— Морячок, — сказал Колонель. — Не ори... уши от твоего крика вянут.
— Ваше право, — сказал я, не испытывая никакого сожаления по столь внезапно распавшейся компании, — ваш выбор. — И прибавил то, что давно уже хотел им сообщить: — На-до-е-ли.
В этот момент где-то за стеной отчетливо и неуместно зазвонил телефон.
19
— Ой, — сказала Анна. — Что это?
— Телефон, — ответил я несколько растерянно.
— Это в кассах, — ясным голосом пояснил Хрен Иванович, своей безвольной позы, впрочем, не меняя.
— Кому здесь могут звонить? — удивилась Анна. — И, самое главное, кто?
— Нет, — поправил я. — Самое главное — как!
— У меня зазвонил телефон... — промурлыкал Поре Мандон.
— Кто говорит? Слон... — в тон ему продолжила дева Шизгариэль.
Все посмотрели в сторону касс — кто с живым интересом, а кто в слабой надежде, что этот нелепый и неуместный резкий звук наконец пресечется. Звонок между тем и не думал униматься, и даже напротив, сделался громче и пронзительнее.
— Заткните же его, наконец, — сказала Анна, глядя на меня, — или хотя бы ответьте.
Теперь пришла моя очередь удивляться:
— Почему я?! Мне он мешает меньше всего...
Ее довод был неотразим:
— Вы единственный, кто способен передвигаться.
— Ладно, — сказал я сквозь зубы. — Тогда уж и вы сделайте одолжение, никуда без меня не уходите.
Со стороны странствующих фейри донесся бледноватый смех.
Я пересек зал ожидания — стук шагов, перемежаемый трезвоном, казался громоподобным, — толкнул дверь в кассовый закуток. Она не поддалась: явный признак того, что работники станции не покидали рабочие места в панической спешке, а спокойно эвакуировались, возможно даже — в расчете на скорое сюда возвращение, если напасти вдруг рассеются, как это до сей поры и случалось в этом мире со всеми напастями... Телефон рявкнул с особым усердием и даже, кажется, злорадством. Я стиснул зубы и приналег. Касса была режимным помещением, а дверь — металлической, обычному человеку здесь ничего не светило без набора отмычек или автогена. Я огляделся. Отмычки под ногами не валялись, автогенная установка в темном углу тоже не маячила, иными словами — рояли в кустах нынешним раундом игры предусмотрены не были, либо закончились. И, вдобавок ко всему, за мной внимательно следили шесть пар глаз.
Многослойная фанера, обшитая металлом... это не Форт Нокс, не бетонный саркофаг над чернобыльским реактором, так — безделица для проницания.
— Смотрите, птица! — воскликнул я и ткнул пальцем в сторону окна.
Как только все взгляды устремились к несуществующему пернатому, я просочился сквозь запертую дверь и оказался в полной темноте.
Выключатель нашелся там, где я и ожидал, и, что поражало, сразу же вспыхнул свет.
Без промедления зазвонил телефон, обнаруживая свое местонахождение — в углу стола, под грудой пустых папок, в которых, должно быть, некогда хранились документы строгой отчетности.
Я снял трубку.
— Алё! — рявкнули мне в ухо. — Диспетчер, мать твою, одна нога тут, другая там, на перрон с флажками, сейчас литерный проследует без остановок, а у тебя там какие-то блядские цистерны кантуются!..
— Это касса, — сказал я холодно.
— Касса?! Кой хрен касса, литерный на подходе!
— Ничем не могу помочь, — произнес я и положил трубку.
Звонок.
Я намотал шнур на кулак и с остервенением выдрал из розетки.
Звонки не прекратились, а следовали один за другим, словно несколько международных линий одновременно решили свести с ума бедного кассира.
Я посмотрел на обрывки шнура в руке.
Кое-кто умеет настоять на своем...
Мне ничего не оставалось, как снова снять трубку.
— Это касса, — сказал я. — Вы попали в кассу. Но я не кассир, и уж никаким боком не диспетчер, так что мне ваш литерный на фиг уперся. Тем более что никаких цистерн там нет и в помине. И не звоните сюда больше.
— Знаю, — ответили мне спокойно. — Ты не кассир, ты танкист.
— Хм... Я не умею заводить танк[74].
В трубке прошелестел смешок.
— А теперь давай, наконец, поговорим.
Голос был мужской, обычный, приятный такой баритон, из тех, что объявляют остановки общественного транспорта. Вот только интонации показались мне несколько механическими.
