А ведь нельзя… Если он сейчас промахнется – существо пойдет и дальше по миру, разносить смерть и беды, сеять безумие и смуту. Господи, спаси и укрепи. Есаул склонил голову. Он много раз молился, крестился, но после смерти семьи – получалось как-то формально. Не верил? Скорее усомнился. И сейчас: просил Бога помочь, а сам же сомневался в Его помощи. Если Господь допустил ад девятнадцатого года – уже вопрос: а на чьей он стороне, Господь Бог? И как обратиться к Нему? Не говорить же Богу: «докажи мне, что Ты есть? Докажи мне, что Ты благ?»
Есаул навел оружие, а вокруг продолжался бой. Кто-то пролетел мимо балкона вниз головой. Дикий крик заглушил даже пальбу, сменился глухим влажным стуком, хрустом снизу. По камню чиркнула пуля, с визгом срикошетила вверх. С баррикады палили из винтовок, раздавались короткие очереди. Есаул не видел и не слышал. В оптическом прицеле виделся серый бок толстовки, гремел металлический голос:
– Трудящиеся всех стран поднимаются на революцию! В эсэсэсэр свергнут страшный тиран и злодей Сталин! Это шаги революции! Скоро весь мир будет охвачен революцией! Революция пришла сюда, скоро она придет во все страны! На все континенты!!! Проклятая буржуазия от Гражданской войны из России бежала во Францию – теперь и тут Гражданская война!
Есаул чуть задержал дыхание… Перекрестие прицела ползло, ложась то на лоб, то на шею… Троцкий не хотел умирать, он все время бегал, менял позы. Вслед за Троцким металась свита, то заслоняя его, то открывая.
– В России мы поставили памятник великим пророкам революции: Каину и Иуде! Каин первым понял, что мораль выдумана буржуазией! Трудящимся не нужны бредни про то, будто братьев нельзя убивать! Пролетариат не нуждается в химере семьи, он нуждается в революции!
Иуда первым понял лживость веры в дурака-Бога! В глупого слабого Бога, который дал себя, идиотик, распять! Мы ставили своему брату Иуде памятники в России. Реакционные русские свиньи взорвали памятник, нагадили в голову Иуде! Позор тупым русским свиньям! Теперь мы поставим памятники Иуде везде! Здесь и по всему миру!
Вопя, Троцкий перегнулся через перила, буквально висел над толпой. Палочки в круге поплыли по серому фону толстовки. Есаул задержал дыхание и мягко-мягко потянул спуск на себя. Ударило в плечо сильнее обычного: заботясь о точности стрельбы, он слабо прижал к себе приклад.
– Убили!!! – заорал Лева Бронштейн, повалившись на руки свиты. Этот первый вопль был слышен очень хорошо, потому что он издал его еще в громкоговоритель. И продолжал: – Меня убили! Враги убили!
Эти последние вопли не были слышны толпе, потому что громкоговоритель валялся в стороне; Троцкий лежал, держась за бок. Но Есаул почему-то прекрасно слышал крики Троцкого. Острая радость охватила его. И вера, что на этот раз все будет хорошо, все будет сделано.
Вокруг раненого толпились, орали – скорее мешая ему, чем помогая. Никто ничего не понимал: ведь выбирая место для митинга, проницательный вождь революции предусмотрительно велел поставить трибуну за пределами винтовочного выстрела…
– Убили… – уже хрипел Троцкий, которому мешала дышать тащившая его в разные стороны, истерически орущая свита.
В мелькании и воплях Есаул выбрал еще одну точку… На этот раз он оказался провидцем, этот человек, чьи предсказания почти никогда не сбывались: и правда убили. Вторая пуля ударила в шею.
Революционные дамы орали и выли так, словно из зоопарка разом сбежали все гиены.
– Посторонитесь, вашбродь!
