– А во Франции?
– У нас еще хуже, потому что у нас коммунисты все же не захватывали власть. У нас все еще более грустно, потому что Франция состоит в основном из «левых» разного толка. О пожаре в Париже упоминают, но никогда не уточняют – кто его сжигал и почему. Помнят высосанного из пальца Гавроша. Не помнят тех, кого убили коммунары. Но мы тогда смогли спасти Париж, и мы опять его спасем!
– Вы спасли?
– Да. Париж спасли патриоты, верные законному правительству. В последнюю неделю мая семьдесят первого года Париж затянуло дымом бесчисленных пожаров, по многим улицам нельзя было пройти. Дома рушились, загромождая узкие парижские улички. Если коммунисты уничтожили не весь город, то только по одной причине: версальцы двигались очень быстро. А население частенько нападало на коммунаров, чтобы не дать им поджечь здание. Особенно печальна была участь коммунистов и анархистов, которые забирались на высокие этажи, чтобы стрелять оттуда по солдатам законной армии: очень часто жители оккупированных ими квартир сбрасывали их с балконов или выкидывали в окна. А потом жители выбрасывали прочь красную тряпку и вешали белое полотнище из окна.
Версальцы шли между окон, из которых свисали белые полотнища. Так и шли, поводя стволами ружей, в любую секунду ожидая, что на них бросятся новые убийцы и поджигатели, пожиратели французских детей.
Здания ратуши, Министерства финансов и Счетной палаты пришлось восстанавливать. Тюильри так и не восстановили, теперь там парк. Одного из самых агрессивных коммунаров, Варлена, захватили живым на последней баррикаде, на улице Рампоно. Убивать детей он был храбрый, покончить с собой кишка оказалась тонка. Его час водили по улицам Монмартра. Не знаю, как «пролетариат» из теоретических брошюрок, но реальные рабочие и мелкие буржуа проклинали его и плевали в него: считали ответственным за пожары. Чтобы расстрелять негодяя, солдатам пришлось отгонять от него толпу: все хотели сами прикончить коммунара. Коленки у подонка тряслись так, что к стенке его поставить не удалось: стреляли в сидящего и тоненько скулящего Варлена. Одни стреляли, другие оттесняли толпу, чтобы парижане и парижанки не стали топтать уже падаль.
А имя Эжена Потье вам знакомо?
– Конечно… Это же автор «Интернационала»! После поражения коммуны он неделю жил в захваченном версальцами Париже. Скрывался и в нелегальных условиях писал «Интернационал».
– Эжен Потье – еще один прямой виновник сожжения Парижа… Не верьте в легенду, что он жил в оккупированном Париже… Это явное вранье – таких как он, выдавали сразу и без обсуждений. «Интернационал» и прочий злобный, пахнущий сатанизмом бред Потье писал уже в Англии.
– Почему же нам рассказывают про его жизнь в подполье?
– Да уже чтобы не обсуждать, как немцы, оккупанты, помогали французскому правительству. И как безобразно вели себя коммунары. Немцы не пропускали вооруженные группы коммунаров, но пропускали одиночек без оружия: пусть драпают. Эжен Потье был в числе тех, кто как раз просочился через строй немецких солдат. Добрые немецкие солдаты даже дали ему бутерброд и запасные штаны… Свои-то собственные штаны Потье с перепугу обгадил. Коммунисты вообще обычно очень храбрые – но по большей части они такие только в собственных фильмах, которые они в глубоком тылу снимают о самих себе. А вот на фронте почему-то все оканчивается чаще всего обосранными штанами.
Пока Потье их переодевал, как раз принесли еду солдатам… И героический спаситель человечества от самого себя протянул руку за еще одной подачкой. Немцы и дали ему бутерброд.
А что красные в Париже расстреливали заложников, вы знаете?
– Нет…
– В последние три дня коммуны из нескольких сот заложников расстреляли шестьдесят три человека. Все они не были военными, не представляли никакой опасности. Они были умны и культурны, вот их единственная «вина». Например, расстреляли известного проповедника и ученого, парижского архиепископа Дарбуа… ему было пятьдесят восемь лет.
Интересно, почему коммунисты и анархисты всегда убивают самых интеллигентных людей? Не иначе – классовое чутье.
– Вы рассказываете мне эти ужасы, чтобы я помог вам?
– Помогите не мне… Помогите Прекрасной Франции. В стране смута, все идет к новому восстанию, экономика в полном развале. Народный фронт требует платить высокие зарплаты, повысил пенсии и пособия. А эффективность экономики падает, предприятия закрываются. Стремительно растет зарплата и разные государственные пособия, а товаров ведь больше не стало. В стране – рост цен, инфляция.
