– Они вам покупали пармезан?!
– Конечно. Они покупали мне все, что я просил… На мои же деньги, что характерно! И вот что – расскажите мне о себе. Что происходило в мире – я же ни о чем понятия не имею.
– Он сам убил этого человека, – Аах Юн ткнул пальцем в лежащего навзничь. – Молодец! Дурак стал стрелять, и тогда старик ударил его дубинкой по голове… Дубинка сухая, поэтому сразу сломалась, – добавил он с явным сожалением.
– Да! Распятие разлетелось… Жаль, ничего другого не было под рукой… А ведь это вещь восемнадцатого века!
– Ты его убил. – Аах Юн не позволил увести себя в сторону. – Поэтому я оставляю его вам. Но того, у двери, убил я, и мы его заберем. Ты против?
– Нет… Но только зачем вам этот труп?
– Не все люди моего рода охотились, но все они хотят есть, – проницательно заметил Аах Юн.
Профессора передернуло, глаза у него потемнели.
– Лучше возьмите что-то на память! Вот, вам вроде нравилась гравюра…
– Самую лучшую память оставляет череп врага, когда муравьи съедят все лишнее. А тут, – Аах Юн ткнул пальцем в гравюру, – тут все нарисовано неправильно. – К изумлению Пети, дальше Аах Юн высказался в стиле, от которого залился бы краской самый завзятый матюгальщик. Пете сделалось крайне неловко, а вот профессор заинтересовался, кажется, даже заспорил…
– Нам пора, – бесцеремонно прервал его Аах Юн. – Если хочешь говорить, приходи к нам в пещеру. Вот он знает дорогу.
С этими словами Аах Юн ткнул пальцем в Петю и растворился в воздухе: с такой скоростью, что глаз не заметил. Исчезли и его спутники, и действительно труп, мученически запрокинувший мертвое лицо у двери.
– Какие чудесные люди! Вы нас и правда познакомите?!
– Пожалуйста… А где ваши коты, профессор?
– Коты… – Лицо профессора задрожало. – Это ужасно – они сразу убили и Ромея, и Норманна. Креста на них нет, на негодяях… А вы где были? Вы попали в Германию? Как Вальтер? Они и правда восстали? Вы остановили их, но как?!
Профессор все говорил, говорил, прыгал с темы на тему, ни на чем не задерживаясь долго. Петя понимал – ему необходимо выплеснуть кошмар этих недель, да и просто узнать – что происходило в мире? Ведь он неделями сидел под арестом, слушая только бредовые разглагольствования про мировой коммунизм.
Петя прошелся по кабинету. Грязный, запущенный, он требовал не одной пары женских рук, большого количества горячей воды, нескольких часов активной уборки. Жаль распятия темного дерева, оно навсегда испорчено; вот картина, изображающая лунную ночь, вот они, кресла и диваны, журнальный столик с настольной лампой.
Больно укололо воспоминание о Жаннете. Он чувствовал, что потери этой войны ожесточили его. Слишком много людей погибло, начиная с месье Дуча, чтобы можно было жить так же, как до этих нелепых смертей. Вот и Жаннету он не то что забыл… Просто давно не думал о ней за нагромождением всего. А ведь еще далеко не все сделано…
«Вальтер! – позвал Петя. – Вальтер!»
«Я здесь!» – Голос друга зазвучал в Петиной голове, словно Вальтер стоял где-то рядом.
«Вальтер, я говорю из кабинета профессора. Мы победили. Много новых смертей, много плохого. Но главное – мы победили!»
«На твоей родине мы тоже победили, Петер. Тут идет гражданская война, но, кажется, скоро конец… Я еще много времени проведу в России. Ты уже знаешь, что произошло на юге, у Дуча?»
«Пока нет… Надо будет пойти посмотреть…»
«Конечно! Тем более, порталы теперь опять наши. Я позвонил твоему отцу и деду. Они… Петер, я не могу даже словами сказать, что ты для них значишь – ты ведь единственный в семье. Приемыш ты или нет, они тебя страшно любят. Там еще одна девица звонила, когда узнала, что ты жив. Дать ей твой парижский адрес?»
Слава Богу, что отец и дед знают – он жив! Таня… Говоря по правде, последнее время Петя о ней просто забыл.
