— И что там, в этом населенном пункте со смешным названием? — полюбопытствовал Астеник.
— Может быть, нам повезет с ночлегом. И, если уж выпадут три красные семерки, с транспортом до Силурска.
— Что такое «три семерки»?.. — совершенно потерялась дева Шизгариэль.
— Да не нужно мне в Силурск, — сказал Астеник с раздражением.
— Значит, высадим по дороге. А теперь — вперед.
Прежде чем тронуться с места, Колонель уточнил:
— Это что же, мы все впереди тебя должны топать, морячок?
— Хорошая мысль, — проворчал я.
Интересно, как он догадался о моем флотском прошлом? Об очень далеком, кстати... просто невообразимо для человеческого ума далеком.
* * *
...Когда небо и вода разделились, мы отвязали друг друга от бортов и мачт и затеяли перекличку, чтобы узнать, не смыло ли кого дикой волной. Между тем Одиссей, мокрый и злой, весь шторм простоял у рулевого весла, толку от которого было немного. То был вызов — стихии, да и самому себе. Встречались мне такие люди... трусоватые от природы, но часто против воли оказавшиеся в положении, когда обнаружить страх, равно как и любую иную слабину характера, означало лишиться всего, что нажито было за долгие годы, — имущества, славы, власти. А этого не хотелось. Потому Одиссей денно и нощно вышибал из себя клин человеческих слабостей, для кого-нибудь другого вполне допустимых и простительных, клином запредельных испытаний. Качество, заслуживающее уважения... хотя в остальном он по-прежнему был засранцем.
«Где мы?» — спросил кто-то.
«В открытом море, — отвечал Одиссей, выжимая бороду. — А вы, оборванцы, понадеялись, что мы уже в Аиде?!»
Молчанием была встречена эта немудрящая шутка. Явившаяся взглядам картина никак не соотносилась с представлениями о загробном мире, но и привычную реальность напоминала весьма слабо. То есть, конечно, море — оно и есть море, свинцовая рябь от горизонта до горизонта, не за что глазу зацепиться. А вот звезды в разрывах облаков были чужие, и облака были чужие — низкие, багровые, и воздух был чужой, холодный, пахнущий смертью.
«Куда плыть, царь?» — «Здесь есть ветер, и он все еще дует. Держать по ветру...»
Было ясно, что мы сбились с курса, заброшены бурей в неведомые воды, быть может — на край света. Хотя мне, побывавшему за свою жизнь и в центре вселенной, и на краю света, и даже на оборотной его стороне, такое предположение представлялось нелепым... Одиссей не был мудр в традиционном понимании, а что до его всем известной хитрости... не стоило бы путать хитрость и ум. Но нельзя было отказать ему в прозорливости. А может быть, в везении. Словом, в тех свойствах натуры, которые делали его царем, а окружающих вынуждали ему прислуживать. Мы плыли по ветру, наугад и вслепую, весь дождливый день, что пополнил наши оскуделые запасы пресной воды, и всю холодную ночь, и еще один день без дождя. Но ближе к вечеру впередсмотрящий Термофил прокричал те слова, которые мало кто чаял уже услышать:
«Вижу землю!»
Впрочем, землей каменную стену, отвесно вздымавшуюся из кипящих волн, назвать можно было только от безысходности.
В каких богоборческих сражениях неведомые гиганты выломали где-то и обрушили в море этот кусок горной кручи?.. Запрокинув головы, мы пытались разглядеть, что там, наверху, но на высоте пяти, а то и десяти стадий[70] колыхался беспросветный темный туман, словно приблудное облако зацепилось за скалу и встало над нею на вечный прикол. От этого мрачного места прямо-таки разило бедой. Я ушел на корму, закрыл глаза, чтобы разглядеть источник опасности... Всевидение бунтовало. Ничего. Голый камень. Как и полагается камню, совершенно мертвый.
Но внутри скал таилось что-то злое и смертоносное. И неживое. Не тварь, не растение, даже не механизм.
Мое поведение не осталось незамеченным для Одиссея. Пускай он и не считал меня прорицателем, вроде Калханта или несчастного Даокоона, но все же признавал за мной некоторое провидческое дарование, природу которого себе объяснить не мог, а спросить открыто мешала надменность.
«Ты чувствуешь то же, что и я, Криптос»? — спросил он.
«Я не чувствую ничего, царь... кроме того, что нам не следует здесь находиться».
«У нас нет выбора, — сказал Одиссей. — Это остров, и мы должны на нем высадиться. Хотя бы затем, чтобы добыть воду и какую-нибудь пищу».
«Нет здесь ни воды, ни пищи, — возразил я. — Это всего лишь кусок голого мокрого камня, от которого стоит держаться подальше».
