– А сейчас большие? – робко интересуется Андреа.
– Не. Не боись. Скорее всего, горизонтальный землетряс. Отголоски какие-нибудь. Балла четыре, не больше. Тут народ привычный. Видишь, многие со скарбом выбежали. Просто стоять на морозе холодно, вот и голосят, ругаются, дети разбуженные плачут. Сейчас постоят, успокоятся и разойдутся.
Минут через десять общий гул стихает, толпа начинает редеть. Толчков Андреа больше не чувствует, она делает несколько шагов и понимает, что пальцы в домашних тапочках (тратить время на натягивание сапог она, конечно, побоялась) не шевелятся.
Долгое нагревание воды в кипятильнике, болезненное размораживание оттаивающих острыми иголками конечностей, прихлебывание обжигающего чая и пятичасовая разница с Москвой не позволяют опять заснуть. До семи утра она проигрывает в голове и проставляет в разлинованном под ноты простом блокноте мелодию ее первой самостоятельно придуманной композиции. Плавные, тихие, доносящиеся издалека звуки постепенно превращаются в тревожный, грохочущий рокот, несущий страх, опасность, растерянность. Ощущение неизбежности беды достигает апогея и неожиданно рассыпается во внезапно наступившем умиротворении, спокойствии и чудом сохранившейся гармонии бытия. Андреа чувствует: она будет еще долго шлифовать и переделывать произведение, но название точно останется неизменным. «El temblor de la tierra»[53], – шепчет она, проваливаясь в тревожный сон. Сибирское утро – московская ночь.
3
Московская ночь – вечер в Нью-Йорке. Вечер непростой. Вечер в Карнеги-холл. Зрительный зал окутан волшебной, чуткой тишиной, впитывающей звучащую со сцены удивительную музыку. Америка бисирует оркестрантам и рукоплещет дирижеру. Еще никогда в жизни Марат не стоял на ногах так крепко, как сейчас, и никогда прежде собственное положение не казалось ему таким шатким, как в эти мгновения успеха. Оглушительные аплодисменты, крики «браво», цветы от почитателей – все, о чем он мечтал, все, к чему он стремился, от чего готов был отказаться и, не раздумывая, отказался бы ради жизни с маленькой испанской женщиной.
Марат слишком хорошо разбирается в жизненных ценностях. Судьба однажды преподала ему урок: гнался за славой – упустил любовь, и это стоило жизни Марийке. Сколько раз в бессонные ночи он изводил себя безответными «если бы», «почему я не» и «возможно, что», кусая губы и пряча лицо в удушающую тяжесть подушки. Сколько еще он будет мучить себя, вспоминая сдавленное «не надо» Андреа, корить себя за напрасную веру словам, глупую гордость и нежелание разобраться до конца в поступках людей, докапываться до истины? Так уже было однажды. Что же ты делаешь, Марат? Зачем медлишь?
Дирижер оставляет музыкантов раздавать поклоны и за кулисами второпях, боясь ошибиться, щелкает кнопочками нового модного телефона. Московский банкир, у которого Марат когда-то, три месяца назад (как это было давно!), работал сторожем, долго не может понять, кто его беспокоит и зачем, а когда, наконец, узнает в звонящем «того самого Марата», долго рассказывает о своем доме, салоне, молодой жене, грандиозных планах на новогодние каникулы, и только через полчаса пустой болтовни в записную книжку дирижера попадает домашний телефон Андреа. В Москве – уже утро.
– У телефона. – Незнакомый женский голос. Бодрый, но все же, как устанавливает острый музыкальный слух, принадлежащий пожилому человеку.
– Здравствуйте. Будьте добры, позовите, пожалуйста, Андреа.
– А ее нет. Через неделю вернется. Я соседка, зашла кота покормить.
Марат собирается попрощаться, он столько ждал, подождет и еще неделю. Что такое семь дней?
– Спасибо, извините.
– А вы ей кто будете? – интересуется любопытная «Марьиванна».
– Знакомый. Я перезвоню, извините.
– А Андреа к мужу уехала на свидание, – довольно сообщает трубка и, услышав ошарашенное «К мужу?!», продолжает: – Да я сама думала, она одинокая. Как переехала сюда два года назад, так все одна да одна. А оно вон оно как. Сидит у нее муженек-то. Это у меня проверенная информация, в милиции полученная. Участковый попросил присмотреть за ней по-соседски, да только она вроде девушка хорошая, порядочная, детки к ней ходят заниматься. Я бы никогда не сказала, что она замужем за… Алле! Алле! Молодой человек! Куда вы пропали?
