над землей устойчивый аромат трав, освеженных росой.
Бойцы еще спали. Вчера у них был трудный день, а половину ночи они готовили танки к сегодняшнему бою. Машины были скрыты в дубовой роще. Деревья стояли, не шелохнувшись, и была видна каждая, даже самая тонкая ветка.
У опушки горел костер. Еще издали почувствовался резковатый запах кофе.
«И он научился маскироваться», — подумал Педро о поваре.
За завтраком советник задумался и, когда поднес ко рту кружку с кофе, чертыхнулся — обжегся.
Антонио рассмеялся.
— Не уезжай раньше того, как поедешь. Ты, наверно, уже вон там? — И он кивнул в сторону позиций франкистов.
Утренний туман затянул их пологом, сквозь который только угадывались извилистые линии окопов среди виноградников.
— Ну, нет, — сказал Педро, — я уехал намного дальше… Куда? — Советник словно очнулся. — Скажем, в окрестности Кадиса.
— Но ты же там не был!
— Если бы полтора года назад испанцы умели маскироваться, окапываться и не ездили на танках, как на лошадях, если бы тогда у республики была настоящая армия, мы сейчас выбрасывали бы остатки мятежников с берегов Испании.
Антонио внимательно посмотрел на Педро, потом на Хезуса.
— Возможно. И еще если бы республиканцы и социалисты не боялись коммунистов или хотя бы прислушивались к тому, что они говорят… Тогда республика имела бы армию…
— А мы, республиканцы, кто? — недовольно проворчал Хезус.
— Камни в потоке. А не скала, какой стала Советская Россия, через три месяца после своего основания создавшая армию, — заметил Антонио.
Педро поставил на стол пустую кружку. Дожевывал пахучий козий сыр, к которому он все еще не мог привыкнуть, ел, стараясь не дышать носом.
Потом он тщательно поправил пилотку-испанку, которая никак не хотела плотно сидеть на буйной шевелюре, и, махнув на прощанье рукой, направился в дубовую рощу, к танку трех братьев, Педро быстро нашел их машину. Ведь это только непосвященным может показаться, будто все танки на одно лицо.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Машина ворвалась в расположение батареи с тыла франкистских позиций, и мятежники сначала приняли их за своих. Сквозь рев мотора, стук пулемета — сквозь всю оглушающую толщу звуков, плотно забивших внутренность танка, Педро не услышал — почувствовал, как танк словно влез на крутую горку, потом провалился… Это под его тяжестью сломалось орудие. Фернандо круто повернул машину. Снова танк вздыбился и провалился, подмяв под себя еще орудие.
Маноло длинными очередями косил метавшихся фашистов.
Неожиданно Педро резко бросило к ногам Маноло. Неистово взвыл мотор.
И стало тихо.
— Что случилось? — крикнул Педро, словно все еще стоял грохот.
Фернандо выругался.
Педро не услышал его голоса, потому что уши еще были словно заткнуты.
— Гусеница свалилась.
Педро понял сказанное Фернандо по губам.
Пабло и Маноло молчали. Все знали, что это значило.
Покосившись на стенки танка, Педро оглядел гнезда, где должен был помещаться боезапас. Снарядов к орудию уже не было. Последний пулеметный диск был расстрелян наполовину. Там, где надлежало быть второй половине боекомплекта, лежали аккуратно завернутые гитары.
Два танка из взвода, который пошел в разведку, тоже не могли видеть, что случилось с их товарищами: один раскатывал окопы пехотинцев, а второй ушел уничтожать минометную батарею. Машины потеряли друг друга из поля зрения.
Отпадал и самый простой и самый верный вариант — обороняться, пока наблюдатели не заметят их безвыходного положения и Хезус Педрогесо не пошлет им на помощь другие танки. Они находились всего в восьмистах метрах от позиций республиканцев. Не больше чем в восьмистах метрах. Подмога подоспела бы за полчаса, если не быстрей. Но эти-то полчаса надо продержаться. Иначе через полчаса подмога подойдет не к танку, а к факелу. Фашисты не станут ждать полчаса. Они подожгут машину раньше. Если подожгут…
В ушах раздался легкий щелчок и возник тонкий удаляющийся звон. Педро понял, что теперь будет слышать.