«С девицей потом разберусь сам (и стоит ли разбираться? – подумалось). Вот за родителей – спасибо… Спасибо, Вальтер!»
«Не за что… Ты бы ведь сделал для меня то же самое».
Петя невольно заулыбался: Вальтер чисто по-немецки ставил точки над i. А ведь дело не ждет, жизнь продолжается… Да что «продолжается»! Жизнь бьет ключом, как струя крутого кипятка!
«Я отправляюсь на юг, оттуда свяжусь с тобой!»
И уже голосом, конечно:
– Франсуа, вы еще будете мне очень нужны… Помните, я рассказывал вам о месье Дуче и его шато? Необходимо посмотреть, что там делается, и помочь.
– Может, завтра? И… и я что? Я вам очень нужен?
– Вы себя плохо чувствуете?
– Ну… Это самое… Конечно, рана болит… И я могу быть нужен тут, работы много…
Петя понял, что Франсуа просто боится трансгрессии, и ему сделалось смешно.
– Франсуа… Мы слетаем на юг за считаные пару часов, это совершенно не опасно и не больно. Честное слово! Вы и правда очень нужны – и как переводчик, и как француз. Иностранец никогда так хорошо не поймет происходящее.
Франсуа неуверенно заулыбался.
Заключение
…И опять настала темнота, на этот раз уже почти привычная. Даже не совсем темнота: в подвал проникал лучик света из полуоткрытой на лестницу двери. Петя пошел на этот свет, чуть поморгал, привыкая к солнечному сиянию, ступил на знакомую каменную лестницу, истертую тысячами ног на протяжении веков.
– И что? И мы уже на юге, да?
Франсуа вертел головой, не в силах привыкнуть к этой мысли.
– На юге. Лучше послушайте: стреляют…
Впрочем, стрельба велась где-то далеко, прямо над головой звучали только человеческие голоса.
– Подождите… – произнес Франсуа. – Не поднимайтесь, это могут быть и враги.
– Еще как могут! – прозвучал голос сверху. – Но я так думаю, наши враги вряд ли сумели бы воспользоваться порталом.
Впрочем, винтовку он держал наготове, решительно и умело – Пьер Дуч, сын Жака Дуча, – маленький, быстрый, энергичный. Рядом с ним стояли еще трое – с крестьянскими лицами, с винтовками на изготовку.
Петя удивился, что чувствует себя совершенно спокойно под наведенными винтовками: на этот раз Голос говорил, что это друзья, никакой опасности нет.
– Пьер, вы и похожи и не похожи на своего отца…
– Да… маленький, пузатый, энергичный. А вы тот самый русский, который не говорит по-человечески?
– Не говорит по-французски?
– Ну да.
В зале наверху полутемно: окна закрывали мешки с песком, на широком каменном подоконнике уставил ствол в пространство пулемет. В зале пахло порохом и гарью, на кроватях восемнадцатого века и прямо на полу сидели ополченцы с оружием: здоровенные дядьки в грубой одежде, с телами и лицами крестьян.
Недавно шел бой: на людях мелькали светлые полосы бинтов. В самом зале что-то недавно взрывалось. Пламя не пощадило драгоценные гобелены семнадцатого столетия, опалило скрипучий деревянный пол, лизнуло балки. Косо повис портрет человека в напудренном парике, красном придворном камзоле: целились в потомка, а досталось умершему предку.
– Энергетические бомбы, – небрежно бросил Пьер Дуч. – Видели бы вы, что делается в соседнем крыле! Но худшее уже позади.
Между шато и яблоневым садом, на лужайке, ясно виднелись лежащие ничком, головами к зданию, люди. Петя достаточно повидал трупов, чтобы не сомневаться: живых там нет. Около лежащих или прямо под ними валялись винтовки, некоторые со штыками. Вокруг части лежащих расплывались по земле темные пятна. Здесь же валялось черное знамя анархистов; знаменосец еще сжимал древко.
– Атака! – охотно объяснил Дуч. – Шато атаковали, когда наши подавили местный центр Приората. Тогда энергетические бомбы перестали кидать, а эти…
Дуч защелкал пальцами искал слова… и нашел!