«Объясни это своим друзьям, — усмехнулся царь. — Своим перепуганным голодным друзьям».
«У меня здесь нет друзей. Но я не желаю смерти никому из этих людей».
«Я животом своим ощущаю угрозу. Но не вижу ее. И мне это не по сердцу, Криптос. Я не самый храбрый человек в Элладе — хотя с готовностью убью всякого, кто повторит эти мои слова! — но мне привычнее видеть противника перед собой, нежели гадать о нем...»
«Скажу только, что нам незачем кружить возле этой безжизненной скалы. Это не остров, царь, где нас ждут фрукты, дичь и вода, а если повезет — вино и покладистые рыбачки. Чем скорее мы отсюда уберемся, тем лучше. Мы не найдем здесь ничего, что хотели бы найти, а потеряем больше, чем рассчитывали».
«Вот за что.я никогда не любил прорицателей...»
«Я не прорицатель, царь».
«...так это за умение уходить от простого ответа на простые вопросы. Еще меньше мне нравится, когда я говорю, а меня перебивают».
«Ты спросил, а я ответил», — сказал я хмуро.
«Да, я спросил, а ты принялся давать несуразные советы. Неужели ты надеялся, что я им последую? Если у меня и оставались какие-то сомнения, то теперь я точно знаю: это остров, и мы на нем высадимся, хотя бы все псы Аида подстерегали нас на берегу».
«Царь...» — начал было я, но внезапно понял: меня никто не слушает. Мне вообще не стоило ввязываться с ним в спор. Те, кто знал Одиссея лучше, так и поступали: едва только он обращался к ним с вопросом, превращались либо в безответное дерево, либо в колодец, откуда до него доносилось эхо собственного голоса. Да я и сам уже весьма неплохо его знал. И какая блоха меня укусила, что я вдруг решил поделиться с ним своими сомнениями?!
Оставалась, впрочем, слабая надежда, что скала — она и есть скала, отвесные стены, ни причалить, ни зацепиться. ..
«Вижу проход!» — закричал Термофил.
«Нам не нужен проход, глупец! — огрызнулся Одиссей. — Что мы станем делать в этой норе?! Нам нужна бухта!»
Проход не проход, бухта не бухта... а надежды мои не оправдались: нас уже всасывало в темную узкую щель — туда, где сплошная каменная стена расселась, должно быть, при падении с олимпийских высот. В грохоте воды, в пене брызг, мы проваливались внутрь скалы. Храбрясь и молодцевато покрикивая: «Держи ровно!.. весла, весла береги!.. убрать парус, рыбьи дети!..» Одиссей, поначалу стоявший между рядами гребцов, зачем-то обнажив меч, наконец сообразил, что проку от его воинственности будет немного, и теперь вместе с навигатором Перикомпом налегал на рулевое весло. Я повис на снастях, помогая Триссосу и Симпоту свернуть парус. Бешеный поток пытался притереть корабль бортом к скале; чтобы оттолкнуться на безопасное расстояние, в ход шли и весла, и копья, и все, что попадало под руку. «Только бы мачту не срезало...» — услышал я. Но вряд ли о том стоило беспокоиться — своды расселины терялись в туманных клубах... Внутри камня течение смирило свой буйный нрав, но расправить весла в такой тесноте было опасно. Оставалось покориться судьбе и стихии.
«Факелы!» — приказал Одиссей.
Это была неудачная мысль.
Во-первых, в спертом, наполненном водяной пылью воздухе кремень не давал искры, трут не занимался. «Никому ничего нельзя доверить, — прошипел Одиссей. — Дай сюда!» Самое удивительное, что с десятой примерно попытки ему удалось оживить один факел, а уж от того занялись и остальные.
А во-вторых, мы разбудили Скиллу.
...Как я сейчас понимаю, Скилла была существом из другого мира. Вернее сказать, порождением — ибо кому в голову придет назвать «существом» дерево или гриб?! Скилла не была ни тем, ни другим, но и не животным, впрочем. Она не была даже Скиллой — это потом, много позже, со слов немногих живых очевидцев назвали ее Скиллой — но не потому, что она лаяла во все свои глотки, как злобная собачья свора. Она вообще не издавала звуков по причине полного отсутствия легких и голосового аппарата.
Да и странно было бы назвать «лающей» милую девушку из хорошей, практически божественной семьи. Была же придумана легендарная предыстория про любовь девушки Скиллы и красавчика, на которого имела свои виды злокозненная колдунья, чуть ли даже не бешеная оторва Киркэ, про жестокие чары означенной колдуньи, обратившие стройное девичье тело в нечто ужасное, чему нет названия...