Лихо развернув башню, Маноло выпустил длинную очередь.
Потом еще. Патроны кончились.
Маноло бросил пустой диск на пол.
— Теперь все…
— Только начинается, — в тон ему закончил фразу Педро.
— Это от нас уже не зависит. Что будет, то будет.
— Маньяна пор ля маньяна, — сказал Педро. Излюбленная приговорка испанцев, которую можно понимать и как «завтра», и как «подождем», и как «поживем — увидим».
Командир танка старший брат Пабло посмотрел на советника с удивлением.
— Русо, вы хотели сказать — мы доживем до завтра?
— Не знаю. Посмотрим. Позвольте мне сесть на ваше место, — попросил Педро. Пабло слез с кресла и уступил место советнику. В окуляр прицела Педро увидел полянку между двумя виноградниками, три покалеченных орудия, бруствер небольшого окопа, в котором скрылась орудийная прислуга. По броне хлестко ударили пули.
Стреляли из окопа. Педро еще повернул башню, посмотрел в оптический прицел и окончательно убедился, что их дело плохо. Батарея стояла за пригорком. Позиции республиканцев скрывались за ним. Значит, наблюдатели не видят их танк. И не увидят, что с ним случится.
Еще несколько пуль простучали по броне.
Послышался крик:
— Эй, красная сволочь, сдавайся!
Педро посмотрел на Пабло, на Маноло, на Фернандо и не увидел в их глазах ни боязни, ни отчаяния. Но то, что он увидел, было хуже: на лица братьев легла печать обреченности.
Они не боялись, это было бы недостойным арагонцев, чьи предки первыми поднялись на борьбу с мавританским владычеством и всех королей вплоть до Филиппа II заставляли произносить клятву народу, напоминая: «Мы, которые равны с вами по достоинству и могущественнее вас, мы избираем вас нашим королем и господином, с тем чтобы вы охраняли наши права и преимущества. В противном случае вы нам не король!»
Да, арагонцы вели себя достойно арагонцев. Они вели игру со смертью — и проиграли. Проигравший платит. Ставкой была жизнь. Значит, ее надо отдать. Просто, буднично, даже чуть небрежно, как игрок бросает на стол последнюю монету. И это уже никого не касается. Они проиграли.
Маноло, сидевший в кресле у пулемета, рядом с Фернандо, который все еще сжимал рукоятки фрикционов, Маноло, самый младший из братьев, стянул с головы шлем и расстегнул верхнюю пуговицу на курточке. Он словно показывал старшим братьям, что не станет жаловаться. Потом повернул голову вправо и щелкнул пальцем по фотографии молодой женщины.
— Так я ее и не нашел. А ведь здесь написано, что фотография сделана в Барселоне.
Пабло сел на пол танка и тоже стянул с головы шлем.
— В такие минуты надо думать о матери…
Около танка послышались голоса. Чем-то постучали в броню.
— Сдавайтесь! Мы не тронем ваши вонючие шкуры!
Маноло повернулся к старшему брату и сказал:
— Я не смогу думать о маме… Это очень трудно.
— Ладно. Думай о чем хочешь. Хоть об этой…
— Сдавайтесь! Наше командование гарантирует вам жизнь. Даем три минуты на размышление.
Это, видимо, говорил офицер. Тотчас снова послышался его голос, приказавший принести ворох виноградных лоз.
Пабло поднял голову и посмотрел в лицо советнику.
— Ты ведешь себя, как настоящий испанец. Жаль, что никто не сможет передать нашей матери, что у нее было не трое, а четверо сыновей. Наше братство скреплено смертью. Наша мать будет очень страдать. Но это будет гордое страдание. Не каждой матери, Педро, выпадает на долю такое страдание и такая гордость. Жаль, что она не узнает, что у нее было не трое, а четверо сыновей. А сколько сыновей у твоей матери, Педро?
— Четырнадцать.
— Четырнадцать сыновей?
— Да.
— И все живы?