Красные от натуги боевики не очень вникли, что делает тут Есаул. Они были слишком заняты для этого: устанавливали пулемет. Есаул покорно отошел. На шестом этаже дома напротив кто-то высунулся из окна, проорал нечто невнятное. Из другого окна вылетела, крутясь, красная тряпка на палке; почти сразу из того же окна выбросили трехцветное полотнище: французский государственный флаг.
Совсем рядом мерно застучало: уставя вперед и вниз тупое рыло, пулемет ударил по баррикаде. Его поддержал и второй. Словно порывом ветра, смело большевиков от пулемета, от орудия. Там, в деревянном хаосе баррикады, кто-то бился, кто-то неподвижно лежал лицом вниз, кто-то уползал, стараясь найти безопасное место.
Есаул выбежал из дома. Он уже не видел, как красные кинулись к орудию, пытались поднять ствол, как оба рухнули под очередями. А на улице и без него люди уже выскакивали из подъездов, поднимались в новую атаку.
– Вперед, ребята!
Крича по-французски и по-русски, Есаул пошел на баррикаду. Звонкое русское «ура!» мешалось вокруг с хриплым «Hurra!» европейцев. В левой половине груди нарастала острая боль, хотя ранен он не был. Есаул потерял дыхание и непроизвольно задержался. Есаула обгоняли, прыгали в нагромождение, стреляли, кололи сверху вниз. Пулеметы били теперь дальше, свинцовой метлой выметали площадь Шатле.
Есаул подбежал к баррикаде, полез на бревна, когда уже все было кончено. Только у противоположной стороны бульвара, около недавно поваленного дерева несколько человек с силой взмахивали винтовками, словно крестьяне кидали вилами сено.
Есаул перелез через диван, обеденный стол, книжный шкап: обломки чьей-то жизни, превращенные в части баррикады. Он обогнул труп, который так и остался сидеть, уронив голову на пулеметный лафет, еще труп, лежащий ничком на мостовой. Все было как всегда: поле смерти, поле боя, поле славы: все вместе.
Красная сила сломалась; смерть Троцкого решила для них сразу и все. Красные драпали неудержимо, почти не отстреливаясь, густо заваливали падалью камни древней площади Шатле. Пулеметы замолчали: в зоне обстрела уже везде теперь были свои; вели рукопашный бой, врываясь в подъезды, передовые части – на мостах: буквально на плечах красных добровольцы рвались на тот берег, на остров Ситэ. Мимо Есаула пробегали все новые и новые бойцы, спешили туда же: из подземных ходов выплескивались новые войска.
А Есаул остановился, такой сильной сделалась боль за грудиной. Боль словно расширилась, заполнила грудную клетку. Стало трудно дышать, пришлось постоять, перед тем, как одышливо подойти к трибуне. Есаул хотел посмотреть на мертвого Бронштейна-Троцкого, но среди валявшихся тел Троцкого не было. Куда же его утащили?!
Мимо Есаула все бежали, спешили люди с винтовками, взлетала к небесам разноязыкая речь. А боль нарастала, мешала. Есаулу пришлось сесть, посидеть, слушая мерзкие толчки нарастающей боли. Ясно, что в бой не вернуться. Есаул встал, и тут же опять, уже совсем невыносимо рвануло в левой половине груди. Есаул вдруг увидел Галю и Ванечку: не мертвых, какими он видел их в последний раз, в овраге, какими много раз видел во сне и в своей памяти. Увидел довольную, радостную Галю, маленького сына: счастливо улыбается с маминых рук, тянется к папе.
И Есаул понял, что это значит: он уходит туда, где Галя и Ванечка. Он понял, и почему: сам виноват, впал в грех отчаяния. Он сам остановил свою жизнь. Он во Франции пятнадцать лет – с двадцать второго. Его новые дети могли бы уже стать подростками. Он не захотел продолжать жить, и Господь прибирал его к себе.