Вообще-то, я понял, кто мой собеседник, еще не сняв трубку. Но игра есть игра, не стоило срезать углы, чтобы пройти дистанцию.
— Давай, — сказал я.
* * *
...«Будь ты проклят, Одиссей! Ты вернешься домой не раньше, чем я тебе позволю! Я не подарю тебе ни единого дня!..»
Собственно, так оно и случилось. Первое время я попросту гневался на него. Потом за разными хлопотами надолго забыл о его существовании. Спустя много лет, волею случая угодив на Итаку по торговым делам, я свел знакомство с местным купцом Эвримахом, который в числе многих домогался руки вдовствующей царицы Пенелопы, а заодно и вакантной должности царя. При его содействии мне даже удалось побывать во дворце и посидеть за одним столом с соискателями. Скажу честно: когда-то дворец был богат и ухожен, да и сейчас еще хранил следы былой роскоши, но за время отсутствия хозяина обветшал, осыпался и сильно был загажен ордой женихов с их нескончаемыми пьянками и грубыми потехами. Годы никого не красят, и царица Пенелопа казалась усталой и увядшей женщиной в преддверии старости, хотя, возможно, десятка два лет тому назад она числилась в первых красавицах здешних мест. На пирующих она смотрела с плохо скрываемым отвращением; было совершенно очевидно, что надежды их на брачное ложе напрасны, и лишь законы гостеприимства удерживают царицу от того, чтобы вышвырнуть всю эту гопу с глаз долой. Сами же соискатели уйти не желали по целому ряду причин. Никому не хотелось потерять лицо и прослыть неудачником, как сейчас принято говорить — лузером. К тому же, при всей запущенности царского хозяйства, приз по-прежнему выглядел заманчивым.
«Эвримах, царь Итаки! — мечтательно повторял мой новый знакомец, толстяк и жизнелюб, своими статями на царя похожий менее всего. — Уж не знаю, долго ли я усижу на этом троне, но имя свое прославлю и внесу во все поминальники. Заодно и этот хлев, — он хозяйским жестом обводил запакощенную залу, — от дерьма расчищу, будто некий Геракл авгиевы конюшни...»
Да, если Эвримах или какой-нибудь там Антиной были мужами деловыми и более чем зажиточными, то для прочих блаженное слово «халява» отнюдь не было пустым звуком. Жрали и пили в три горла, и требовали еще. И получали требуемое, заметьте!
«Эвримах, друг мой, — говорил я. — Поверь мне: не бывать тебе царем. Ну какой из тебя царь, с такой рожей?! Пойдем лучше на мой корабль, выпьем доброго феакийского, я угощаю».
«Из меня выйдет прекрасный царь, — упирался этот дуралей. — Не хуже прежнего. Уж я-то знаю, что нужно женщине для счастья: опора и покой...»
«Ни рожна ты не знаешь, — увещевал его я. — Женщины любят негодяев. Это необъяснимо, но это правда. А уж такого мазос-факоса, как царь Одиссей, по всей Элладе не сыскать! И когда он вернется, законы гостеприимства будут попраны самым бесстыдным и жестоким образом».
«Он никогда не вернется, — смеялся Эвримах. — Посуди сам: вернулись все, кто уплывал в Трою. Все! Возьмем царя Агамемнона. Возьмем того же тебя... И только Одиссей не вернулся. Его давно сожрали морские чудовища!»
«Он вернется, — сказал я однажды, когда черные одежды Пенелопы, самолично подававшей на стол свежие фрукты, коснулись моего лица, и я вдохнул запах ее тела. — Он не заслужил того, чем обладает, но он вернется».
«Почему ты так решил?» — удивился Эвримах.
«Потому что царица ни в чем не повинна».
Это было время, когда я многое прощал мужчинам за их женщин. Женщины — это... это... в общем, своим существованием они весьма оправдывали сомнительную надобность присутствия мужчин в картине этого мира. Когда-то я думал именно так...
20
— Ты знаешь, кто я? — спросил он.
— Догадываюсь.
— Судя по всему, догадываешься ты верно.
— Это было несложно... хотя и несколько неожиданно.
— Поверь, я тоже в недоумении.
— Что тому причиной?
— Не ожидал, что встречу себе подобного.
— Почему ты решил, что мы подобны?
— Ты выдал себя своими чудесами.
— Какие же это чудеса... так, осознанное применение кое-каких так и неоткрытых здешними учеными законов мироздания.
— Ты же знаешь, здесь принято все непонятное объявлять чудом.
— Однако ты не купился.