Теперь все понятно: и ее нежелание обсуждать уход мужа, и обман родных, и сказанное «не надо», которое несколько месяцев напрасно казалось Марату вымученным. Что ж, значит, на этот раз он сделал правильный выбор: у него своя жизнь, у нее своя. Вот так.
4
– Вот оно как, значит?
Николай Антонович Бельский разглядывает привезенный Андреа образец договора с издательством, а Андреа разглядывает того, чей образ пыталась представить себе неоднократно, но не угадала ни разу. Ей почему-то казалось, что человек, пишущий подобные стихи, должен быть угрюмым и замкнутым, умудренным опытом, походить на разочаровавшегося в жизни философа в годах, сыпать цитатами из классиков и смотреть на окружающих со скептическим прищуром. Но в комнату свиданий входит довольно молодой мужчина лет тридцати пяти, подтянутый и чисто выбритый. Он высокий, пригибается и сутулится, чтобы пройти в помещение. У Бельского густые, с проседью, брови, жилистая мощная шея, не соответствующая субтильному телосложению и высокому росту, детская ямочка на подбородке, выразительные синие глаза и проницательный, открытый взгляд.
Андреа сидит за столом, и названный гражданский муж садится напротив. Некоторое время они молчат. Бельский с неприкрытым интересом рассматривает гостью, потом неожиданно широко улыбается и спрашивает:
– Это вы? – Голос бодрый, легкий, без хрипотцы, будто принадлежит человеку лет двадцати, не обремененному жизненными невзгодами.
Андреа неуверенно улыбается в ответ и кивает.
– Наверное, я.
– Зачем? – Быстрый, даже кокетливый взмах ресниц и бровей, проникновенный взгляд, заставляющий Андреа смутиться.
– Вот. – Она робко пододвигает Бельскому привезенные бумаги и нерешительно добавляет: – Сюрприз.
Он долго, внимательно изучает напечатанный казенными фразами юридический текст, вчитываясь в каждую букву. Морщит лоб, хмурит брови, ухмыляется, вздыхает. Наконец откладывает документ, поднимает взгляд на Андреа и пытается изобразить того классического заключенного, которого она и ожидала увидеть: с подрагивающей верхней губой, цокающим языком, цепким, но при этом бегающим взглядом и нервно пульсирующими жилами на шее. Получается как-то фальшиво, Бельский сам это чувствует. Глаза становятся печальными, он вновь хватается за бумаги и произносит с горечью:
– Вот оно как, значит…
Андреа молчит, изучает сидящего напротив человека. Фраза не закончена, и она терпеливо ждет продолжения. Андреа знает, ее собеседник любит расставлять запятые, но всегда доходит до точки.
– Когда был свободный, молодой и здоровый, обивал пороги редакций с кипой свежеиспеченных стихов – был никому не интересен. А что сейчас? Оказался в формате? Стране необходимо показать, что даже зэки дружат с пером? Шикарный пиар-ход! Продуманная рекламная кампания, и акулы издательского бизнеса срубят на мне неплохие денежки.
Андреа спокойно выжидает окончания возмущенного монолога.
– Об авторе издатель не знает. Считает, что я ваш литературный агент. Так что напрасно вы… – она ищет подходящее слово, – расстраиваетесь.
– Извините, – буркает Бельский все еще недовольно. – Зачем вы приехали?
– Хотела познакомиться с тем, чьи интересы представляю.
– Познакомились?
Андреа ошарашена возникшей у осужденного злостью, приподнимается:
– Мне уйти?
– Сидите.
Она послушно опускается на табуретку, Бельский же, наоборот, вскакивает и начинает нервно, размашисто шагать из угла в угол. Андреа не может до конца понять, почему он не находит себе места, что им овладело: кипучая ярость или радостное возбуждение. Мужчина хватает со стола железную кружку с водой, выпивает залпом, падает на свое место, берет Андреа за руку и, до боли сжимая ей кисть, быстро говорит:
– Неужели правда? Я не понимаю. Я так долго ждал. Я даже не надеялся. Как вам удалось?
– Вы давно пишете? – остужает Андреа пыл собеседника.
– Давно. С юности.
– Кто вы?
– Вы ведь все равно узнаете. – Он отпускает ее руку и постукивает по столу кончиками пальцев.
Андреа сдержанно кивает.
– Конечно, – грустно ухмыляется Бельский, – раз вам удалось добраться сюда, то наверняка при желании вы легко отыщете способ заглянуть в мое дело.
– Вам бы этого не хотелось?
– Вы сделаете неправильные выводы.
– Если прочту материалы?
Кивок.
– Там неправда?
Кивок.
– Вы невиновны?
– Там я утверждаю как раз обратное.