— Нет. Отец и шестеро моих братьев убиты в гражданскую войну. И еще четверо умерло от болезней, от голода.
— Жаль, — сказал Пабло, — что твоя мать не узнает, что у нее было не четырнадцать, а семнадцать сыновей.
Они говорили негромко, вполголоса — сердцем чувствовали, что нельзя говорить громко, что это нарушило бы их уединение, их отчужденность, сделало бы тех, кто находится там, за стальным щитом брони, свидетелями их последних разговоров, последних слов. И если бы они говорили громко и те, за броней, слышали их, это было бы омерзительно.
И все же Педро не мог понять и принять того состояния спокойствия, обреченности, которое овладело его товарищами. Его сердце не могло примириться с тем, что они находятся в положении баранов, ждущих, когда к их горлу поднесут нож. Он не мог отказаться от мысли о борьбе, хотя и не видел никакой возможности бороться. И поэтому он, слушая Пабло, прислушивался и к тому, что происходит там, за броней.
— Сыновья скверной матери! — слышался голос снаружи. Он был с хрипотцой от постоянной простуды, которой страдают пастухи высокогорья. — Сыны скверной матери! Из-за их вонючих шкур надо портить такую машину. Машина — она, как ломовой конь, может служить любому хозяину.
— Твоя она, что ли? А этим еретикам надо очиститься от скверны.
— Их можно спалить и вытащив оттуда, — сказал хриплый.
Второй голос был высок и произносил слова с каким-то внутренним ликованием.
— Чего же ждать? Когда они вылезут из этой стальной берлоги? Нам грехи скостятся за святое дело.
— А вдруг там есть русский? За его голову пять тысяч песет дадут. Что же ты, деньги сожжешь? Вот так, своими руками?
Высокий голос поскучнел:
— Денег, конечно, жаль. Но откуда узнаешь, что там русский?
— По чему-нибудь всегда узнаешь. Пороемся в карманах и найдем.
— Тебе две с половиной тысячи песет и мне две с половиной. Скажем, что слышали, будто там говорили по-русски!
— Это почему же поровну? — обиделся хриплый, — Мне больше. Я сказал про русского.
— Он сказал про русского! Я же придумал сказать офицеру, что слышали русскую речь! — взвился высокий голос.
— Э, — сказал хриплый, — пусть горит. Все равно надо будет и офицеру денег дать. Пусть лучше горит. Сделаем святое дело.
— Дурень ты, деревенщина! А тысяча песет не деньги?
— Это почему же тысяча?
— А ты думаешь, что мы с офицером дадим тебе больше? — ликовал высокий голос.
— Грабители! Уж пусть лучше сгорят эти сыны скверной матери! Хоть грехов у меня будет меньше.
— Ты паршивая собака на гнилом сене! Тебе бы все деньги себе забрать! — И почти без перехода высокий голос звонко отчеканил: — Господин майор, в танке русский! Я слышал русскую речь.
— Русский?
— Клянусь святой мадонной!
— Врет он, — вступил хриплый. — Еретиков надо сжечь!
— Замолчать!
Потом послышался стук по броне и голос офицера:
— Прошло две минуты. Сдавайтесь. Иначе вы будете сожжены. Слышите?
Педро посмотрел на Пабло, сидящего на полу, но тот даже не поднял глаз, погруженный в свои мысли. Лица Фернандо не было видно. Опершись на подлокотники, он сложил перед лицом руки и что-то шептал быстро-быстро. Педро прислушался, с трудом разбирая слова. Многие походили на испанские. Заканчивалась скороговорка словом «амен». Педро догадался, что Фернандо молится.
Маноло разместился в кресле вполоборота и рассматривал или делал вид, что рассматривает обнаженную женщину.
«Я не смогу думать о маме…» — Педро вздрогнул — так ясно в полутьме башни увидел лицо матери: веки прикрыли на мгновение по-старчески светлые глаза, то ли прощаясь, то ли благословляя.
— Слышите? — снова постучали по броне.
И, не дождавшись ответа, офицер приказал:
— Обкладывайте танк сухой лозой!
