– Ясно. Это объяснение летописцев. А у тебя какое?
У нее простое: двое людей пьют кофе, смотрят друг на друга и перебрасываются непринужденными фразами. Кто они: закадычные друзья, любовники или просто знакомые? А может быть, они просто никто и сама судьба свела их вместе за столиком? Но тогда, может, они станут кем-то? Иначе как объяснить это сияние глаз, которое слепит обоих и делает площадь солнечной?
– Мадрид – по статистике самая солнечная европейская столица. На этой площади практически круглый год светит солнце.
– И это все? – Разочарованно.
– Все. – Сдержанно.
– Смотри. – Андреа почти на самом краю смотровой площадки башни Пикассо.
– Отойди, – пугается Марат.
– Боишься высоты? – Андреа – у самого парапета. Ей нравится дразнить его.
У Марата кружится голова. Ему кажется, что внизу плещется море.
– Отойди! – Грубо, настойчиво, по-мужски.
– Ну ладно. – Покорно и очень женственно.
– Покажи мне лучше свое любимое место в Мадриде.
Андреа не уверена, что хочет идти туда.
– Ну пожалуйста.
– Пойдем.
Берег Мансанарес, одинокие оливы, уютная лавочка, слезы в глазах.
Марат рассматривает спутницу:
– Все ясно. Детство. Одноклассник. Первый поцелуй…
– Ничего тебе не ясно!
– Объясни!
– Уже даже не юность. Муж. И поцелуи практически последние.
– Муж?
– Да. Его звали Вадим. Он был русский.
– Ушел?
Да, как сказать? В общем…
– Да, ушел… Мы были здесь за месяц до… до… до всего.
Андреа больше не сдерживается. Она горько оплакивает Дима на твердом плече Марата.
Парк Буэн-Ретиро к слезам не располагает и совершенно не оправдывает свое название[43]. Жизнь бьет ключом: бегуны, роллеры и велосипедисты рассекают по аллеям, заставляя пешеходов испуганно оглядываться и отпрыгивать. Стайки подростков играют в сокс и горланят какие-то речевки. Залитое солнцем озеро усеяно лодками, как сердцевина подсолнуха – семечками. У Хрустального павильона играет оркестр, и музыка проникает в каждый уголок зеленого острова. Во времена Пио Барохи[44] все было не так: изящные дамы, галантные кавалеры, изысканная публика – заядлые театралы и любители праздного отдыха. Где они теперь?
И только спутница Марата похожа на героиню романа: легкая широкая юбка, из-под которой едва торчит носок тряпичной туфельки, блузка с короткими рукавами-фонариками, волосы собраны от жары в пучок, а короткие пряди обрамляют странно светлую для испанки кожу лица кокетливыми завитками. На глазах – ни грамма косметики, над головой – белый кружевной зонтик. Барышня начала ХХ века, да и только.
Это их последний день в Мадриде. Ноги, голова, глаза устали от живописи Прадо, архитектуры дворцов, скульптур на бульварах и площадях, фонтанов и галерей. Сегодня они просто гуляют. Марат приехал из гостиницы. Андреа пришла из дома. Она подготовилась: юбку вытащила из шкафа Франсиски, зонт позаимствовала у тети Анхелики. Впечатление произведено.
– Вас покатать? – Марат склоняется в учтивом поклоне.
Зонтик приподнимается. Обладательница рыжих кудряшек опускает глаза и чуть заметно кивает.
– Sí.
Лодка скользит по зеркальной глади воды. Марат гребет без усилий. Андреа подставляет солнцу лицо, жмурится, мечтательно улыбается. Впервые за долгое время она ни о чем не думает. Как хорошо! Но равновесие нарушается.
– Ты долго была замужем? – Марату нужно знать, насколько прочно прошлое держит ее? Готова ли она захлопнуть одну дверь, чтобы открыть другую? И с каким багажом Андреа готова расстаться на привокзальной площади, а какой собирается взять с собой в поезд? И захочет ли она ехать с ним в одном купе? Ведь СВ Марат предложить не может, Андреа придется стать третьим пассажиром в его жизни.