– Это еще не восстание…
– Коммунисты и даже часть социалистов требуют запрета и полного искоренения всего, что они называют «фашизмом». Они готовы уничтожать своих врагов даже в ущерб конституционной законности: как в эсэс– эсэр. Коммунисты хотят построить коммунизм, то есть все поделить.
– Но ведь и это еще не восстание… Если я спрошу коммунистов, они мне ответят, что это вы готовите мятеж, а они только поддерживают законное правительство.
– В июне 1937 года Леон Блюм ушел в отставку… Народного фронта больше нет, правительство не может опираться на весь народ. У меня точные сведения: скоро правительство попытается контролировать экономику, выпустит еще больше не обеспеченных ничем денег и в несколько раз увеличит налоги на богатых… На всех, у кого доход выше среднего. Но чтобы провести эту политику, правительство будет вынуждено опираться на коммунистические организации. Точно знаю: во Францию едет сам Троцкий.
– Хорошо… Допустим. Предположим, леваки выступят… И тогда вы выступите против них? Ведь это же гражданская война!
– Мне говорили, армия почти готова взять власть. Но только «почти»… Армия колеблется. Столкнувшись с восстанием леваков, армия не пойдет против тех, кого считает «народом».
– А вы пойдете?
– Мы не дадим красным захватить Париж. Мы нанесем удар первыми.
Оба молчали. Черные, блестящие глаза де ла Рокка внимательно наблюдали, сопела его папироса. Оба понимали: сейчас-то решается главное.
– Что же вам надо от меня, господин де ла Рокк?!
– Вы – сила, Пьер… Пьер Лопухин вы или Пьер Кац – но вы огромная сила. Мы сами разгромим отряды красных. Не впервые мы обламываем щупальца, которые красная сволочь тянет ко власти, и мы сделаем это сегодня…
– То есть завтра! – уточнил де ла Рокк, и в его глазах мелькнули смешливые искорки. – Но есть сила, до которой нам не добраться… Вы знаете, что это за сила.
Петя развел руками с самым дурацким видом:
– Ну, господина Кокто и его «мадам» знают все. И их самих, и где их искать.
Де ла Рокк усмехнулся.
– Вы прекрасно понимаете, о чем я… Мы много раз пытались добраться до тайная тайных Приората… Но мои люди – только хорошие солдаты, они очень плохие шпионы. Лучшие люди не могут добиться ничего, никакой информации. А если мои разведчики переходят какую-то грань, они исчезают. Просто исчезают, и все. Поговаривают, Приорат занимается и вивисекцией… Хочет создать «человека будущего» в своих тайных лабораториях. Мне страшно даже думать о возможной судьбе своих исчезнувших людей, и в какой-то момент я перестал посылать их. Я просто признал, что Приорат нам сделался не по зубам.
Подполковник де ла Рокк затянулся новой папиросой. В комнатенке и так дым висел серо-сизым балдахином. Петя молчал. Разговор пошел такой, что и не знаешь, как его повернуть.
– Мы отрубим руки предателям. Но вы же знаете – это только марионетки Приората. Только вы можете сломить голову этой страшной организации.
Помолчали.
– Господин граф…
Де ла Рокк поморщился, и Петя изменил обращение:
– Подполковник де ла Рокк… В день, когда красные выступят на захват власти, мы начнем свою операцию. Я не знаю, будет ли нам сопутствовать успех, но мы сделаем все возможное.
– Больше ничего и не нужно. Но начинать операцию вам придется скоро… подготовьте все необходимое, потому что красные начнут захватывать город уже завтра. Сведения у меня самые точные.
Глава 16 Горящий Париж
Маршал родился давно – в середине прошлого, девятнадцатого столетия. Он прожил жизнь в другую эпоху. Он уже стар… Нет, не «не молод» – а стар. По-настоящему стар. Ему восемьдесят один год. Он – победитель немцев под Верденом. Он – маршал Франции. Он – член французской академии. Носитель бессмертной славы. Великий человек. Национальный герой. Ему отдают честь на улицах. Пол-Франции стали Анри и Филиппами: в его честь называют детей. В театре смотрят не на сцену – на него. Смотрят и устраивают овацию.
Интересно, а может ли хоть кто-то предположить: Маршал охотно отдал бы всю свою славу, все ордена, даже маршальский жезл – отдал бы все, чтобы вернулись запахи. Запахи исчезли… Дай бог памяти, они исчезли лет десять назад. Просто исчезли – и все.