Андреа ошарашенно смотрит на Бельского.
– Зачем?
– Вы действительно хотите знать?
– Давно. С юности.
– Кто вы?
– Вы ведь все равно узнаете. – Он отпускает ее руку и постукивает по столу кончиками пальцев.
Андреа сдержанно кивает.
– Конечно, – грустно ухмыляется Бельский, – раз вам удалось добраться сюда, то наверняка при желании вы легко отыщете способ заглянуть в мое дело.
– Вам бы этого не хотелось?
– Вы сделаете неправильные выводы.
– Если прочту материалы?
Кивок.
– Там неправда?
Кивок.
– Вы невиновны?
– Там я утверждаю как раз обратное.
Андреа ошарашенно смотрит на Бельского.
– Зачем?
– Вы действительно хотите знать?
– Хочу.
– Я расскажу, если вы пообещаете, что забудете об услышанном, выйдя за порог этой камеры. Хотя, – его взгляд теплеет, по лицу расползается широкая улыбка, – вам будет нелегко. Вы – правдолюб.
– С чего вы взяли?
– Вам понравились стихи, и вы решили, что они обязательно должны быть напечатаны. Конечно, борец за справедливость. Что, не так?
Не так, но Андреа соглашается. Пусть думает, как хочет, какая разница? Для нее вообще не имеет значения, что он совершил и почему. Стихи Бельского – отражение внутреннего мира Андреа, она никогда не поделится своей душой с миром, так пусть этот мир прочитает ее настроение на печатных страницах.
– Я постараюсь забыть, – обещает она.
Николай Антонович Бельский родился в подмосковном поселке. Родители его были интеллигентные люди. В недавнем прошлом москвичи, и мать, и отец занимали высокие посты на построенном в тридцати километрах от столицы машиностроительном заводе. Для тех, кто самозабвенно трудился на производстве отечественных двигателей, были построены новые двухэтажные многоквартирные дома. Однако инженеров, бухгалтеров, мастеров на предприятии можно было пересчитать по пальцам. У станков стояли простые люди, собранные из окрестных деревень. Многие рабочие жили в том же поселке, что и руководство завода, и маленький Коля, сын главного инженера, гонял в «казаки-разбойники» с детьми слесарей, наладчиков и токарей. Среди них было огромное количество замечательных, добрых, воспитанных, хороших людей, но были и такие, как Антонина Зотова – наладчица пятого разряда, через день прикладывавшаяся к бутылке и менявшая мужиков как перчатки.
В дочку этой самой горе-наладчицы, красавицу, но совсем не умницу Клаву, свою одноклассницу, Коля влюбился еще в начальной школе. Детская увлеченность с годами только окрепла, уступив место осознанному чувству. Девица же страсти Бельского не разделяла, но охотно позволяла себя любить и даже допустила на выпускном вечере к телу, которое, в чем молодой человек не сомневался, успели испробовать многие в поселке и за его пределами.
Николай все понимал, трезво оценивал предмет своих вожделений и ни на что особо не рассчитывал. Писал наивные возвышенные стихи, готовился, на радость родителям, поступать в московский Литературный институт. Там его страсть по всем законам и должна была бы угаснуть, если бы накануне отъезда Клава не явилась к нему домой и не объявила о своей беременности. Коля готов был в ту же секунду бежать в загс, но его родители, поговорив с потенциальной невесткой, поняли, что единственное, о чем мечтает разгульная девица, – это получить денег на аборт и вернуться к прежнему образу жизни.
Все могло бы взаимовыгодно разрешиться для обеих сторон, если бы вечером того же дня Клава не проболталась о сделке своей неуемной матери. Антонине же перспектива родства с начальством показалась весьма заманчивой. Собрав волю в кулак, она, оторвав от сердца заветные рубли, на которые можно было пить целый месяц, отправилась к Бельским, бросила смятые купюры в изумленное лицо Колиной матери и заявила, что если их ненаглядный сынок не женится на ее Клавке, она так ославит несостоявшихся родственничков, что руки им в поселке никто не подаст.
Пришлось идти на попятный, чему Николай обрадовался гораздо больше новоиспеченной невесты. Отложив мечты о светлом будущем советского поэта, он поступил в местное педагогическое училище. Клава сидела дома и делала вид, что заботится о малыше, которого назвали Гришей. Вернее, сначала, приструненная матерью, она действительно старалась подавить свою натуру, но вскоре после того, как сыну исполнился год, начала потихоньку погуливать. Первое время она все же старалась это делать тайно, но затем, пользуясь кротостью Николая и своей безнаказанностью, скрывать похождения перестала. Все вокруг – друзья, родители, знакомые – упрашивали Бельского опомниться, развестись, оставить Клаву. Но он отказывался, ссылался на благополучие ребенка, которому нужны папа и мама, а сам вспоминал те редкие мгновения, когда распутная жена, с разметавшимися по плечам и груди спутанными волосами, жарко шептала, не прекращая бешеной скачки: «Люблю тебя одного».