Но в тот час мы не знали, с кем имеем дело. «Что это за коксакос» — помнится, спросил Симпот. На троянском это означало примерно следующее: «неведомая траханая херня». За время, проведенное у стен Трои, мы весьма обогатили свой лексикон словами вражеского языка, но те слова по преимуществу были бранными — ибо какие слова чаще всего звучат на поле брани?!
Что это был за мир, и кем была Скилла в своем мире? Комнатным цветком? Вредителем полей и огородов? Домашним животным? А может быть, хозяйкой дома, матерью семейства и почетной горожанкой? Оставалось только гадать. С тем же успехом ее мир мог находиться вовсе не за пределами обычного пространства и времени, а в недоступных чувствам и воображению морских безднах, населенных созданиями вечной тьмы, что стерегут тысячелетний сон царя всех левиафанов. Не животное, не растение, не гриб, ни даже механизм. Всевидение обнаружило бы все названное. Только не то, что было абсолютно и бескомпромиссно чужим. Воистину, многообразие миров кого угодно способно лишить рассудка...
Но здесь Скилла была всего лишь запуганным зверем в чужом лесу. Игра стихий вырвала ее из привычного окружения вместе с обиталищем — этой мрачной голой скалой, — и швырнула в воды нашего мира. Скилле не так повезло, как девочке Дороти из Канзаса, перенесенной вместе с домиком и собачонкой в волшебную страну Оз — в той истории, придуманной много позже, почти все было знакомо и мило... что редко случается в действительности. Если признать за Скиллой способность переживать и чувствовать — а кто мы такие, чтоб отказать ей в этих качествах?! — то она испытывала страх, ощущала себя потерянной и совершенно одинокой. Она и была одинокой — единственный представитель вида... как и я.
Итак, Скилла...
«Мне это не мерещится?» — шепотом спросил Одиссей, поднимая факел повыше.
«Это что за коксакос» — гаркнул было Симпот, но на него со всех сторон зашикали.
«Ничего себе цветочки!» — пробурчал Триссос.
Скилла и вправду могла бы сойти за диковинное соцветие на толстом, как колонна храма, стебле, конец которого терялся во мраке. Но каждый из шести ее гигантских цветков подозрительно напоминал разверстую пасть, а между ржавокрасных лепестков таились клыкастые челюсти-капканы.
Корабль ощетинился копьями.
«Это уродливое растение и есть та опасность, о который ты мне толковал, Криптос?» — усмехнулся Одиссей.
«Надеюсь, я ошибся, царь. Оно не собирается нападать. Оно просто хочет, чтобы мы поскорее отсюда убрались».
«Какое совпадение! И я хочу того же...» Одиссей попытался ткнуть факелом в один из цветков, склонившийся чересчур низко. Тот отпрянул и сжал лепестки. «А это что такое?!» — спросил он переменившимся голосом.
«Заметил, — подумал я обреченно. — Смешно предполагать, что он не заметит. Он может пропустить мимо глаз и ушей все, что угодно, только не это».
«Вы видели, какая у этой гадины чешуя? — спросил Одиссей возбужденно. — Огромные пластины необработанного рубина! Клянусь трезубцем Посейдона, мне нужны эти рубины!»
У Одиссея и без того хватало отвратительных качеств. Казалось бы, для чего ему еще и алчность? Может быть, он решил, что небеса послали ему эту невидальщину с рубиновой чешуей, чтобы пополнить оскудевшую за время отсутствия царскую казну? Или он рассчитывал расплатиться бесценными камнями с попутчиками, не чувствовавшими себя в большом выигрыше от троянской кампании, и тем самым надолго обелить в их глазах свою скверную репутацию? Так или иначе, Скилла выжидательно покачивала хищным своим соцветием, ничем не обозначая намерений, а Одиссей, вращая глазами и скалясь, сулил все мыслимые блага с небольшими оговорками тому, кто прикончит эту тварь и снимет с нее шкуру. Идея не нравилась никому, кроме самого Одиссея.
«Это всего лишь сорняк! — орал царь. — Большой сорняк, вы что — чертополоха не видели? За то время, что мы не были на Итаке, на ваших полях выросли плевелы еще почище того! Вырвите его с корнем, принесите мне, и будете вознаграждены!»
«Не нравится мне, как этот чертополох на меня косится, — проворчал Симпот. — А вдруг наши шкуры понравятся ему больше, чем его — тебе, царь?»
«Не знаю, что там творится на Итаке, — вторил ему Триссос, — но давно уже хотел бы вернуться и посмотреть. Лучше нам убраться из этой могилы поскорее, как советует Криптос, а он дурного никогда не посоветует...»