Кто-то из солдат заговорил быстро и невнятно.
— Молчать! Ждите меня!
«Куда он мог пойти, этот офицер? Он приказал ждать. Значит, он с кем-то хочет посоветоваться. Он узнал, что в танке есть русские! Он-то не подозревает, что солдаты невзначай сказали правду. Он пошел доложить начальству и посоветоваться: жечь танк с русским, а может быть, обождать до приезда кого-то? Несмотря на то, есть в танке русский или нет, танк следует сохранить как трофей. У него ведь только порвана гусеница».
Педро потянулся к кобуре, вытащил пистолет, Пабло увидел, поднялся с пола и положил руку на оружие.
— Нет, Педро, ты не сделаешь этого. Настоящие испанцы не кончают жизнь самоубийством. Ты вел себя как настоящий испанец.
— Это великий грех, — сказал Фернандо.
— Куда спешишь, русо? — усмехнулся Маиоло. — Она придет сама и сделает все как надо. Не надо спешить, русо.
— Рассматривай задницу шлюхи и молчи! — зашипел на брата Пабло. — Никто не должен знать, что с нами он!
— Какое это имеет сейчас значение? — удивился Маноло. — Вы слышите?
Снаружи по броне скребли сухие виноградные лозины. Маноло убедился, что все слышали, и сказал:
— Я прошу тебя, брат, не называй так эту женщину! Считай, что это моя жена. Я дал обет: останусь жив, найду ее и женюсь на ней!
— Вонючий ты козел! — шикнул на брата Пабло.
У Маноло задрожали плечи. Он стал смеяться, все громче и громче.
— Тихо, — попросил Педро, — тихо…
Маноло уже закатывался от нервного хохота, голова его запрокидывалась, он весь дрожал. Пабло протянул руку к воротнику его куртки, крутанул так, что треснула материя.
Маноло притих.
— Мы слушаем тебя, брат, — обратился Пабло к советнику.
— Я выстрелю три раза. Пусть фашисты думают, что мы покончили с собой.
— Но мы все равно в плену, — сказал Фернандо. — Как мы выберемся?
— Не знаю, — сказал Педро.
— Вот видишь, — вздохнул Фернандо. — Зачем тогда это делать?
— Мы, может быть, выиграем время.
Маноло успокоился и спросил Педро:
— Зачем нам выигрывать это время? Через полчаса будет еще труднее умирать. Пусть они скорее поджигают танк.
Все смотрели на Пабло.
— Ты, брат Педро, говоришь, что мы можем выиграть полчаса. Может быть, полчаса, может быть, меньше. Здесь, на земле, это вечность по сравнению с загробной жизнью. Стреляй!
— Сядь поудобнее, — попросил Педро.
Маноло вскинул брови.
— Зачем?
— Потом нельзя будет даже шевельнуться.
Каждый постарался устроиться, как ему хотелось. Педро скинул кожаную куртку и бросил на пол, в угол, чтобы пули рикошетом не ранили танкистов, и выстрелил с небольшими промежутками три раза. Пороховой дым защекотал в носу. Неудержимо захотелось чихнуть. Сорвав с головы шлем, Педро закрыл лицо и кое-как справился. Когда отнял шлем от лица, по щекам текли слезы. Улыбающийся Пабло потрепал советника по колену.
Снаружи танка тоже стало тихо. Видимо, солдаты прервали свою работу.
— Что там случилось? — спросил хриплый.
— Вроде застрелились. Не захотели гореть.
— Я же говорил, что там русский! — сказал хриплый. — Испанцы бы этого не сделали. Сыны скверной матери! Пропала теперь и та тысяча песет, на которую я мог рассчитывать.
— Сеньор майор! — Это говорил солдат, у которого был высокий голос. — Они застрелились. Мы слышали три выстрела. Сначала они ругались. Слышно было, как спорили, только слов не разобрать. Потом один смеялся. С ума, что ли, посходили от страху. А потом три выстрела.
— Разрешите сказать, сеньор майор. Я думаю, что испанцев убил русский. Там был русский. Он их убил. Они, наверное, испугались и решили сдаться, а русский их и убил.