Интересно, а может ли хоть кто-то предположить: Маршал охотно отдал бы всю свою славу, все ордена, даже маршальский жезл – отдал бы все, чтобы вернулись запахи. Запахи исчезли… Дай бог памяти, они исчезли лет десять назад. Просто исчезли – и все.
С тех пор много раз пытался Маршал после дождя втянуть в себя аромат размокшей земли, палой листвы, особенный запах воды, пролившейся на листья и на лес… Без толку! Запахи умерли. По-прежнему волновал вид прекрасных старых деревьев и скачущих лошадей, радовало цоканье белки и лай собак, бегущих по дороге. По-прежнему манила дорога, петляющая среди лугов, по перелескам родной Северной Франции. Нет ее красивей в целом мире!..А запахи все-таки умерли. Маршал помнил, как пахнет вскопанная мокрая земля – помнил с тех пор, как сам копал в ней траншеи. Но запах он помнил, а не чувствовал, и это продолжало его мучить.
Два года назад к маршалу приходили. Тогда была надежда решительно покончить с маразмом под странным названием «демократия», Народный фронт еще не устоялся. По всей Франции шли демонстрации под лозунгами «Нам нужен такой как Петен!», его прочили в диктаторы или в премьеры. Маршал даже не гордился своей популярностью – он привык быть великим человеком. Отечество или рухнет, или он спасет Отечество: Маршал принимал это как факт.
И вот опять к нему пришли молодые полковники, цвет армии. Маршал сидел, а офицеры его армии стояли, и на полшага впереди остальных стоял молодцеватый Шарль де Голль. Хороший офицер, подчиненный Петена еще с Первой мировой. Он тоже назвал сына Филиппом в его честь. Офицеры звали Маршала спасти Францию, звали в премьер-министры нового государства. Два года назад Маршал не захотел их возглавить, а без него все так и стихло.
Смута была и сейчас, но слишком ясно: мир изменился.
– Вы необходимы Отечеству, Маршал! Будьте премьер-министром нового государства.
– Разве я нужен Отечеству? Народ не хочет знать своей истории, не хочет спокойных семейных ценностей. Народ хочет левацких лозунгов и революционной войны.
– Революционных войн и большевицких экспериментов хочет очень небольшая часть французов. Народ хочет стабильности и порядка. Народ повторяет Ваше имя.
– Но лозунги революционной войны брошены в массы… Мне докладывали: завтра красные начнут занимать Париж. Они обратятся и к армии…
– Вы поведете солдат на революционную войну, Маршал?!
– Нет, я выйду в отставку, – тонко усмехнулся Маршал. И спросил не без провокации:
– А вы?
– Мы хотим служить Отечеству, а не безумным идеям.
Маршал согласно наклонил голову: эту логику он понимал.
– Но если армия выступит против красных, помешает занимать Париж, неизбежно прольется кровь французов.
– Кровь уже льется. Она все равно будет литься, и правые прольют намного меньше этой крови. Уже потому, что не начнут революционной войны.
Помолчали.
– Всю жизнь я служил Отечеству, сынки… Если Отечество нуждается во мне, я послужу ему еще один раз. Но только я не буду премьером…
И замолчал мудрый маршал, с усмешкой поглядывая на тех, кто чуть ли не силой тащил его к вершинам власти. Тащили и сами хотели прийти к власти, прикрываясь стареньким Петеном.
– Вы хотите стать королем?! – не выдержал один из молодых.
– Голубчик-голубчик… – укоризненно качал головой Маршал. – Не надо восстанавливать монархию… Не надо гражданской войны… Более того – не надо отменять ничего, введенного Народным фронтом… Надо соединить социальную политику и национальную идею… Это и называется фашизмом, правда ведь?
Офицеры энергично закивали.
– Я буду просто Президентом. Я буду символом нации, я буду представлять Прекрасную Францию… Но править я уже стар.
– Вот ты, – неожиданно повернулся Петен к Шарлю де Голлю, – вот ты и будешь в правительстве премьером.
– Национальное собрание никогда не назначит меня премьером.
– По новой конституции Президент сам назначает премьера. Я тебя назначаю, ты премьер.
Этот разговор произошел вечером пятого сентября тысяча девятьсот тридцать седьмого года. О том, что он произошел, Франсуа Селье и Петя узнали примерно спустя полчаса, когда мирно пили кофе в тайной комнатке под особняком. Только что ушел де ла Рокк. Селье собирался лечь спать, Петя – еще работать. И вот, перед ними молча стояли люди в штатском, но с выправкой кадровых военных.
– Началось… – наконец выдохнул Селье. Петя почувствовал, что сердце его сильно забилось.
– Приорат узнает обо всем одновременно с нами.