«В Тартар Криптоса! — рассвирепел Одиссей. — В Тартар всех вас, ничтожные трусы! Я сам сорву этот цветочек и заберу себе всю добычу!»
С этими словами он вытянул из ножен меч, отпихнул стоявшего на пути гребца и поставил ногу на борт, намереваясь перепрыгнуть полоску воды, отделявшую нас от каменного уступа, где угнездилась несчастная Скилла.
Расчет был неприкрытый, но себя оправдал. Как это обычно и происходило со всеми околесинами, авторство которых принадлежало Одиссею.
До изнуренных голодом, испытаниями и усталостью моряцких мозгов дошли, опережая друг дружку, две мысли. Первая: царю втемяшилось искать приключений на свой афедрон, и его не остановить. Вторая: если с ним случится неладное, о возвращении на Итаку можно забыть. Одна дорога — в пираты... но в пираты не хотел никто, потому что все хотели домой.
«Да ладно, царь... эка невидаль: бодяк — он и есть бодяк, даром что большой... успокойтесь, мы сейчас все сделаем... эй, кто-нибудь, привяжите царя к мачте, а то получится, как в прошлый раз с сиренами!..»
Кто-то уже доставал из-под скамей такелажные топоры, кто-то сматывал лини в бухты... Дело шло к тому, что вся команда вознамерилась высадиться и расправиться с беззащитной Скиллой, дабы тем самым уберечь царя от ненужного риска, пополнить корабельную казну, да и самим, если свезет, урвать кусочек багряного счастья.
Ветер сменился на глазах: новая идея захватила всех, кроме Одиссея.
При виде подступающих к нему с линями наперевес моряков Одиссей опомнился, прекратил изображать на публику боевое безумие, смахнул пену с бороды.
«Прочь от меня! — рявкнул он и выругался по-троянски: — Ассхопосы! Я в порядке, втяните свои грязные клешни под панцири! По местам, дети тритонов и нереид! Не нужно лезть всем сразу и толпиться на каменном пятачке, как на рыбном базаре в дни Малых Панафиней! Полдюжины здоровых молодцов прекрасно справятся с этой непыльной работенкой... Карпотелес, Миксоброт, Триссос... Перикомп, твое место у рулевого весла! Так, кто еще? Симпот, Эмбас...»
«Меня, царь!» — успел я прежде, чем он назвал шестое имя. И вовремя: как всякий деспот, Одиссей ненавидел менять решения.
«Что ты сказал, Криптос?» — переспросил он несколько озадаченно. Ибо прежде за мной не замечалось излишнего рвения в исполнении царских прихотей, и уж тем более наклонностей к необдуманному риску.
«Отправь меня с ними, царь», — настаивал я.
Мне самому было не очень понятно, зачем я это сделал. Скилла выглядела мирно, резких движений не производила, а что до смутной угрожающей ауры, что исходила от нее... так и над последней помойной крысой восходит такая же аура, когда той крысе кажется, будто кто-то посягает на ее объедки. Может быть, я просто хотел хоть чем-то, по мелочам, насолить царю, сделав выбор за него. Может быть, рассчитывал, что в поле моего зрения остальные пятеро окажутся в большей безопасности — я уже знал об этом своем замечательном качестве. Может быть... «Пес с тобой», — буркнул Одиссей. Он выглядел недовольным, и тогда я не понимал, что послужило тому причиной. Ну да, не хотел расстаться с единственным сколько-нибудь пригодным к употреблению провидцем в команде. Но ведь не на смерть же мы отправлялись, а всего лишь за легкой и щедрой добычей. По сути дела — поразмяться...
И я снова не раскусил Одиссея.
Пятеро моряков и я, шестой, вооружившись топорами, перемахнули через борт и впервые за долгие месяцы ощутили под ногами твердую землю. Даже холодный мокрый камень — не то, что пляшущие доски колыбельной палубы. Кто-то с отвычки пошатнулся и упал на колени. Кто-то оперся о плечо товарища. Ожидаемых в таких случаях насмешек в спину не прилетело. Те, кто остался на корабле, молча, с очевидным недовольством наблюдали за нами, как за несусветными счастливчиками, и в мыслях наверняка желали нам оступиться и опозориться. Воистину, предвкушение добычи способно разорвать самые крепкие узы человеческих привязанностей...
Между тем мы приблизились к подножию Скиллы, где стебель достигал почти трех обхватов, вырастая прямо из камня. «И как же мы с ней управимся? — уныло спросил Триссос. — До ночи махать топором... а ведь я не лесоруб!» — «Главное начать, — сказал Симпот. — Может быть, потом нас сменят». — «Я не хочу, чтобы меня сменили!» — возразил Карпотелес, воткнул факел в трещину в скале, перебросил топор из руки в руку, примерился и...