Так Николай и жил, вызывая жалость у окружающих и, как ни странно, чувствуя себя счастливым. Сначала он подрабатывал нянечкой в яслях, куда Клава отдала малыша, потом перешел с ним в садик, получая заочно диплом педагогического института. И когда сыну исполнилось семь, отец устроился в школу преподавателем русского языка и литературы. Занимался с Гришей, проверял тетради, писал стихи, навещал стареющих родителей и то и дело разыскивал Клаву, которая не всегда помнила дорогу домой. Не потому что жаждал ее присутствия, а потому что отчаянно боялся, что однажды она, как теща, заснет вечным сном прямо на рельсах и уже никогда не вернется.
Через десять лет после свадьбы у Бельских родился второй сын, а еще через два года Клава влюбилась в какого-то проходимца, которого, не стесняясь, начала приводить домой. Николай терпел теперь уже действительно из-за детей, которых Клава, хоть и была непутевой матерью, все же любила.
Все могло бы перегореть – и Клавина страсть, и грусть ее мужа, – если бы однажды вернувшийся не вовремя домой Николай не услышал, как она признается своему дружку в том, что Гриша – сын заезжего грибника, которому она отдалась прямо на опушке леса за хрустящую десятирублевку, купив тем же вечером на эти деньги в сельпо свои «обалденные» лакированные выпускные туфли. Младший, Миша, мог оказаться как мужнин, так и еще десятка мужиков. Точно Клава сказать не могла, но зато она знала одно: с момента роковой встречи со своим ненаглядным, который сейчас довольно урчал в их с Николаем супружеской постели, других мужчин у нее не было. «Следующего рожу, точно твой будет», – услышал Николай заключение жены, и из спальни тут же донеслись разрывающие сердце и мозг звуки любовной возни.
Многое бы отдал Бельский за то, чтобы тогда у него хватило смелости войти и разобраться с Клавой. Но он предпочел унести ноги – и от нее, и от детей, которых считал своими и по которым отчаянно тосковал, но не мог преодолеть свою боль и жестокую обиду, нанесенную их матерью.
Николай развелся, уехал в Москву. Устроился работать в школу, через год встретил женщину с маленькой дочерью и женился. Стихи его стали грустными, романтика уступила место трагическому реализму, которого у людей хватало в жизни, поэтому в редакциях бесчисленных журналов и издательствах его поджидал вежливый, но твердый отказ.
За три года, прошедшие с момента отъезда, Бельский ни разу не возвращался в поселок. Родители его от внуков не отказались, писали, что Клавин сожитель пьет не просыхая и поколачивает ее. Сокрушались, что не могут взять к себе детей, так как нет ни сил, ни средств содержать двух растущих мальчишек, просили Николая одуматься и не винить детей в поступках матери. Николай читал, плакал над бумагой, но упрямо повторял себе, что дети чужие, и ничего не предпринимал. До того дня, пока мать не сообщила ему, что новый «папа» стал поднимать руку на младшего. «А он, Коленька, – писала мама, – очень на тебя похож». Бельский вытащил голову из песка, встряхнулся, распрямил плечи и, не обращая внимания на протесты нынешней жены, отправился забирать детей.
Дверь в его старую квартиру оказалась открытой. Из комнаты слышался истеричный женский вой и сдавленный детский плач. Николай бросился на звуки, и его глазам предстала ужасающая картина. На ковре лежал труп Клавиного возлюбленного. В раскуроченном лбу зияла дыра, из которой хлестала кровь. Бывшая жена вопила благим матом, лежа на груди мертвеца, а над ними стоял тринадцатилетний Гриша. Подросток держал в руке увесистую железяку, с которой капала кровь, и трясся мелкой дрожью. Младший, пятилетний, на тельце которого были видны свежие синяки, прижимался к батарее и жалобно тихонько скулил, как затравленный волчонок.
Николай, не говоря ни слова, оторвал Клаву от трупа, бросил голосить на диван. Сгреб в охапку, лаской заставил успокоиться младшего, забрал из рук старшего окровавленную кувалду. Гриша обхватил руками голову, опустился на корточки, зубы беспрерывно умоляюще выстукивали: «Папа, папа, папа!»
Вскоре подоспела милиция, и на вопрос, кто это сделал, Николай дал четкий, продуманный ответ: «Я».