«Будь у меня дети, не увел бы…» – думал Есаул с невольным протестом. Жить захотелось: посмотреть на мир, вычищенный от красных. Но дальше подумалось: а ведь будь у него сейчас дети и не прибери его Господь, Он мог бы отдать Троцкого не ему, а как раз кому-то другому.
«Ну нет! – развеселился Есаул, прижимая к себе ружье. – Не выйдет! Этого я не отдам!» Он попытался еще поцеловать ствол ружья, прикончившего главную мразь, но не успел: не поднялись, не послушались руки. Есаул мог только продолжать прижимать к себе оружие. «Спасибо, Господи!» – еще подумал он с нахлынувшей слезами благодарностью. И еще подумал, что не все знают его настоящее имя. Все Есаул и Есаул… Как же будут поминать его при отпевании?! Боль еще разрасталась, заполнила все на свете, в мире не стало ничего, кроме боли, колоссального пузыря, наполненного болью… Площадь, люди, крик, трупы, дома – все стало гаснуть, отодвигаться еще, пока нарастал пузырь боли. Все виделось как сквозь мутное стекло. Пузырь лопнул, и мир начал меркнуть, исчезать. И все, и ушел Есаул; навсегда ушел к жене и сыну.
…А на другом берегу Сены рвались энергетические бомбы. Рвались, унося людей, возникая непонятно откуда.
С правого берега, с острова доносилась пальба, приглушенные расстоянием крики. Там что-то происходило.
Шарль де Голль снял трубку полевого телефона.
– Ваше превосходительство… Добровольческие части гонят красных… Они уже на острове Ситэ. Прикажите атаковать.
Сквозь потрескивания и шелест донесся тяжелый вздох.
– Я не могу посылать французов в бой против других французов.
Шарль де Голль едва сдержал грубое ругательство.
– Ваше превосходительство… Французы уже убивают французов. Это происходит прямо сейчас и почти что на наших глазах.
– Я приказываю армии подчиняться вам, генерал де Голль. Я произвожу вас в бригадные генералы и приказываю командовать.
Де Голль постарался не показать, как возмущает его поведение Маршала.
Пронзительно пела труба. Подчиняясь приказу, армия двинулась вперед. Ослепительные вспышки в самом скоплении бегущих швыряли, губили людей. Бил пулемет; под свинцовой струей ложились взбежавшие на мост. С острова слышалась частая пальба, отчаянные крики, мольбы, плач: красная сволочь губила заложников.
Что-то помешало Шарлю де Голлю пригнуться под свинцовым дождем. Не ему, приказавшему идти вперед, обрекшему на смерть других людей, теперь спасаться от опасности. Вперед! А все же он прав, атаковать лучше – при хирургической операции льется кровь, отсекаются куски живой плоти – но организм получает свой шанс. Без операции – нет.
Спустя двадцать минут де Голль поскользнулся на луже крови, стоя перед собором; он смотрел, как к нему быстрой походкой идет седоватый человек.
– Я вас знаю, – обратился Шарль де Голль. – Вы полковник де ла Рокк.
– Подполковник. Этого чина мне еще не присвоили.
– Я присваиваю вам этот чин именем французской республики.
– От республики мне не надо ничего, – помотал головой де ла Рокк. – Я спасал от республики Францию.
– От имени Французской державы.
Де ла Рокк промолчал, пожал плечами. Де Голль прошел мимо него в портал храма. В храме воняло дерьмом – во все времена и при всех идеологиях нагадить в святыне всегда считалось важным революционным подвигом. Валялись трупы; кто-то стонал, кого-то перевязывали прямо здесь, на мозаичном полу.
Не было нужды тянуть провод: в городе полно телефонов, сеть не успели разнести.
– Маршал! Я звоню вам из штаба красных. Мятеж подавлен!
– Страшно подумать, какой ценой… – пожевал губами старый Маршал.
– Цена страшная, но город опять наш.