— Я в состоянии отличить чудо — в человеческом понимании! — от всемогущества в универсальном смысле.
— Ты же знаешь, здесь принято все непонятное объявлять чудом.
— Однако ты не купился.
— Я в состоянии отличить чудо — в человеческом понимании! — от всемогущества в универсальном смысле.
— Всемогущ только Создатель Всех Миров... и то с оговорками.
— Я не знаю, кто твой Создатель, о котором ты говоришь с неслыханным подобострастием. Но если он действительно тот, за кого ты его почитаешь, то его детище — ты! — удалось на славу.
— Слишком самонадеянно с моей стороны считать себя его детищем. Я всего лишь игрушка, сотворенная одним из его детищ для развлечения себе подобных.
— Если ты его игрушка, воображаю, какой мощи должно быть его оружие.
— Создатель Всех Миров никогда не творил оружия. Он творил миры, а следовательно — творцов. При необходимости он сам мог стать оружием. Но я не слышал, чтобы такое когда-либо случалось.
— Это казуистика, не находишь?
— Не более чем воображение у такого, как ты... или я.
— Неужели у тебя совсем нет воображения?
— Всего лишь способность предвидеть отдаленные последствия собственных поступков, иногда в гиперболизированной форме.
— Пожалуй, ты прав. Этим я не наделен. А знаешь, почему?
— Только догадываюсь.
— Потому что отдаленных последствий не будет. Все последствия — близкие.
— Тот, кто тебя сотворил, был весьма экономен.
— Увы, я не обременен универсальностью. Да мне это и не нужно. Я появился для решения одной-единственной Главной Задачи.
— Веления, ты хочешь сказать?
— Если употреблять твою терминологию.
— Ты знаком с моей терминологией?
— Я очень много о тебе узнал. Ты будешь потрясен. Как ты думаешь, Драконы, которых ты разорвал в мелкие клочки в вагонном коридоре, оказались там случайно?
— Теперь уж и не знаю, что подумать.
— Разве тебя не насторожило несоответствие их функционального назначения и лексикона? Разве убийцы способны говорить развернутыми фразами?
— Я встречал убийц, которые могли говорить стихами.
— Золотой век давно прошел, равно как и Серебряный. Нынешнее поколение ассасинов только что не мычит... Так вот, это я говорил их устами.
— Не очень-то твои посланники в черных плащиках напоминали марионеток.
— Это были искусно изготовленные марионетки, да и кукловод не подкачал.
— Да, припоминаю: они упоминали про Высшую Волю, подъем из могилы... И были весьма недовольны такой перспективой.
— Кого может интересовать мнение марионеток!
— А может быть, шахматных фигур?
— Такое сравнение мне нравится больше.
— Кстати, я сразу заподозрил, что их кто-то двигает.
— Я заметил.
— А эти... Черные Чопперы... как у них со свободой воли?
— Со свободой воли у них замечательно. То есть никак.
— Выходит, мой левиафан слопал партию твоих пешек?
— Непохоже, что ему грозит несварение желудка... Между прочим, должен заметить, что твои фигуры впечатляют. Мне понравилась шутка с бронекатером.
— Твои кригсмарине тоже были недурны.
— Да, но туго соображали. Все время пытались своевольничать. За что и поплатились... Поделись секретом, где ты раскопал этого замечательного ящера, и как тебе удалось его обуздать?
— Это не совсем ящер. Точнее, совсем не ящер. Говорю же, это левиафан.
— Что, тот самый?
— Ну, разумеется, не библейский, а намного древнее. Возможно даже, мой ровесник. Поэтому смешно предполагать, что я способен обуздать столь древнюю и могучую тварь, практически божество. Я могу только его... гм... заинтересовать. Во всех водоемах есть свой левиафан. Когда левиафан умирает, водоему приходит конец. Я думаю, что вся вода этого мира обязана своим происхождением левиафанам. В конце концов, кто-то же должен порождать воду!
— Ученые считают иначе. У них есть объяснение происхождению воды, которое не предусматривает никаких сверхъестественных сил.
— Они просто не знают и, как водится, строят гипотезы в рамках собственных заблуждений. На деле же сверхъестественное — это то, что подчиняется неоткрытым еще законам.
— И как много законов они уже не успеют открыть?
— Гораздо больше, чем уже открыли, а точнее — вывели из накопленного багажа собственных ошибок. В том числе и ключевой закон всех законов.
— А есть и такой закон?
— Ну разумеется. Как, по-твоему, могло возникнуть мироздание, не будь закона происхождения законов мироздания?!