– Мы были вместе почти десять лет. – Она познакомилась с мужем, он расстался с Марийкой.
– А дети? У тебя есть? – Зачем он задал этот вопрос? Помнит же количество бутылок в витрине сеньора Санчеса.
– У нас есть ребенок. – Андреа гордо раскладывает перед Зоей стопку фотографий маленького Пабло. – Правда, хорошенький?
– Просто прелесть, – кивает подруга, которую совершенно не волнуют маленькие дети, тем более детдомовские.
– Смотри. А это он мне нарисовал.
Зоя рассматривает альбомный лист: домик с кривой крышей, солнышко, тропинка, на тропинке два человечка, один побольше, другой поменьше. На палочке-туловище большого человечка – какой-то треугольник.
– Что это?
– Юбка. – Неужели Зое не понятно? – Картина называется «Я и моя мама».
– А-а… Когда вы его забираете?
– Суд через три месяца. Но я езжу к нему каждую неделю. Мы играем, гуляем, я его даже читать у…
– Новый год где встречать будете? – Зоя неисправима. Не может поддерживать не интересующий ее разговор.
– У моих, в Мадриде. Решили съездить. Когда теперь выберемся куда-то вдвоем, – Андреа любовно целует детский носик на фотографии.
– Конечно, – вздыхает Зоя. Подруга, по ее мнению, совершенно погрязла в материнстве. – У вас же теперь дети…
– Дети? – задумчиво переспрашивает Андреа. А у Марата есть дети? Сколько ему? Тридцать шесть? Тридцать восемь? Если нет, то уже пора бы. Но за этим к Андреа обращаться не стоит.
– Нет.
Марат бросает весла, берет ее ладошку, подносит к губам. Как вышло, что неделю назад эта женщина выводила его из себя одним своим появлением, а теперь он хочет только одного: прожить с ней всю жизнь? Андреа не отнимает руки, не отворачивается, не отводит глаз. Марат перетягивает ее на свою лавочку, прижимает к груди. Он думает, что похож на Хуана Гальярдо, сжимающего в объятиях прекрасную донью Соль. Но кому, как не Андреа, знать, что он обнимает Кармен?[45]
– Родишь мне?
Андреа вздрагивает и каменеет.
– Марат?! – Он оборачивается. Изумление, восторг, ликование. Марат вскакивает и чуть не переворачивает лодку. Из соседнего суденышка им машет и тоже чуть не выпрыгивает в воду мужчина. – Давай, рули скорее к берегу!
– Это Антон. Мой давний товарищ. Играли вместе в Москве в оркестре, – поясняет Марат Андреа, энергично разрезая воду веслами.
Андреа кивает. Она счастлива. Неожиданная встреча позволила на время отложить неизбежный отрицательный ответ.
– Это просто фантастика, старина! – приятель хлопает Марата по плечу. У него большие руки, мощные плечи, бычья шея. Больше похож на борца, а не на музыканта. «Наверное, трубач», – решает Андреа. – Где ты? Как ты?
– Да я… – тянет Марат, – знаешь, как-то никак. А ты где трубишь?
«Угадала!»
– Да я через полгода после того, как ты в Бишкек сорвался, сбежал из «Музыкантов».
– Знаю. Мне сказали, ты в Америку подался, координат не оставил.
– Это ты ничего не оставил. Укатил в свой Кыргызстан и привет.
– Я вернулся.
– А я нет, – гогочет Антон. – Слушай, такое дело… Прости, без обиняков. Мне тебя сама судьба послала. Ты сейчас где палочками машешь?
– Да, в общем, нигде.
– То есть никаких контрактных обязательств, сорванных премьер и скандалов?
– Никаких. А что?