…А дом профессора Ансельма остался на той части города, где с самого начала встали солдаты. И пока происходили все события на бульваре Севастополь, к Пете и Франсуа Селье приволокли всадника Приората: это его люди жили у д`Ансельма как его родственники. Не будь этот человек тем, кем был, Петя его бы пожалел: заплывший глаз, разбитый нос, потеки крови на разорванной рубашке.
– Жить хочешь, гнида? – спросил Франсуа, поигрывая пистолетом.
Всадник смотрел в пространство и по его щекам струились слезы. Первый раз Петя увидел у членов Приората какие-то человеческие чувства.
– Ну!
Франсуа двинул стволом, сдирая кожу со щеки пленного. Тот еле повернул голову.
– Что надо? – бросил, словно он тут хозяин.
– Выбор простой, – заговорил Франсуа Селье, для убедительности постукивая пистолетом по ладони левой руки. – Если профессор будет жить – жить будешь ты и вся твоя семья. Если профессор умрет – умрете вы все. И те, кто охраняют профессора в доме. И все их близкие. Тебе понятно?
Пленный кивнул.
– Не дождетесь. Не будет приказа.
– Какой вам смысл держать в плену профессора? Вы проиграли, вам ничего не удалось.
Всадник пожал плечами с таким видом, будто ему наплевать.
– Мы еще поднимемся. Вы умоетесь собственной кровью.
Селье не выдержал, двинул всадника под ребро.
– У тебя двое детей. Мы убьем их тоже, на твоих глазах, если умрет профессор д`Ансельм.
Пленный презрительно улыбнулся. Петя видел, что поражение Приората для него – величайшая трагедия, крушение всего смысла жизни. Он действительно считал это великой потерей для всего человечества.
– Звони, приказывай уйти.
Пленный презрительно усмехнулся, замотал головой. Петя чувствовал: от него идет глухая волна спокойной, упрямой ненависти и к друзьям, и к профессору, вообще ко всему миру.
– Время вышло, – так же спокойно, с горьким отчаянием произнес всадник. – Времени у вас больше нет.
– У нас-то есть! Это твое время вышло! – Селье готов был втянуться в полемику. Петя же чувствовал – пленный чувствует себя не до конца проигравшим. Что-то у него было связано с четырнадцатью часами, с цифрой шестнадцать…
– Что произойдет в четырнадцать часов? – спросил он наугад.
Всадник победно улыбнулся.
– В четырнадцать часов вашего друга убьют.
У Франсуа Селье отвисла челюсть, навигатор мерзко ухмылялся. Селье страшно ударил его в лицо, влепил в шершавую каменную стену. Придавил:
– Говори! Что вы затеяли? А?! Я говорю – твои дети умрут еще до тебя!
– Как страшно погибать от руки дураков… – тряс всадник исказившимся разбитым лицом. – Как страшно, если побеждают идиоты! – Плакал он так искренне, с таким надрывом, что Петя готов был его почти что пожалеть.
Но вместе с тем видел Петя, что нельзя отпускать этого человека: всегда, до последнего вздоха, будет он воевать со всем миром. Что же до четырнадцати часов…
– Если ты не выйдешь на связь до четырнадцати часов, твои друзья убьют профессора?
Всадник отвратительно заулыбался. Было видно, что мысль о гибели профессора ему приятна. А что? Хоть небольшая, а победа. И было без пяти два часа по местному времени. Нет, этот во что бы то ни стало продержится… Пять минут точно продержится…
Но! Но ведь Петя знает, что нужно делать! Совершенно ему не нужен этот погибший человек…
Кремешки сыпались на землю, катились, стучали… Петя не заметил, когда и как между ним и остальными появились рослые люди в остро пахнущей кожаной одежде.
– Этого? – ткнул пальцем Аах Юн во всадника.
– Нет-нет! Пока не его… На втором этаже, в этом подъезде…
– Что такое этаж? Подъезд – это такая пещера? – заинтересовался Аах Юн.