Кровь била в голову, Петя сам не слышал своего голоса.
– Узнает, но не сейчас… среди офицеров у Приората нет своих людей. Узнает от слуг, от рядовых. Де ла Рокк был прав: действовать надо немедленно.
Петя энергично кивнул, полностью признавая эту логику.
С этих слов и начались события, никак не предусмотренные ни военным уставом, ни планами переворота. В эти события оказались вовлечены люди, казалось бы, предельно далекие от всякой политики. Первым из них сделался, помимо своей воли, скромный лавочник Этьен Лакомбат. Лавочка его находилась в двух шагах от площади Звезды, и что удивительного, если в его сырную лавочку заходили самые разные люди? Жители Парижа должны покупать сыры, и они заходили в лавочку Лакомбата. Торговцы тоже люди, и что удивительного: Лакомбат вел долгие разговоры с многими из этих покупателей. Ведь могли же ему нравиться те или иные покупатели?
Лавочник должен скупать сыры из самых разных провинций, и что странного – к Лакомбату заходили люди из этих провинций, привозили то товар, то образцы товара. Или просто заходили к старому знакомому, поговорить о всяческих делах.
Бывали в лавочке Лакомбата и новые родственники профессора Кристофа Д`Антркасто… Тем более, профессор последнее время все болел и сам на улицу не выходил. Вот поселившиеся у него родственники и покупали все необходимое. Логично и естественно, не правда ли?
Этьен Лакомбат и сам не ждал, что ему нанесут визит в такое время: по вечерам он не работал в лавке и даже не выполнял другой, более важной для него работы… Тем более, эта работа и состояла в беседах с самыми разными людьми.
Вечерами он делал совсем другое, тоже важное для него, но частное дело: читал. Сегодня безобидный лавочник месье Этьен вникал в сочинения Троцкого – в историю того, как русские свиньи предали замечательную, великолепную революцию. Райская теория построения нового общества сияла, переливалась всеми дивными красками, но оказалась уничтожена какими-то нелепыми реакционными личностями. Эти личности воспитывались в дикой стране, где всю ее историю господствовали азиатские формы правления. Они и не представляли, как надо жить, а умных людей не желали слушать по своему скотству, примитивности и въевшийся в их костный мозг азиатской тупости.
Троцкий так убедительно писал, что в эсэсэсэр «свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции»! Революция в России и вообще произошла совершенно неправильно, потому что должна была произойти в цивилизованных странах, а не на дикой периферии цивилизации. С этим Этьен Лакомбат был совершенно согласен. Протест вызывало только то, что Троцкий упорно считал самыми передовыми странами Англию и Соединенные Штаты Америки. Этьен же полагал: страны эти как раз реакционные, в них царят собственность и капитал. Вот Франция – очень даже революционная страна! Это страна великих философов-просветителей, Энциклопедии, якобинцев, анархистов, демократов, коммунистов и прочих революционеров.
Что ж до России, ничего нет удивительного, что в ней, как писал великий Троцкий, «бюрократия подавила революционное творчество масс». Что там появился отвратительный Сталин, который «при помощи мелкой буржуазии связал по рукам и по ногам пролетарский авангард и раздавил большевицкую оппозицию».
Лакомбат как раз дошел до описания того, как злобные контрреволюционеры занялись укреплением семьи в эсэсэсэр: «Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый „семейный очаг“, то есть архаическое, затхлое и косное учреждение…». Ведь по замыслу революционеров, «место семьи… должна была занять законченная система общественного ухода и обслуживания…»
Что такое эта «система общественного ухода и обслуживания», Лакомбат понимал еще более смутно, чем Троцкий, но вот именно эта идея ему нравилась меньше. Лакомбат любил свою жену, своих детей, и теперь он даже и не очень представлял, как ему быть… Ведь Этьен совершенно не хотел, чтобы его жена принадлежала еще кому-нибудь, а детей воспитывали в интернатах, без его влияния и участия. Он и работал, чтобы содержать семью… А по Троцкому получалось, что в этой области он – самый настоящий контрреволюционер! Буржуазный собственник и отсталый мелкобуржуазный тип.
Этьен размышлял над этой сложной теоретической проблемой, когда в его дверь позвонили. Колокольчик звякнул на кухне – Лакомбат давным-давно провел сюда звонок, чтобы не беспокоить давно спавшую семью. Чуть отодвинув штору, осторожный Этьен посмотрел из окна второго этажа – кто стоит у двери? Стояли двое, надвинувшие шляпы на лица. Все правильно, в такое время и должны были прийти такие люди. Странно было бы, если б не пришли.