А то, что Марату незамедлительно предлагается встать за пульт управления американским молодым, но очень перспективным оркестром, гастрольный график которого расписан на несколько месяцев вперед.
– Представляешь, второго дирижера у нас пока нет, а первый, идиот, сел вчера на горный велосипед. Хобби у него такое! Расслабляется после концертов! – Антон гневно двигает бровями, раздувает ноздри. – Ну, и покатался. Правая нижняя конечность в трех местах сломана, а послезавтра нас уже во Франции ждут. Так что решайся, друг! И как это вообще возможно? Ты – и не дирижируешь?
Андреа изучает Марата. У него горят глаза, дрожат руки, рот растянут в безвольной, растерянной, непонимающей улыбке.
– Только времени думать нету. С тобой же еще надо контракт оформлять, визовый вопрос решать быстренько. Так что давай: да или нет? – настаивает Антон.
Да или нет? Да или нет? Тем, кто в Москве, все равно, где Марат: в двадцати километрах или в трех тысячах. Все равно они его почти не видят. Они привыкли ждать. А станет ли ждать Андреа?
– Поедешь со мной?
Где-то она уже это слышала. Поехать? И обмануть его ожидания? Марату предлагают весь мир. Возвращение, возрождение, реинкарнацию. А что может предложить Андреа? Только себя. Она бы спросила Марата. Ему больше ничего и не надо. Только она может возродить его. Зачем ему этот мир без нее? Но Андреа об этом не думает. «Родишь мне?» – вспоминает она и тут же отвечает:
– Нет.
Музыка уже забрала у Марата Марийку. Он не отдаст ей Андреа.
– Тогда я возвращаюсь с тобой! – Решительный голос, но потухший, разочарованный взгляд.
«Зачем? – мысленно спрашивает Андреа. – Чтобы работать сторожем и винить меня в упущенных возможностях?»
«Возвращаюсь, чтобы быть с тобой, чтобы жить, чтобы дышать».
«Его жизнь – музыка».
«Моя жизнь – ты».
Андреа смотрит в глаза Марата. Одно ее слово – и Антон исчезнет из его жизни также внезапно, как появился.
– Тебе не надо со мной возвращаться.
– Я сам решу, что мне надо. Вопрос, надо ли это тебе.
«Надо! Очень надо! Ужасно надо!»
– Не надо…
20
– Не надо, Анечка! Ну, не надо, прошу вас!
Психолог доведен до отчаяния. Он так рассчитывал, что поездка окончательно вернет Андреа к прежней жизни, даже начал подыскивать возможного пациента на ее часы. И все насмарку. Это уже пятый сеанс после ее возвращения, и пятый отведенный ей час она сидит, сжавшись комочком, в своем любимом кресле, смотрит в окно и как заведенная повторяет:
– Он уехал, а она не пришла. Он уехал, а она не пришла.
– Кто уехал?
– Марат.
– Сторож?
– Дирижер.
– А кто не пришел?
– Наташа.
– Танцовщица?
– Девочка.
– Не надо отчаиваться, голубушка!
Рыдания.
– Он уехал, а она не пришла…
Конечно, Марат уехал. А что ему оставалось делать после слов Андреа? Поверил или захотел поверить, чтобы убежать от внезапно обрушившейся несвободы? Этого она уже не узнает. Да какая разница! Это ее выбор. И пусть она его горько оплакивает! Андреа страдает, чувствует, переживает. Проклинает себя, судьбу, страну, которая теперь ей кажется чужой и холодной, и этого уставшего от нее доктора, который так настойчиво упрашивает ее осушить слезы. Чего он хочет? Чтобы она опять замолчала, подавила эмоции, спрятала рожки, уснула? Неужели он не понимает, что в его кабинете она живет настоящей жизнью? Не притворяется, не улыбается через силу, не механически поддерживает разговор на совершенно не интересующие ее темы. Она приходит, забирается в кресло, снимает маску и открывает ему ту Андреа, возвращения которой он безуспешно добивался полтора года. Вот она перед ним такая, какая есть. Такая, какой была три года назад: живая, переполненная чувствами, влюбленная. Андреа чувствует себя совершенно прозрачной, бестелесной, обнаженной. Перед психологом сжимается в кресле ее нагая душа, которая плачет и кричит только о том, что ее действительно тревожит:
– Он уехал, а она не пришла!