Самым трудным оказалось объяснить им вроде бы элементарные вещи: как найти нужное место. Вот другая проблема – как попасть в квартиру, не погубив этим заложника, показалась им как раз элементарной.
– Мы пошли, – коротко сказал Аах Юн, и его люди стали исчезать. Так прямо как стояли, невнятно улыбаясь, а по взмаху руки Аах Юна начали мгновенно растворяться в воздухе. И тут же в доме вспыхнула стрельба. В воздух взмыл дурной вопль, какой-то тяжелый удар… Спустя еще мгновение из подъезда пулей вылетел человек. Он мчался, не разбирая дороги, отчаянно летел, пока люди Селье не перехватили его. Он даже не пытался сопротивляться и только дико озирался, пока его обыскивали, притискивали к стене, скручивали. Вылетел второй, с окровавленным, дико перекошенным лицом. Правый глаз у него с невероятной скоростью вращался влево, левый – вправо, челюсти лязгали.
Петя чувствовал исходящий от него «запах» растерянности, злобы и страха. Стоп!!! Этого человека он знает.
– Мишель!
Старый знакомец потупился, стараясь отвернуться как можно сильнее. И Петя понял… Понял, почему он здесь, почему вылетел из этой квартиры. Когда-то Петя оставил его в пещере и еще считал себя чуть ли не преступником! Бывает… Не надо считать себя негодяем, принимая разумные решения. И надо помнить, что слабаки – самые скверные люди. Решение вспыхнуло мгновенно: Петя вскинул пистолет, почти прижав дуло к Мишелю, и выстрелил ему прямо в живот. Мишель с криком согнулся, и Петя выстрелил сантиметров с двадцати в ставшее совсем близким темя. Разлетелись темные пряди, словно розовый туман взвился в воздухе; крик оборвался.
Петя на каблуках повернулся, опять вскинул оружие. Первый выстрел пришелся в лицо. Всадник Приората непременно убил бы всех пленных, если бы имел такую возможность. Но от людей не ожидал и смотрел дико. Вторую пулю Петя положил в лоб. Французы совершенно обалдели… Если надо, он объяснит им потом.
Еще раз круто повернувшись, Петя быстро пошел, предоставляя людям Селье разбираться с первым пленным, с двумя трупами. Селье догнал его уже в подъезде.
Дверь в квартиру профессора распахнута настежь.
– Аах Юн! Ты где, Аах Юн!?
– Заходи, друг сильного человека.
Чтобы войти в комнату, пришлось перешагнуть труп человека с обломком копья в груди. Покойник лежал с перекошенным лицом, вцепившись в обломок сведенными в конвульсии руками.
В комнате Аах Юн с интересом рассматривал гравюру: на ней какой-то человек в парике и камзоле задирал платье на селянке. Пухлая девица с умопомрачительной грудью кокетливо заслонялась рукой.
Кто-то лежал ничком, вокруг принявшей странную форму головы расплывалось темное пятно по ворсу ковра. Профессор огорченно вертел в руках, созерцал обломки деревянного распятия. При виде Пети он бросился навстречу, разведя руки – прямо с обломками дерева:
– Пьер! Какое счастье, вы живы! Я вас оплакал уже много раз!
Профессор был голодный, отощалый, чудесная седая шевелюра сбилась мерзкими колтунами. Но здоровый, жилистый и сильный.
– Вас очень мучали?! Чем вас кормили?
– Что вы! Я сам готовил пищу для себя и этих… – профессор пощелкал пальцами, подбирая выражение. – В общем, для этих болванов. Если меня и мучали, то в основном идиотскими разговорами о скором наступлении то ли мирового коммунизма, то ли монархии под скипетром потомков Иисуса Христа. У меня нарушилось пищеварение от этого потока демагогии! Представляете, совершенно не мог есть твердого сыра! От пармезана сразу начинался запор, и никакие помидоры не помогали!