– …Эти неудачники тогда решились напасть. До того сидели в саду и постреливали из-за деревьев. Хорошо, у нас был вот он.
Дуч по-хозяйски положил руку на еще теплый пулемет, вокруг улыбались небритые, уставшие люди с винтовками. Здесь же стоял его сын лет тринадцати: маленький, толстый, невероятно похожий на отца, со слишком длинной для него винтовкой.
– У меня еще двое, но им рано воевать, они не поднимут оружия… когда человеку семь лет, пройдет еще года три, пока он сможет не только взять, но еще и удержать боевое ружье.
Истинный сын Франции, Дуч говорил, говорил: что еще предстоит много работы, революционеры теперь надолго засядут в лесах и ему страшно подумать, сколько денег потребуется вложить в искалеченный дом.
– Вы теперь будете жить здесь?
– Да… Я принимаю наследство. Я всегда знал – рано или поздно я буду должен поселиться в этом доме и хранить наследие предков. Таков феодализм: он много дает, но и многое требует. А вы, Пьер Лопухофф, всегда будете дорогим гостем в этом доме.
Петр Лопухин, Петя Кац, Петер, Пьер Лопухофф слушал, улыбался, кивал в ответ, а краем глаза приходилось следить за движением под потолком, за бесшумным полетом совы.
– Вы теперь будете жить здесь?
– Да… Я принимаю наследство. Я всегда знал – рано или поздно я буду должен поселиться в этом доме и хранить наследие предков. Таков феодализм: он много дает, но и многое требует. А вы, Пьер Лопухофф, всегда будете дорогим гостем в этом доме.
Петр Лопухин, Петя Кац, Петер, Пьер Лопухофф слушал, улыбался, кивал в ответ, а краем глаза приходилось следить за движением под потолком, за бесшумным полетом совы.
Женевьева слетела, создавая легкий, пахнущий птичником вечер взмахами крыльев, села ему на плечо. Петя не смел пошевелиться.
– Уфф…
По крайней мере, так услышал Петя звук, издаваемый совой. К его удивлению, Женевьева клювом взъерошила юноше волосы на виске и замерла на плече, как изваяние. Дуч выглядел потрясенным.
– Пьер, Женевьева выразила вам самое большое доверие! Вы не просто гость в этом доме, теперь вы нам почти родственник!
Пьер Дуч обвел руками пространство и простер руки к Пете, словно дарил ему свой старинный, пропитанный историей дом.
– Ту-гу… – сообщила вдруг Женевьева неизвестно кому… Видимо, им обоим. – Ту-гу!
Она бесшумно снялась, сделала круг под потолком (некуда правду деть, нагадила по дороге, прямо в полете) и устроилась на балке, только хвост из-за балки торчал.
Дуч разразился речью, что сейчас они все в первую очередь хорошо закусят, а потом, пусть не обижаются гости, ему надо будет прогуляться всем отрядом до городка, выяснить, что там делается.
Петя пока что прогулялся к реке, младшие Дучи шли за ним. Старший так и нес оружие на плече, младший шел, опоясанный широким поясом, на котором болтался кинжал. Петя сел на прохладную каменную скамейку, ощутил на лице тень ближней раскидистой ивы. Дети тихо заговорили невдалеке; они охраняли этого сидящего на скамейке человека, так тесно связавшего себя с их семьей. И не хотели нарушать его покой. Охрана гостя, почитание старшего, готовность отразить нападение на их крепость. Таков феодализм? Феодализм воспитывает таких людей? Тогда Петя – за феодализм.
Впереди еще очень много работы… Может быть, больше, чем сделано. Еще наводить порядок, еще восстанавливать разрушенное, еще ловить де ла Мота. Еще много кого надо ловить. Еще разбираться с Испанией, где ревет пламя страшнейшей из мыслимых войн: Гражданской. Еще непонятно, как обустроить Россию. Еще есть за проливами Британия.
Но вот сейчас, хотя бы недолго, можно просто сидеть и ничего не делать: впервые за несколько недель. Просто сидеть и смотреть.
Лился дивный немигающий свет с небес. Лились, уходили к океану прозрачно-зеленые струи Дордони, местной малой речки Дордоньки. За речкой древняя равнина дрожала в мареве, уходила к подножию плато.