Почему не пришла? Андреа вернулась в Москву и неделю растворяла свои страдания в предвкушении грядущего разговора. Она так много может сказать этой девочке! Мужчина ушел, но остается надежда на встречу с ребенком. Так уже было однажды. Андреа почему-то решила, что теперь все будет по-другому, что крушения иллюзий не случится. Случилось…
Она пришла к танцевальному залу в назначенный день и час. Она приходит туда каждый день. Она возвращается, чтобы заставить Наташу танцевать, а себя играть. Девочка не приходит, девочка не танцует – Андреа не играет.
21
Дим играет Деда Мороза. Длинноухие зайчата с приколотыми к шортикам ватными хвостиками дергают его за бороду и дружно показывают, куда Баба-яга утащила Снегурочку. Пабло – второй зайчик справа. Он уже не похож на остальных маленьких зайцев. Его папа – Дед Мороз, а мама улыбается своему зайчонку из первого ряда.
Это его последний Новый год в детском доме. Родители поедут к бабушке с дедушкой, и отвезут им его фотографии, и расскажут, какой замечательный внук у них скоро появится. А потом он уже поедет к ним вместе с мамой. Бабушка с дедушкой живут далеко, в другой стране. Там много солнца, тепло, и там родилась мама. У него такая хорошая мама: самая замечательная, самая добрая, самая красивая, самая лучшая. Совсем скоро она заберет Пабло к себе, они будут жить вместе. А через год он пойдет в школу, и дома, в его собственной комнате (в собственной комнате!), ему поставят личный письменный стол. Мама так и сказала: «Будешь читать и писать за личным столом». Как здорово! Здесь, в детском доме, все общее: игрушки, книжки, посуда, одежда, которую младшие донашивают за старшими. Своего у Пабло только зубная щетка и порция невкусной еды в тарелке. Раньше еда была хорошей, ему нравилась. Порции небольшие, одинаковые для трехлетних и десятилетних. Сразу после обеда все ждут ужина. А теперь Пабло ждет, когда приедет мама и привезет ему домашних пирожков или отведет пообедать в кафе. Он раньше думал, там только кофе наливают, идти не хотел. Кофе Пабло не любит: он горький, его взрослые пьют. А кафе, оказывается – это как их столовая. Там и борщ есть, и пельмени, и компот. Только все горячее и ароматное.
А еще мама ему купила коньки и водит в парк. Там замерз пруд, лед чистят от снега большими лопатами, такими же, как у их дворника дяди Миши. Чистят, а потом катаются на коньках. У мамы коньки белые, она говорит «фигурные», а у него настоящие, хоккейные. Мама крепко держит его за руку, не дает упасть, учит скользить. Она обещала, что как только Пабло научится кататься, купит ему клюшку и шайбу. Скорее бы!
Мама рассказывает столько всего интересного. У него есть тети и дядя, а еще целая куча братишек и сестренок. Мама даже показывает их фотографии, и они вместе учат, как кого зовут. Мама говорит, они разговаривают на другом языке, и поэтому Пабло пойдет в такую школу, где его научат разговаривать так же. А потом вместе с мамой они и папу заставят выучить, а то он с бабушкой даже поговорить не может. Бедный! А Пабло сможет. Он уже сейчас знает, что его ждет abuela[46].