— Гм... наверное. Спасибо... за информацию о левиафанах.
— Про мировых змеев, полагаю, рассказывать не стоит.
— А они существуют?
— Безусловно.
— И такие же колоссальные?
— Намного больше. Будь у меня Веление уничтожить этот мир, я взывал бы именно к ним.
— Я в затруднении, насколько эта информация может быть полезна для решения моей Главной Задачи.
— Думаю, никак. Если я что-то понимаю в Велениях... со своим Велением ты справляешься неплохо.
— Ты слишком добр ко мне.
— И как долго мы будем перебрасываться пустыми фразами?
— Согласись, нечасто выпадает удача поболтать с себе подобным.
— Что ж, и соглашусь. Тогда, быть может, ты примешь какую-нибудь материальную форму, и мы выпьем гденибудь по стаканчику текилы? В этом мире еще можно найти текилу? Или хотя бы водку?
— Можно. И текилу, и водку, и даже колесную мазь. Ничто еще не пропало бесследно, а следовательно, есть надежда найти все, что угодно.
— Так в чем проблема? Подтягивайся ко мне, потрещим за жизнь нашу терминально-эффекторскую.
— Но... я не могу.
— Что так? Веление... пардон — условия Главной Задачи препятствуют?
— Ты не хуже моего это знаешь. Содержание задачи определяет форму реализации. Моя задача не предусматривает материальной формы для эффектора. Тебе повезло больше.
— Не предусматривает или... запрещает иметь?
— Второе ближе к истине.
— Но у тебя Все равно должен быть материальный носитель. Таковы... — Я едва удержался, чтобы не сказать: правила игры. Но ведь он не играл. Никогда не играл, с самого начала. Он только думал, что играет, а сам лишь решал свою Задачу. Это я был игрушкой богов, а значит, часто мог выбирать между игрой и тайм-аутом.
— ...исходные ограничения, — сказал он терпеливо. — Я знаю. Но это твои ограничения. Не забывай: при всем сходстве, мы все же совершенно разные.
— Ну да, я универсален, а ты... гм...
— Одноразовый, ты хочешь сказать? Как шприц или презерватив?
— Что-то вроде того.
— Не беспокойся, я не оскорблен. Меня вообще непросто оскорбить. Тем более что это действительно так — я создан для одной-единственной Задачи, которая почти решена.
— Уж не я ли то обстоятельство, которое мешает тебе считать Главную Задачу полностью решенной?
— Нет, по каким-то своим соображениям ты мне не препятствуешь.
— У меня одно соображение: добраться до Силурска и найти там человека. И никаких иных.
— Послушай, тебя действительно не беспокоит все происходящее?
— Какой мне резон лгать?
— Да, я вижу: все, что ты до сих пор делал, не ставит целью изменить ситуацию к лучшему, а единственно лишь двигаться дальше в избранном направлении... И все же, я не очень тебя понимаю.
— Ты поверишь, если я скажу, что мне безразличны судьбы человечества?
— Но ведь ты столько времени провел среди них... кстати, сколько?
Я помолчал, прикидывая.
— Динозавров мы ведь не считаем?
— Людей тогда еще не было, — ответил он, веселясь.
— Приход шумеров в Эриду я уже помню. И откуда они явились, знаю.
— Неужели из Атлантиды?!
— Бесспорно, нет. Был в Индийском океане, почти на тропике Козерога, большой остров, или маленький континент... как посмотреть. Царей шумерских, что менялись, как зубья шестеренок, не припоминаю. Что царствовали они десятки тысяч лет — брехня, редко кто усиживал на троне более года. То есть, конечно, Гильгамеша и его детей я знавал достаточно близко. Получается, что с небольшими перерывами я живу в человеческом окружении почти шесть тысяч лет.
— Впечатляет. Не сравнить с моими триста двенадцатью днями.
— Ха! А теперь представь, до какой степени они мне надоели.
— Уже представил... в меру своего воображения. Но когда их не станет, ты будешь по ним скучать.
— По людям?! Мне часто кажется, что ни с кем я не провел так много времени, как с ними. Что вокруг всегда были только они, и никого больше.
— А разве нет?
— Они здесь не первые, и даже не седьмые. Но, возможно, самые глупые и занудные. Хотя... возможно, острота каких-то впечатлений уже стерлась от времени. И все же есть расы, по которым я и вправду скучаю. Беда в том, что они уже никогда не вернутся...
— Ты не хочешь дать людям шанс?