В этом уголке мира происходило ровно то, что должно было происходить; все вокруг жило именно так, как и должно было жить. Что мог и что должен был сделать любой психически нормальный человек? Выпустить свою кровь, отдать ее каплю за каплей, чтобы всегда вот так же текли воды и наливались соком плоды в садах, чтобы бегали вокруг шато новые поколения маленьких Дучей. Чтобы бесшумно летала Женевьева.
А где-то далеко, примерно вон в той стороне, гулко падают спелые яблоки в садах Германии, бьют часы на старинных башнях ее замков. Еще дальше, в совсем уж безмерной дали, гнутся под ветром колосья, клонятся долу желтые осенние ивы на бескрайних равнинах России, текут ее низкие по осени, светло-прозрачные реки.
Веяли ветры, текли воды, качались под ветром деревья. Бесконечно красивый, разумный и добрый мир лежал, открытый во все стороны. Предстояло еще трудиться дальше: чтобы никакой подонок и никогда не мог бы искалечить этот мир. Но вот сейчас можно было ничего не делать, просто сидеть и смотреть. Просто впускать в свой разум образы реки, ветра, равнины.
– Пьер! Пьер!
Петя вздохнул, потянулся… Минута отдыха окончилась. Парень встал и двинулся на зов. Начиналась новая, уже совсем другая история.
Примечания
1
Французский язык был международным до Второй мировой войны. До 2002 года в иностранных паспортах России имя человека записывалось так, как оно должно писаться по-французски.
2
В Гамбурге родилось реформистское направление в иудаизме, с 1840-х годов действовала синагога, которую и правда называли кафедральной. Реформистское направление сняло утверждение о Богоизбранности евреев, было очень много смешанных браков.
Строго говоря, и чистокровные немецкие евреи антропологически ничем не отличались от остальных немцев. Они даже в языковом отношении не были «семитами»: говорили на немецком языке. Язык идиш (тоже арийский) не был распространен в Германии, иврит сохранялся только для богослужения, и применялся все в меньшем числе синагог.
Несмотря на идиотское применение расовой теории к вопиюще ненаучному разделению на «арийцев» и «семитов», множество евреев и лиц с примесью еврейской крови были патриотами Германии, воевали за нее, погибали, получали страшные ранения. Огромное количество немецких евреев погибли во время бомбежек Германии англосаксами в 1944–1945 годах.
Как плохо поступили с вами, немецко-еврейский народ! Нацисты врали, что вы – предатели на генетическом уровне. Англосаксы клеветали на вас, объявляя врагами Германии. Сионисты, отрабатывая американские подачки, тупо брехали, что вы поголовно их сторонники, что вы только и мечтаете, как уехать из Германии в Палестину. А вы были с нами, с остальными народами Европы: и в горе, и в радости, и в кошмаре бессмысленной войны.
Мир праху. Спите спокойно, братья по цивилизации. Благородный долг всех, кто считает себя наследником великой германской культуры – и евреев и немцев, – хранить о вас благодарную светлую память.
Тем же, кто оболгал вас по обе стороны линии фронта, кто объявлял вас стихийными коммунистами, кто клеветал на вас, лишая Родины и чести – плевок в поганые лживые морды, вечное презрение потомков.
3
Широко распространенная кличка Йозефа Геббельса.
4
Описывая идеи Янкуна по преобразованию ландшафтов Европы, автор ничего не выдумывает и ни в чем не преувеличивает. Тарпаны и туры были восстановлены великими германскими селекционерами, братьями Лутцем и Хайнрихом Хек, директорами Мюнхенского и Берлинского зоопарков. В Мюнхенском зоопарке до сих пор живет стадо туров. Тарпанов разводят не только в зоопарках, но и в польской части Беловежской Пущи.
К сожалению, автор не преувеличивает и всего остального, включая объяснения Янкуном погребений в торфяниках, попытки «воссоздания» истинно арийской религии, и «расовых экспериментов» Хирта.
5
Надеюсь, читатель понимает: автор этой книги не разделяет глубоко порочных, расистских представлений гадкого, плохо воспитанного фон Берлихингена?