Папа – Дед Мороз находит Снегурочку. Это Нина. Ей шестнадцать, она толстая и совсем на Снегурочку не похожа, зато она самая старшая. Но все равно. Его мама была бы гораздо лучшей Снегурочкой, настоящей! Нина зовет всех водить хоровод, папа стучит по полу палкой и кричит: «Елочка, зажгись!», а мама вскакивает со своего места и крепко сжимает ладошку своего зайца.
Они ходят вокруг искусственного дерева. С веток свисают конфеты, мандарины и игрушки, которые разрешили трогать только старшим. Но мама обещала, что дома она достанет елку и он нарядит ее сам. И будет вешать все игрушки, какие захочет. И это будет их собственный Новый год. Ну и что, что весной? Подумаешь! Мама же сказала, что можно. Пабло дергает руку Андреа:
– А когда вы поедете к бабушке?
– Завтра, сынок.
– А ты скоро вернешься?
– Скоро.
22
Скоро осень. Почему Вы не пишете?
Осень уже наступила, а она все не пишет. Упирается взглядом в заученное предложение, перекладывает газету то в тумбочку, то на этажерку, то на журнальный столик до тех пор, пока глаза опять не наткнутся на взволнованный вопросительный знак. И все начинается заново: тумбочка, этажерка, стол…
– Приезжай в гости. Мой Ромео ушел от жены. Познакомлю, – нудит Алка в трубку через день. На каждый у нее не хватает терпения.
– Спасибо. Я не могу. Как-нибудь в другой раз.
– Да чем ты так занята? Хождением из угла в угол?!
Алка, как всегда, права. Андреа бродит по квартире. Иногда натыкается на выставленную в середине кухни кошачью миску, иногда – на самого потребителя несъедобных консервов. Эрфан, будто чувствуя настроение хозяйки, не хулиганит, скользит по комнатам бесшумной тенью, сворачивается незаметным клубочком на теплой подстилке. И только ночью котенок, разбуженный очередным кошмаром Андреа, обнаруживает свое присутствие: прыгает на смятые от беспокойного сна простыни, находит голову, уткнувшуюся во влажную от слез и холодного пота подушку, тычется в липкую шею, лижет уши, заставляет успокоиться, обнять себя и поглаживать мягкую шерстку.
– Мой салон произвел настоящий фурор. – Олег приехал к Андреа на работу с огромным букетом орхидей и коробкой конфет «Моцарт» в виде скрипки. – Зря ты не пришла на открытие.
– У салона должна быть одна хозяйка.
– Аргумент. И все же. Ты даже не видела, куда я поставил гитару.
– В угол?
– Нет. Повесил на стену. В центре.
– А Шостакович?
– Снял. Ну их, этих дирижеров.
Если бы Андреа могла сказать так же…
– Слушай, – теперь Олег звонит на мобильный, – ты своего кота где покупала: на птичке или в магазине?
– В магазине. Я его нашла в магазине.
– А… Значит, не посоветуешь.
– Что?
– Где лучше кавказца купить. Моему поместью нужен сторож.
– А Мила?
– Мила? – Олег не сразу понимает, о ком речь. – Да ее забрали давно.
– Марат?
– Нет, какая-то женщина.
Не пишу, потому что я опять умерла.
– Анечка, я живой человек! Более того, я профессионал! И мне нужно каждодневное подтверждение своего успеха. Я должен видеть результаты труда.
Карлович мельтешит по кабинету. Он все-таки сорвался. У Андреа кружится голова, она отводит от доктора взгляд.
Все без толку. Все как об стенку горох. Слез нет. Опять молчит. Буравит взглядом стекло. И что прикажете делать психологу? Признать свою несостоятельность?
– Голубушка, я не могу сражаться один. Мне нужна ваша помощь. Хотя бы намек на желание изменить ситуацию.
Андреа намеков не любит.
– Боюсь, ничем не смогу вам помочь. – Пациентка выскальзывает из кресла и вытягивается перед ошарашенным врачом. Глаза пустые: ни вызова, ни сожаления – ни хоть сколько-нибудь выраженной эмоции.